Он пробрался к Мами в подземное королевство, нашел ее, бросился к ее ногам; она отвечала ему разумно и нежно. После долгих уговоров она наконец разрешила ему оставить мир и поселиться под землей, хотя ничего так не желала, как этого его решения.
Понемногу Мами повеселела и красота ее стала еще безупречнее, но любящий гном опечалился: он был слишком умен и слишком хорошо знал ненависть жены, чтобы приписать облегчение ее страданий действию привычки. Мами по неосторожности стала надевать украшения; гном знал себе цену и не верил, что может удостоиться подобной чести. Он начал искать и в конце концов обнаружил, что во дворце прячется красивый мужчина; большего ему и не требовалось. Он задумал не просто избавиться от соперника, но изощренно ему отомстить. Призвав Мами, он сказал:
— Я не собираюсь тратить время на такие пустяки, как жалобы и упреки — пусть этим занимаются люди; даруя вам разум, я полагал, что стану наслаждаться его плодами: вы же обратили его против меня; но вы исполнили мое условие, и потому я не могу отнять его у вас совсем. Вы не нарушили нашего договора, но все же не вполне строго его соблюдали. Разделим же наши притязания: по ночам вы будете умны, мне не нужна глупая жена, зато днем встречайтесь с кем вам угодно.
В тот же миг Мами почувствовала, что ум ее цепенеет, а потом и это ощущение исчезло. Ночью мысли ее проснулись, она обдумала свое несчастье и расплакалась, не смея ни утешиться, ни поискать какую-нибудь хитрость, которую мог подсказать ей просветлевший разум.
На следующую ночь, заметив, что муж сладко спит, она положила ему под нос травку, от которой сон становился крепче и длился столько, сколько было нужно. Она встала, оставила ненавистного гнома и, влекомая грезами, пошла в ту сторону, где жил Арада, не так разыскивая его, как скорее всего льстя себя надеждой, что он сам ее ищет; он оказался в одной из аллей, где они часто встречались прежде, и вопрошал природу об участи любимой. Мами с удовольствием поведала о своих невзгодах, и от рассказа боль ее утихла.
На следующую ночь они, не сговариваясь, снова встретились на том же месте, и тайные эти свидания продолжались так долго, что самые их горести обернулись новым, еще не изведанным счастьем; ум и любовь подсказывали Мами тысячи уловок, чтобы остаться привлекательной — Арада и не вспоминал, что на вторую половину дня она глупеет.
С рассветом Мами шла будить гнома; вернувшись, она тут же убирала подальше снотворные травки. Наступало утро, ум ее исчезал, но она целые дни напролет спала.
Это относительное счастье не могло длиться вечно; трава не только усыпляла гнома, но и заставляла его храпеть. Однажды гном-слуга, решив спросонок, что хозяин стонет, прибежал к нему; и вот он видит травки, лежащие у того под носом, и убирает их, думая, что в них-то и есть причина беспокойства: от подобной заботы случилось сразу трое несчастных. Гном хватился жены, как бешеный бросился ее искать; случай или злой рок привел его туда, где влюбленные без устали клялись друг другу в вечной любви; он не произнес ни слова, но, коснувшись волшебной палочкой любовника, он превратил его в точно такого же урода, каким был сам; и Мами, так часто гулявшая с Арадой, перестала отличать его от супруга. Так у нее вдруг оказалось двое мужей вместо одного, и она не знала, кому пожаловаться, боясь принять ненавистного гнома за возлюбленного; впрочем, она, должно быть, ничего не потеряла: любовники со временем уже ничем не отличаются от мужей.
Шарль Перро[65]
Ослиная шкура[66]
Жил-был король в одной стране,
Другим властителям не равный:
На нивах мира — пахарь славный,
Свирепый воин на войне.
Земля его цвела, соседи трепетали,
И счастливо, в лучах высоких дел и чувств,
Под сенью лавра процветали
Сады науки и искусств.
Супруга верная любила мужа страстно.
Притом она была прекрасна,
Так, уж наверно, с милою вдвоем
Он был еще счастливее, чем властно
На троне царствуя своем.
Подарок светлый Гименея,
Принцесса ими рождена,
Любых жемчужин царственных нежнее.
Ну для чего же им была нужна
Семья еще обильней и полнее?
Большой дворец сиял вокруг
Веселой роскошью богатства.
Везде кичливое толпилось братство
Придворной челяди и слуг;
Касаясь толстых стен боками,
В конюшнях сотнями храпели жеребцы,
Их приводили под уздцы,
Убрав роскошно чепраками.
А все ж не этому дивился там народ:
В богатом стойле у ворот
Откормленный осел развесил мирно уши…
За что ослу такой почет?
Но каждый, чуть узнав заслуги серой туши,
Немедля относил осла в особый род:
Господь ему утробу так наладил,
Что если он порой и гадил,
Так золотом и серебром;
А утром из его подстилки,
Как из наполненной монетами копилки,
Червонцы черпали ведром.
Но небо устает народам
Цветочки счастья рассевать.
Оно привыкло деготь в бочки с медом
И дождик в ведро подливать.
В расцвете пышных лет недугом
Жена властителя внезапно сражена.
Взывает к медикам она,
Но греки-медики,[67] собравшиеся кругом,
И шарлатанов плотная стена
Согласно утверждают друг за другом,
Что помощь их уже, к несчастью, не нужна.
Тогда, приблизясь к двери рая,
Супруга шепчет королю:
«Я завещаю, умирая,
Тому, кого давно люблю:
Едва венец, одетый страстью,
Коснется снова вашей головы…» —
Дорога мне закрыта к счастью!
Спокойно в небе спите вы!» —
«Я верю, — говорит больная, —
Я пылкость ваших чувств охотно признаю,
Не может даже там, в раю,
Меня смутить печаль земная.
Утешьте душу скорбную мою:
Пообещайте мне, чтоб я была спокойней,
Идти вторично под венец
Лишь с той избранницей, что будет. наконец,
Меня прекрасней и достойней».
В последний час перед концом
Пришло ей в голову такое завещанье,
Затем что давший это обещанье,
Конечно, умер бы вдовцом.
А муж поклялся ей сквозь реку слез безумных
Во всем, чего она ждала.
Тут королева умерла…
Ей-ей, среди вдовцов он был из самых шумных!
Так плакал, так рыдал и полночью и днем,
Что стали говорить: не может это длиться!
Уж не родилось ли намерение в нем
Скорей отплакаться и отмолиться?
А что же? Так и есть: еще не минул год,
Как речь о сватовстве бесстыжая идет.
Сказать легко, но сделать сложно:
Ведь клятву надо соблюсти?
А вместе с этим где же можно
Такую женщину найти,
Чтоб гордый идеал покойной превзойти?
Ни двор, красотками богатый,
Ни пышных рыцарей палаты,
Ни запредельные дворцы,
Куда отправлены гонцы,
Никто равняться с ней не смеет.
Зато инфанта все имеет,
Что раньше люди прославляли в ней,
И даже кажется еще нежней.
Отец заметил это тоже,
И — пожалей безумца, боже! —
Кровосмесительным огнем
Любовь преступная зажглась нежданно в нем.
Зовет он мерзких казуистов,
Они несут законов нужный том,
Они покорны, он — неистов.
Принцесса плачет. Только божий враг
Благословить такой решится брак.
Как ангел грустный, но прелестный,
Инфанта едет к маме крестной.
В глуши лесов, в пещерной мгле,
Меж раковин, кораллов, перламутра,
Жила в краю лазурном утра
Волшебница, каких немного на земле.
Мы здесь рассказывать не станем,
Чем славилось в веках искусство добрых фей:
Благодаря разумным няням
Известно это нам от детских дней.
«Все знаю я, — сказала фея нежно, —
Зачем явились вы сюда;
Пусть ваше сердце безнадежно.
Ему поможем без труда…
Беда пройдет, клянусь вам в этом,
Придется вам моим довериться советам.
Как? К дочери своей посватался отец?
Да это прямо невозможно!
Но, поступая осторожно,
Без ссор положим глупостям конец.
Пусть сам раскается проказник:
Чтоб сердце ваше покорить,
Заставьте вы его на пышный брачный праздник
Оттенка ясных дней[68] вам робу подарить.
Пусть он богат, как Крез, могуч невыразимо,
Пусть небом взыскан он без меры и конца, —
Задача хитрая — никак не выполнима».
И дочь, тревогою гонима,
Спешит припасть к стопам влюбленного отца…
Но стал король ужасно весел,
Портняжных кликнул мастеров
И приказал с высоких тронных кресел,
Чтоб к завтрашнему дню подарок был готов, —
Иначе как бы он их, часом, не повесил!
Наутро, чуть забрезжил свет дневной,
Несут к нему портные дар чудесный.
Лазурнее, чем свод небесный,
Меж золотистых туч сквозящий глубиной,
Был этот дивный цвет, не каждому известный.
Как описать смущенье девы честной,
Не знающей, ни что теперь сказать,
Ни как теперь папаше отказать?
«Спешите с просьбою вторичной, —
Успела фея прошептать, —
К чему вам шелк едва приличный?
Другой есть — лунный, необычный, —
Его не сможет он достать».
Но только взор к отцу принцесса обратила,
Золотошвеек он зовет:
«Что? Или для луны лучей недостает?
Спустя четыре дня навек затмить светило!»
Четыре дня прошло с тех пор, как дан урок,
И платье новое опять готово в срок.
По нежной синеве блуждая в небе чистом,
Луна не так пышна, когда в полночный час,
На звездные лучи набросив синий газ,
Она скрывает их под флером серебристым.
Принцесса ахнула. Покорного «люблю»
Едва не вырвал этот дар прелестный.
Но, понуждаемая крестной,
Она шепнула королю:
«Всю жизнь пройду я с вами рядом,
Коль вы меня еще подарите нарядом
Чудесных солнечных цветов…»
Влюбленный и на это был готов:
«Где ювелир? Пускай казне в убыток
Готовит ткань из лучших ниток,
Пусть в золоте на ней горит алмаз,
Но пусть дрожит: среди ужасных пыток
Умрет злодей, нарушивший приказ!»
Напрасные угрозы: мастер в деле,
Трудолюбивый ювелир,
Еще не минуло недели,
Принес порфиру из порфир.
Блестящий бог лучей и лир,
Родитель пышный Фаэтона,[69]
С квадригой уносясь в эфир,
Сияния такого тона
Не проливает утром в темный мир.
Принцессу дар смутил. Она стоит, немеет,
На короля-отца поднять очей не смеет…
Но фея, крестницу за локоть взяв слегка:
«В дороге, — шепчет ей, — напрасны остановки!
Подумаешь, подарки старика!
Какая невидаль — обновки!
Не отдал он за них ни деревень, ни сел.
Известно свету, что его осел
Казну червонцами бесплатно наполняет.
Просите шкуру этого осла, —
Так, коли мудрость мне не изменяет,
Скупец откажет вам, и мы избегнем зла».
Колдунья понимала в деле,
Но и она не рассчитала все ж,
Что пламенная страсть, стремясь к нескромной цели.
Затрат не ставит ни во грош.
Последний слог еще не замер в нежном горле,
Как шкуру по полу простерли.
И так страшна она была,
то дева чуть не обмерла,
Потом расплакалась наивно и прелестно…
Однако крестная суровая нашла,
Что на путях добра брезгливость неуместна:
Ведь надо королю внушить,
Что наконец-то дочь готова
Святое таинство с ним вместе совершить,
А в тот же самый час, не говоря ни слова,
Куда глаза глядят, в далекий путь бежать,
Чтоб страшного греха и кары избежать.
«Вот, — молвила она, — мой сундучок заветный;
Кладите все, что нужно вам,
Весь арсенал ваш туалетный,
А к платьям, брошкам и серьгам
Я дам вам прутик незаметный.
Покуда он у вас в руке,
Шкатулка поползет за вами вдалеке,
Как крот, скрываясь под землею.
Чуть только надо клад открыть —
Махните палочкой перед собою,
Дорогу к вам он должен сам прорыть.
А чтобы вид ваш был для встречных всех загадкой,
Ослиной кожею покройтесь, как палаткой,
Таите нежные черты, —
Так кто подумает, что в этой шкуре гадкой
Сокрыто чудо красоты?»
Принцесса, нищенкой одета,
В далекий путь пустилась до рассвета
По сизой утренней росе,
А царь, в восторге от ее ответа,
Торопит стол и залы для банкета…
Вдруг новость страшную ему приносят все.
В стране лачуги нет, нет дома, нет селенья,
Куда бы быстрые гонцы,
Во весь опор, во все концы,
Не ринулись по царскому веленью, —
Напрасно!..
Всех облек отчаянья покров:
Ни свадьбы, значит, ни пиров,
Ни тортов, значит, ни пирожных…
Из фрейлин, грустных и тревожных,
Никто не пил, никто не ел,
А капеллан всех больше огорчался:
Перекусить он утром не успел
И с брачным угощеньем распрощался.
Принцесса между тем по тайному пути
Идет неузнанна, лицо измазав в саже,
И молит путников: нельзя ли где найти
Хоть места птичницы, хоть свинопаски даже?
Но сами нищие неряхе вслед плюют,
В брезгливости не внемлют состраданью,
И ни один не хочет дать приют
Такому грязному созданью.
И вот идет она, идет, идет, идет,
И наконец доходит до лачуги,
Где фермерша давно уж ждет
Грязнули этакой и прислуги:
Свиные стойла убирать
Да тряпки сальные стирать.
Теперь в чуланчике за кухней — двор принцессы.
Нахалы грубые, презренные повесы,
Все деревенщина и мужичье,
Противно тормошат ее.
Приходится сносить обиду и насмешку;
Хозяева и батраки
Остротами ее терзают вперемежку
И чешут поминутно языки.
Но раз, изнемогая от тоски,
Воскресную с утра закончив спешку,
В каморке запершись на все замки,
Она умылась, сундучок достала,
Флакончики открыла, пузырьки
И перед зеркальцем принаряжаться стала.
Ах, лунный цвет слегка ее бледнит,
А солнечный немножечко полнит…
Всех лучше платье голубое!
Подобных нет и у морских сирен.
Одна беда: в чулане за собою
Никак не распустить великолепный трен.
О, счастье созерцать такие превращенья,
Всех женщин во сто крат быть краше и милей!..
Все это дало силы ей
Шесть долгих суток ждать второго воскресенья.
Мы не сказали до сих пор,
Что в той же местности обильной
Держал блестящий птичий двор
Король роскошный и всесильный.
Перепела, коростели.
Индюшки, стрепеты, цесарки,
Фазаны, журавли, павлины и пулярки —
Все размножались и росли
Стадами пестрыми в великолепном парке.
И в этот парк, в отъезжие поля,
Наследник жаловал весьма охотно —
Повеселиться беззаботно
С толпой придворных короля.
То не был принц — фигурка восковая:
Его геройский вид, ухватка боевая
Бросали в битвах в дрожь железные сердца.
Принцесса издали в него уже влюбилась;
Ей все яснее становилось:
Кровь благородного отца
И под ослиной шкурою струилась.
«Как полон взор его величья и огня! —
Она шептала с тайной страстью. —
Как та упьется сладкой властью,
Кто покорит его, пленя!
Ах, если б он любил девиц в ослиной коже, —
Она бы стала лучше и дороже
Всех пышных платьев для меня!»
Однажды этот принц, по ловлям и засадам
Скитаясь вольно на заре,
Набрел на хижину за темным садом,
Разбитым по крутой горе,
И к скважине дверной приник случайным взглядом.
В тот день был праздник на дворе, —
Принцесса тешилась нарядом…
Всю в золоте и жемчугах,
В алмазных брызгах, в солнечных кругах,
Увидел он ее совсем с собою рядом.
Окаменев на полпути,
Охвачен пламенем желанья,
В груди горячего дыханья
Не может принц перевести.
Не красотою он пленился невозвратно:
Румянец свежий, гордый вид
И мрамор царственный ланит
Пленяют мудрого стократно,
Когда, стыдливостью повит,
Весь юный облик сладостно и внятно
О благородстве духа говорит.
Три раза, пламенем неистовым палимый,
Касался принц дверей рукой неумолимой,
Три раза, робостью нежданною объят,
Перед святынею он отступал назад.
И, удалясь затем в дворцовые покои,
Гонимый сладкою тоскою,
Хоть был веселый карнавал,
Не ел, не пил, не танцевал;
К охоте, опере, забавам и подругам
Он охладел, и все замолкло в нем,
Сожженное одним недугом —
Смертельной томности таинственным огнем.
Он спрашивал: как имя той прелестной,
Что так жестоко заперта
В аллее мрачной, в келье тесной,
Где грязь, и смрад, и темнота?
«Ослиной Шкурой, — принцу отвечают, —
Грязнулю эту величают,
Затем что шкуру носит день и ночь.
Она грязнее всех животных.
С ней порошков не надо рвотных,
Чтоб страсть любую превозмочь».
Но юноша не верил, удивленный:
Ведь несравненной красоты
Хранил он в памяти влюбленной
Неизгладимые черты.
В смятенье тяжком королева, —
Виновных нет вокруг, причины нет для гнева:
«О сын единственный, кто вас обидеть мог?»
Он горько плачет, он рыдает,
Мечта безумная его снедает —
Ослиной Шкурой сделанный пирог!
И королева-мать его не понимает.
«О боже! Это же урод! —
Придворные лепечут перед нею. —
Ведь Шкура эта скотницы грязнее!
Да эта Шкура — черный крот!» —
«Пустое! — королева отвечает. —
Должны мы делать все, чего попросит он,
Хоть золотом кормить, коль он того желает».
Таков любви ее закон.
А Шкура, слыша эти вести,
Взяла насеяла муки,
Под вечер утворила в тесте
И соль, и масло, и желтки,
Чтобы румяной сделать корку;
Забилась в темную каморку,
Почище смыла со стола
И с нежных рук остатки сажи[70]
И, чтоб ватрушка выдалась бела,
Надев серебряный корсажик,
Месить усердно начала.
Иные говорят: трудясь необычайно,
Она-де впопыхах — совсем-совсем случайно! —
В опару уронила перстенек.
Но от того, кто сказку помнит точно,
Нередко можно выслушать намек,
Как будто это сделалось нарочно.
Само собой, покуда сквозь замок
Принцессу принц заметить мог,
Она его видала тоже.
Как раз на женщину похоже!
У них на это есть чутье:
Чуть кто посмотрит на нее,
Ей этот взгляд всего дороже.
Что до меня, то мнение мое:
Колечко это — был расчет ее —
Вернуть назад влюбленный принц не может,
А между тем пирог больного так прельстил,
Он пожирал его с такою страстью жадной,
Что, право, кажется удачею изрядной,
Как он кольца не проглотил.
Зато, увидев изумруд бесценный,
Поняв, как тонок должен быть
Тот перст, что мог его носить,
Был принц охвачен томностью блаженной
И мигом в головах запрятал перстенек,
А так как жизни слабый огонек
Чуть брезжил в нем, и он худел ужасно,
И нестерпимый жар кипел в его крови, —
Решили медики единогласно:
Принц умирает от любви.
Женитьба, как ни кинь, значительно полезней
Микстур и порошков от множества болезней:
«Женить, немедленно женить!»
Заставил принц себя просить,
Но под конец: «По общей просьбе страстной
Женюсь, — сказал, — но лишь на той прекрасной,
Кому мой перстень в самый раз».
Услышав странное условье,
Родители к нему склонились в изголовье,
И бледный луч надежд безжалостно погас.
Теперь пуститься в поиски придется, —
Не ведая гербов, не требуя корон, —
Кто может сквозь кольцо пролезть на царский трон?
Меж женщин скромниц явно не найдется:
Девица, дама и вдова
Заявят равные права.
И впрямь, лишь слух прошел, что каждой тонкоперстой
До трона все врата отверсты, —
Алхимики о пальцах ворожат,
А барышни над пальцами дрожат:
Та разминает, словно бы сосиску,
Стругает эта, как редиску;
Одна отрезала кусок,
Другая — то-то было крику, писку, —
Насыпав на руку песок,
Мизинец с плачем точит о брусок…
Трепещет каждое сердечко:
Ах, только б подошло колечко!
Хотя б вот так, хотя б на волосок…
И первыми пришли на королевский вызов
Принцессы, дочери маркизов,
Чья кровь прозрачна, кость тонка,
А пальцы — толще перстенька.
Вослед ведут девиц бароны,
Князья и важные персоны,
Но сколько их ни шло без меры и конца,
Их вид не обманул кольца.
Тогда гризеток милых стайки
Защебетали у ворот.
Ну что ж? Признаюсь без утайки, —
Порой казалось, что кольцо вот-вот…
А все же пальчики — те толще, эти шире,
Оно отвергло всех; и скорбь настала в мире.
Вот наконец король готов
Принять кухарок и батрачек,
Пастушек, скотниц, нищих, прачек —
Ну, словом, мелочь всех сортов, —
Шеренгу армии крикливой
Охотниц за судьбой счастливой,
Корявых лап, горластых ртов,
Хоть ясно, что такому люду
Не более доступна честь
В колечко пальчиком пролезть,
Чем, скажем, сквозь иглу пройти верблюду.
Итак, дошли они до дна.
Осталась им теперь одна
Ослиной Шкуры грязная десница.
Но кто ж поверить мог тому,
Что в шкуре прячется царица?
Один лишь принц промолвил: «Почему?
Пусть и она…» И стали все смеяться,
Едва не вслух над бедным издеваться:
«Мартышки нам на троне — ни к чему!»
Но в дивный миг, когда из-под ослиной кожи
Явился кулачок, на лилию похожий —
Да, да, на лилию в лучах зари! —
Когда колечко роковое
Обвило палец как живое,
Все ахнули: что там ни говори,
Весь двор от верха и до низа
Никак не ожидал сюрприза.
«Скорее к королю!» — раздался общий шум.
Но, — заявила с гордостью девица, —
Она не может королю явиться,
Пока ей не дадут переменить костюм!
И то сказать — покрой ее одежды
Мог вызвать шутки встречного невежды.
А час спустя, когда вдоль шумных зал
Она прошла своей походкой плавной,
Завистник бы и тот сказал,
Что роскоши одежд не видывали равной,
Что с теплым золотом кудрей
Соперничать не может блеск невзрачный
Рубинов, перлов, янтарей;
Что от дверей и до дверей
Пронзает встречных синий и прозрачный
Живой огонь ее огромных глаз;
Что талия ее стройней любой былинки;
Что чудо — каждый шаг, и каждый взор — алмаз,
Как будто на пленительной картинке;
Что дама каждая, будь трижды хороша,
Пред ней не стоит ни гроша.
Шумит веселый двор. Оркестры, угощенье…
Король себя не помнит — рад
Такой невестке, лучшей из наград,
И королева в восхищенье.
Молчит ликующий жених,
Мечтая в пламенном смущенье,
Чтоб их оставили совсем одних.
Все меры приняты ускорить срок желанный:
Король сзывает всех властителей земли,
Покинув подданных, на праздник долгожданный
Толпами шумными стремятся короли.
Одни приехали с роскошного Востока,
На спинах сморщенных слонов,
А с ними рядом видит око
Спаленных дочерна жестоко
Горячей Африки сынов…
Идут лесами, странствуют полями,
И гордый замок — полон королями.
Но ни князья, ни короли
С такою пышностью не шли,
Как тот, чья дочь была невеста.
Он поборол былую страсть,
Со временем обрел над буйным чувством власть,
Признал, что здесь ему не место,
И пламя погасил, пылавшее в крови.
Оно померкло, укротилось
И постепенно превратилось
В спокойное тепло родительской любви.
Едва войдя: «Господь, благослови
Тот день, когда тебя я вижу снова,
Дитя бесценное! Так ты жива, здорова?» —
Воскликнул он и обнял дочь,
Не в силах слез блаженных превозмочь.
Жених в восторге млел: какой удачный случай,
Что тестем у него — властитель столь могучий.
Внезапный гром… Царица фей,
Несчастий прошлого свидетель,
Нисходит крестницы своей
Навек прославить добродетель…
Ну что же? Сказку можно пояснить:
Полезно детям знать, в завет и назиданье,
Что лучше вынести ужасное страданье,
Чем долгу чести изменить;
Что к добронравию иных даров не надо:
Наступит славный день, и явится награда;
Что трудно удержать поток живых страстей
Плотиной слабою рассудка;
Что для влюбленного неистовых затей
Богатство — прах и жертва — шутка;
Что коркой хлеба и водой
Способна юность утолиться,
В то время как у ней хранится
Наряд в шкатулке золотой;
Что стали бы искать мы женщины напрасно,
Не убежденной: ах, мол, я прекрасна!
Из них любая думает, скорей:
Найдись у граций древней сказки
Ее головка, губки, глазки,
Уж яблочко б досталось ей![71]
Хоть в сказке мудрецы искать неправды станут,
А все ж, пока живут мамаши да сынки,
Да бабушки, да внучки, да внучки, —
Ее рассказывать не перестанут.
Синяя борода[72]