И, сев закопченную крышку от жестянки, она расплакалась.

— Мы не можем провести всю остальную жизнь, — сказала она, всхлипывая, поддерживая открытый огонь.

Поду и Арриэтте нечего было возразить, они вдруг почувствовали, что Хомили права: добывайки слишком малы и слабы, им не набрать топлива для настоящего костра… Темнело, ветер становился все резче: пронзительный ветер, предвещавший снег.

— Пора возвращаться, — сказал, наконец, Под. — Что ж, во всяком случае, мы сделали попытку. Ну, полно, полно, — принялся он тормошить Хомили. — Вытри глаза, мы что-нибудь придумаем.

Но они так ничего и не придумали. Погода делалась все холодней. Спиллер не появлялся. Через десять дней у них кончилось мясо, и они пустили в ход свою последнюю свечу — их единственный источник тепла.

— Ума не приложу, — жалобно причитала Хомили, — когда они забирались вечером под овечью шерсть, — как нам быть. Одно я знаю твердо — Спиллера мы больше не увидим. Верно, с ним случилась беда.

А потом начался снегопад. Хомили лежала под одеялом в ботинке и не желала вставать, чтобы взглянуть на него. Снег предвещал ей конец.

— Я умру здесь, — заявила она, — в тепле и удобстве. А вы с папой, — сказала она Арриэтте, — можете умирать, как хотите.

Как ни уверяла ее Арриэтта, что заснеженное пастбище очень красиво, что холод стал менее жестоким и что она сделала санки из крышки от жестянки, которую Под взял у костра, все было напрасно: Хомили вырыла себе могилу и была намерена умереть.

Хотя Арриэтте было жаль мать, это не мешало ей с удовольствием кататься на санях — по широкой дуге вниз с насыпи до самого рва. А Под мужественно продолжал выходить в поисках пропитания, хотя на живых изгородях уже почти ничего не осталось, да и за это немногое — несколько последних ягод — приходилось сражаться с птицами. Все трое похудели, но чувствовали они себя хорошо, и загоревшие под зимним солнцем щеки Арриэтты рдели здоровым румянцем.

Однако прошло пять дней и все переменилось: сильно похолодало, и снова пошел снег. Его наметало в высокие воздушные сугробы, слишком легкие и сыпучие, чтобы на них могла удержаться спичка, не то, что добывайка. Под и Арриэтта оказались прикованными к дому и большую часть времени проводили теперь рядом с Хомили в ботинке. Овечья шерсть не давала им замерзнуть, но лежать там в полутьме было скучно, и часы тянулись медленно. Иногда Хомили оживлялась и рассказывала им истории из своего детства. Она могла не заботиться о том, чтобы они были интересны, — ее слушателям все равно было некуда деваться.

И наконец наступил день, когда их запасы кончились.

— У нас ничего не осталось, — объявил однажды вечером Под. Один кусочек сахара и полсантиметра свечи.

— Свечу я есть не могу, — жалобно сказала Хомили, — особенно парафиновую.

— Тебе никто этого не предлагает, — отозвался Под. — Да, еще есть капелька бузинной наливки.

Хомили села в постели.

— Да? — сказала она. — Положи сахар в наливку и подогрей ее на свече.

— Но как же так, Хомили, — запротестовал Под. — Я Думал, что ты непьющая.

— Грог — другое дело, — объяснила Хомили. — Позови меня, когда будет готово, — она легла и добродетельно прикрыла глаза.

— Она все равно сделает по-своему, — пробормотал Под, оборачиваясь к Арриэтте. Он с сомнением посмотрел на бутылку. — Здесь больше, чем я думал. Надеюсь, ей это не повредит…

У них получился настоящий праздник, ведь они так давно не зажигали свечи. Как приятно было собраться вокруг нее всем вместе и понежиться в ее тепле.

Когда, наконец, согревшись, они легли спать, Арриэтта уютно устроилась под теплой шерстью и ее охватило странное чувство спокойствия и довольства. «Все будет хорошо», — подумала она. Арриэтта заметила, что Под, который тоже приложился к наливке, уснул, не зашнуровав край ботинка…

Впрочем, какое это имеет значение, если это их последняя ночь на земле…

Эта ночь не была их последней ночью на земле (всегда находится какой-нибудь выход), однако она оказалась их последней ночью в земле.

Первой проснулась Арриэтта. Она чувствовала себя усталой, словно плохо спала, но лишь позднее (как она рассказала Тому) припомнила свой сон про землетрясение. Она лежала в неудобной позе, стиснута со всех сторон. В ботинке было светлей, чем обычно, но она вспомнила, что вход в него остался не зашнурован. Только почему, удивилась она, чуть приподнявшись, дневной свет падает сверху, точно из слухового окна? И тут она поняла: ботинок, лежащий раньше на боку, теперь стоял почему-то прямо. Невероятно! Первой ее мыслью (заставившей сильнее забиться сердце Арриэтты) была мысль, что ее сон о землетрясении оказался явью. Арриэтта кинула взгляд на Пода и Хомили. Судя по тому, что она смогла увидеть, — они с головой зарылись в овечью шерсть! — они спокойно спали, но не совсем в том положении, в каком они легли в постель. Что-то случилось ночью, Арриэтта была уверена в этом, если только она сама не продолжает спать и видеть сон.

Арриэтта тихонько села. Хоть ботинок был открыт, воздух показался теплым, даже, душным: он пахнул дымом, луком и чем-то еще, незнакомым, — может быть, так пахнет человек? Арриэтта проползла по дну ботинка и подкралась к его открытой части. Встала на ноги и посмотрела наверх. Вместо песчаной крыши их пещеры она увидела проволочную сетку и нечто вроде полосатого потолка. Должно быть, они под кроватью, догадалась Арриэтта (она уже видела кровати снизу там, в большом доме), но чья это кровать? И где?

Дрожа — не столько от страха, сколько от любопытства — Арриэтта задрала ногу повыше и поставила ее в дырочку для шнурка, затем подтянулась на петле; еще один шаг, еще один рывок и… Арриэтта выглянула наружу. Первое, что она увидела совсем рядом с собой — так близко, что она могла посмотреть внутрь, — был второй ботинок, точь в точь такой же, как у них.

С того места, где она находилась, ничего другого не было видно. Кровать была низкая, вытянув руку, Арриэтта могла дотронуться до сетки. Но слышно ей было все: бульканье закипающего чайника, потрескивание огня и более глубокий и ритмичный звук — храп человека.

Арриэтта задумалась: хотела было разбудить родителей, но потом решила, что не стоит. Лучше сперва побольше разузнать. Она ослабила шнурок в четырех срединных дырочках и выскользнула через щель наружу, затем прошла по ботинку до его носика и осмотрелась. Теперь это было нетрудно.

Как и догадывалась Арриэтта, они находились в фуре. Ботинок стоял под складной кроватью, занимавшей одну ее стенку; напротив нее, у другой стены, Арриэтта увидела маленькую кухонную плиту, вроде той, что они нашли у живой изгороди, и резную висящую полку светлого дерева. На ней стояли зеркальца, ярко раскрашенные вазы, глиняные кружки и висели гирлянды бумажных цветов. Под полкой по обе стороны плиты были встроенные шкафчики для белья и посуды. На плите тихонько кипел чайник, сквозь прутья решетки мерцало красное пламя.

У задка повозки, под прямым углом к кровати, была вторая лежанка, поверх встроенного в стенку рундука. Арриэтта, высматривавшая подходящее убежище для родителей и себя, заметила, что рундук стоял не вплотную к полу, и под ним оставалось пространство, достаточное, чтобы добывайка мог туда заползти. На лежанке она увидела гору под лоскутным одеялом; гора поднималась и опускалась. Судя по храпу, там спал человек. У изголовья стояла лейка с жестяной кружкой на носике. Бузинная наливка, — подумала Арриэтта. — Да, эта ночь погубила нас.

Налево от нее, тоже под прямым углом к длинным стенам, была дверца фургона. В распахнутую настежь верхнюю часть ее вливалось зимнее солнце. Арриэтта знала, что дверь выходит вперед, к оглоблям. Одной стороной, той, где была задвижка, нижняя часть двери неплотно прилегала к раме — из щели струился свет. Возможно, если она не побоится туда подойти, ей удастся выглянуть наружу.

Арриэтта колебалась. До двери был всего один человеческий шаг. Гора на кровати по-прежнему вздымалась и опускалась, наполняя воздух храпом. Арриэтта легко соскользнула с носка ботинка на вытертый коврик и бесшумно побежала на цыпочках к двери. В первый миг яркое солнце, проникавшее в щель, чуть не ослепило ее, затем она различила полоску травы, мокрой от тающего снега, и тлеющий между двумя камнями костер.

Немного поодаль, у живой изгороди, Арриэтта увидела знакомый предмет — старую кухонную плиту. У нее сразу поднялось настроение — значит, они все еще были на выгоне и никуда не переехали за ночь, как она опасалась.

Арриэтта стояла, сунув нос в щель, и глядела наружу, как вдруг наступила тишина. Она обернулась и приросла к полу: человек на лежанке сидел. Это был огромный мужчина, полностью одетый, смуглый, с шапкой кудрявых волос. Глаза его были зажмурены, руки со сжатыми кулаками раскинуты в стороны, рот разинут во всю ширь — он громко и сладко зевал.