Чудесности, питаемые его волей и нашими желаниями, творились, конечно, не каждый день. Обычно Рин предупреждал с утра, что в конце дня ожидается нечто, наполняя нас радостным возбуждением и нетерпением. Если у Снеша в этот вечер планировалась работа — свадьба, презентация, он отменял ее, даже рискуя потерять постоянных клиентов.

Рин не часто позволял оживать героям своих полотен, хранящихся в подвале. Это всегда происходило в моем присутствии, с моей незримой помощью. Но порой я спускалась вниз одна — что не было запрещено.

Брат писал предельно натуралистично: объемно и выпукло, с тщательной прорисовкой деталей. «Я должен дать им жизнеспособную форму, чтобы потом наделить существованием. Не могу допустить, чтобы по моему дому бродил черный квадрат или женщина, распадающаяся при каждом шаге на мириады точек, словно мушиный рой». А вот проработкой фона заниматься не любил: обычно окружал главный образ невнятным смешением красок. «Сами разберутся!» — пренебрежительно отмахивался в ответ на мою критику.

Мне хорошо мечталось в окружении его полотен. Особенно я любила «Дожек»: два пушистика, лиловый и оранжевый, трогательно прижимались друг к другу, распространяя вокруг пятно света. В этом пятне роились пылинки и валялась старая облысевшая кукла. Картина напоминала лучшее время детства: солнце, лето, волшебное купание, самые первые и самые сладкие чудеса. Я разговаривала с ними, и дожки, единственные из всех, сходили с полотна без приказа брата, доверчиво садились в мою ладонь, щекоча ее пухом и посвистывая.

Обязательно останавливалась и у птицы Гаадри. Хотя она, в отличие от дожек, не покидала рамы, но приветливо кивала, щелкала пальцами и улыбалась (имея вместо рта клюв, это было непросто), как хорошей знакомой или приятельнице. Порой пританцовывала, сообщая этим свои нехитрые новости. И я, в свою очередь, старалась сказать что-то доброе: очень уж симпатичным был ее мир, где правят юные и питаются солнечными лучами.

Добрым приятелем стал и «любитель абсента» — так называлось полотно с богомолом во фраке. Это случилось после того, как Рин оживил его и богомол поведал о своем мире. Грусть на насекомьем лице была вызвана бездетностью. Их миру грозила гибель от перенаселения, и тогда ученые вывели вирус, передававшийся по воздуху и вызывавший тотальное бесплодие. Отныне размножаться можно было лишь в пробирках, и чести иметь потомство удостаивались не все. Только особи с очень чистой и светлой аурой допускались к передаче своих генов и воспитанию покинувших пробирки малышей. Таких было меньшинство. У большинства же осталось два выхода: заниматься самосовершенствованием, очищая ауру, либо похоронить мечты о потомстве и уйти в забытье. Забыться можно было разными способами — не возбранялись и наркотики. Наш герой выбрал абсент. Рин запечатлел его в тот момент, когда бутыль уже ополовинена, но дурман не успел прогнать вековечную печаль из фасеточных жемчужных очей…

Кто-то из обитателей подвальной галереи взирал дружелюбно и ласково, другие были бесстрастны, храня в себе холодную тайну, подобно египетским сфинксам или пирамидам майя. Но вот кошмарных, жутких, откровенно несимпатичных не попадалось — Рин был искренен, заметив в день нашей встречи, что он не Босх.

Пожалуй, только одно полотно внушало если не страх, то опасение. И при этом сильное любопытство. Картина называлась «Незнакомка» и, вне всяких сомнений, иллюстрировала знаменитое стихотворение Блока. Изысканно красивая дама в лиловом переливчатом шелку и черной шляпе с вуалью не походила ни на одну из знакомых Рина, и оставалось загадкой, кто послужил моделью. Незнакомка была спокойна и холодна, но, если всматриваться в пристальные глаза, отчего-то охватывала тревога. Они были прозрачно-зелеными — а не синими, как у Блока, но не цвет, а выражение настораживало и чуть пугало: непонятное, неопределимое… не совсем человеческое.

— И что у нас будет сегодня?..

Ханаан Ли прикуривает тонкую черную сигарету в нефритовом мундштуке. С ног до головы задрапированная в темный шелк, скрепленный на плече жемчужной пряжкой, как всегда, смотрится идеально, источая пряный и горьковатый дух декаданса. Длинные волосы превращены в косу сложным плетением (наверняка, не обошлось без тонких пальцев Як-ки) и приобрели вид блестящей змеи, трижды обвившей шею.

— А какие будут пожелания?

Рин настроен благодушно. Он развалился на диване, закинув руки за голову, и не сводит глаз с зеленого луча на противоположной стене.

— Будут учитываться пожелания? — оживился Снеш. — Надо подумать! Жаль, что ты не сказал об этом с утра.

— Пожелания у присутствующих могут существенно расходиться, что вызовет дискуссию, — заметил Маленький Человек. — Давайте пропустим вперед дам. Дадим им преимущественное право выбора.

— С какой стати? — Снеш капризно выгнул губы. — Уверен, Як-ки абсолютно все равно, Рэна, за недостатком фантазии, вряд ли предложит что-то стоящее, а Ханаан…

— А Ханаан, являя собой воплощенный Серебряный век, более чем предсказуема, верно? — докончил за него с усмешкой Рин.

— Серебряный век! — завопила я, не давая Снешу ответить. — Я готова простить твое очередное хамство, Снешарис, относительно моей убогой фантазии, если ты меня поддержишь. Рин, пожалуйста, оживи свою «Незнакомку»! Давно хотелось познакомиться с ней поближе. Хоть я ее и побаиваюсь, если честно.

— Я не против, — холодно поддержала меня Ханаан, выпуская в потолок искусные дымовые овалы. — Это один из лучших твоих портретов, Рин. И мне лестно, что я послужила, в какой-то степени, зерном образа.

— Ты послужила? — удивился Рин.

— А разве не так? Дело ведь не во внешнем сходстве.

Брат скорчил ироническую гримасу, но спорить не стал.

— А что желают остальные?

Як-ки радостно закивала.

— Оживи! Страшно, но ничего. Нас здесь много.

— Присоединяюсь, — улыбнулся Маленький Человек. — Дама и впрямь интригующая. И холодок по коже дает — девушки верно заметили.

Снеш язвительно фыркнул, но из чистого духа противоречия.

— Дамы выбрали даму!

— Что ж! — Рин соскочил с дивана. — Рэна, раз уж это твое предложение, будь добра, сгоняй в подвал за картиной.

— Я принесу! — Снешарис, видимо, желая чем-нибудь искупить свое хамство (которое вылетало из него не со зла, а автоматически), выскочил за дверь.

Пока он ходил, брат зажег красивую гелевую свечу с ракушками и агатами на дне и поставил на журнальный столик возле дивана.

— С кого ты рисовал ее, Рин? — спросила я, когда портрет водрузили у стены с летящими слонами.

— Ни с кого. Она мне приснилась.

Рин щелкнул выключателем. Все недовольно взвыли.

— Ничего же не видно! Твоя свеча освещает только твою физиономию!..

— Запомни, Снеш, если я что-то делаю, как правило, вкладываю в это тот или иной смысл, — голос Рина был ласков и ядовит, как сытая гюрза. — Вам не нужно видеть ее. Больше того, оживлять Незнакомку полностью и выводить за пределы рамы я не стану. Она просто расскажет свою историю. Она пришла ко мне во сне в маленьком курортном городишке на юге Португалии. Но она русская, и переводчик не потребуется.

Брат подошел к полотну и провел вдоль него ладонями, а затем вернулся на свой диван и, глядя на огонек свечи, медленно продекламировал:

Со стороны полотна послышался голос — мелодичный, холодный и сомнамбулический.

— По ресторанам я не хожу, не люблю… Уютные бары, кафешки на берегу моря, под открытым небом — иное дело. Есть также особая прелесть в диких, удаленных от населенных пунктов местах. К примеру, туристский приют на каменистом побережье Черного моря, в пяти километрах от ближайшего поселка. Дощатый настил, выкрашенный лазоревой краской, зеленая подсветка. Шум прибоя вплетается в музыку. Владелец приюта, он же ди-джей — заводит исключительно шлягеры.

Нужно иметь при себе фонарик. Нет, он мне вовсе не требуется для ходьбы в темноте, разбавленной лишь блеском лунного ломтика, а то и одними звездами. Фонарик следует просто держать в руке, а на изумленный вопрос, откуда я тут взялась (отдыхающие в приюте знают друг друга в лицо), небрежно ответить, что пришла по берегу от одной из «диких» стоянок.

Я знаю, что на следующее утро до указанной стоянки отправятся три-четыре человека, невзирая на жару и труд ходьбы по щебню и валунам. И велико будет их удивление, и глубоко — разочарование, когда окажется, что никого похожего на меня там нет и никогда не было.

Недоумение мужчин не разрешится ничем, останется загадкой, беспокоящей и жгучей, поскольку я не появлюсь в приюте ни на следующий вечер, ни когда-либо после. Я не прихожу в одно и то же место дважды.