Недоумение мужчин не разрешится ничем, останется загадкой, беспокоящей и жгучей, поскольку я не появлюсь в приюте ни на следующий вечер, ни когда-либо после. Я не прихожу в одно и то же место дважды.

Уютный полутемный бар на окраине Ниццы. Маленькое кафе в семи метрах от прибоя в Херсонесе — из окна видны белеющие резные клыки коринфских колонн. Декадентский подвальчик в Таллине, притягивающий колоритную богему… Мне доступно любое место, в любой части света — Акапульку, Стоунхэдж, озеро Чад — но предпочитаю те, в которых бывала когда-то. Которые запомнились — не людьми, так видом из окна, ароматом вина и горящих свечей, музыкой. Комфортные теплые островки, крохотные оазисы расслабления. Знакомые закончатся рано или поздно (учитывая, что не прихожу в одно и то же место дважды, это случится рано), и придется перейти к исключительно новым, в иных странах и на иных континентах.

Придется освежить французский и выучить испанский.

В некоторых элитных ночных клубах существует членство. Но меня пропускают без звука. Если только охранник при входе не подслеповат — тогда может возникнуть заминка, совсем небольшая: стоит мне поднять на могучего рыцаря глаза — он без слов освобождает проход. Почти всегда сопровождая это простое движение шумным сглатыванием.

И это естественно: я ведь очень долго и тщательно готовлюсь к каждому выходу.

Тело требует многих усилий, особенно кисти рук и шея. Но лицо — на порядок больше. Если б моей целью было вызвать банальное вожделение, насколько упрощалась бы моя задача! Но мне нужно иное. Именно по этой причине, кстати, я не могу совершать свои излюбленные прогулки так часто, как бы хотелось: слишком много затрат, душевных и творческих, требует каждый выход «в свет».

Глаза я всегда творю прозрачно-зеленые. Удлиненные, с неуловимой раскосинкой. Необходимо тончайшее чувство меры: они не должны быть чересчур, по-кукольному, большими.

Из-за специфики мест, в которых бываю, и времени суток цвет радужки различить трудно — в неоновой подсветке бара, всполохах дискотеки или огоньке свечи на столике. Но все мои собеседники безошибочно определяют их как зеленые. «У вас необыкновенные, изумительные глаза», «изумрудные», «цвета первой майской травы»… Имеющие воображение или литературный вкус дарят более разнообразными эпитетами: «чистейшая морская вода с бликами солнца», «два хризолита», «редкое чудо — зеленый луч на закате»…

Мне нравятся неординарно мыслящие, мнящие себя поэтами. На таких я останавливаю взор подольше.

Ресницы я наращиваю длинные, но тонкие. И не густые. При полуопущенных веках они не затеняют зрачки, но словно набрасывают вуаль — две маленьких вуали, придавая взору загадочность.

Я неплохо рисую, с детства. Но, когда дело доходит до носа, каждый раз жалею, что не имею навыков скульптора. Нос — самое трудное. Породистый, точеный, не слишком длинный и не чрезмерно хрупкий в переносице, как у иных жертв пластических хирургов. Крылья ноздрей и крохотная горбинка требуют особенно филигранной работы, близкой к ювелирной. Одно неверное движение — и всё идет насмарку, приходится переделывать заново.

Губы тоже требуют тонкой выделки, но с ними проще. Нужный рисунок обычно получается с первого раза. Не тонкие, но и не пухлые. Ни в коем случае не модный нынче пошлый силикон. Печальные и чуть насмешливые, неяркие — как я уже говорила, мне вовсе не нужно и не интересно будить в окружающих вожделение.

Округлый подбородок. Длинная шея.

Самое сложное — не отдельные черты лица, но их соразмерность и гармония между собой. Мне помогает рисунок: подробно запечатлев самое удачное творение, я всегда сверяюсь с ним, словно художник с натурой.

Но главное, разумеется, не черты и даже не гармония, но выражение. Изгиб губ, трепет век, глубина и тайна зрачков… То, над чем мне совсем не приходится трудиться. Абсолютно.

Дело не в том, что они густо-синие (или ярко-синие, или прозрачно-голубые). А в том, как именно смотрела она на поэта. Точнее, мимо поэта, сквозь него. Что было в ее взоре?..

В юности, плененная этим стихотворением, околдованная его музыкой, его тайной, я не знала этого. Сейчас — знаю.

Забыла сказать про волосы. Это единственная деталь облика, с которой я экспериментирую. То они пушистые, светло-пепельные, до плеч. То иссиня-черные и прямые, спускаются ниже талии. Порой вихрятся непослушным степным пожаром. А если не жаль времени, разноцветные пряди уложены в ассиметричную короткую стрижку.

Волосы — вольность художника. Самый необязательный и самый легкий штрих.

Мне нравится, как они развеваются и щекочут лицо, когда я танцую быстрые танцы. Изредка я это делаю. При этом взоры всех мужчин — да и женщин тоже, прикованы ко мне. Не важно, застыли ли они за столиками, потягивая коктейль, или тоже танцуют.

Приятно ощущать восхищенные и завистливые взгляды. Приятно отдаваться движениям, сливаясь с ритмом. Но все же я редко позволяю себе подобные выплески. Трудно представить блоковскую Незнакомку, отплясывающую рок-н-ролл, не так ли?

Вот-вот, именно поэтому.

Когда меня приглашают на медленный танец — а это случается частенько, я неизменно отказываю. (Кроме тех случаев, разумеется, когда это делает тот, кого я нашла.) Исключительно из человеколюбия. Я хорошо представляю, что творится с мужчиной, чьи ладони касались моих плеч и талии, чью щеку щекотало мое дыхание, а ухо — мой шепот, чьи зрачки были близко-близко от моих — загадочных и бездонных. Не день, не два — месяцы, а то и годы будет он томиться и тосковать по незнакомке, встреченной в баре или на туристском танцполе.

Снится, снится.

Или сам ты в это время снишься Ей — иной, таинственной гостье.

Интересно писал о моем любимом стихотворении мистик Даниил Андреев. Он считал, что Блок опоэтизировал свое наваждение — влюбленность в одну из демониц инфернального мира, названного им Дуггур. Он ошибся в главном, хотя в чем-то подошел близко: в Незнакомке нет ничего демонического, темного, злого.

Во мне нет ничего демонического.

Я пью восхищение и обожание, смакую, словно шампанское или мартини. Купаюсь в исходящих от мужчин (а порой и от женщин) токах очарованности и горячей высокой тоски. Но — не соблазняю, не растлеваю, не погружаю чужие души в инфернальные пучины.

Во мне нет ни злобы, ни тьмы.

Есть огромный голод… Или нет, точнее будет назвать — душевная жажда. И эта жажда не имеет отношения к демоническому или вампирическому.

Хотя я ясно отдаю себе отчет, что ни один из мужчин, перебросившийся со мной парой фраз или потанцевавший рядом в искрометном танце, не сможет меня забыть. Никогда. Как не мог забыть, вытравить из души хмельной петербургский поэт свою Незнакомку.

Я упиваюсь восхищением и изумлением — тем, чего мне мучительно недоставало прежде. Но этого мало. Страстные и безумные взоры, жаркий шепот, признания в любви, сразившей наповал с первой секунды — всё это греет и воодушевляет, но не более. Не ради щекочущей нервы мишуры чужих чувств затрачиваю я каждый раз столь колоссальные усилия, творя свой облик.

Я не просто сижу в барах и кафешках, потягивая коктейль или текилу (вкуса, которых, как и следовало ожидать, совершенно не ощущаю). Я выискиваю глазами его — моего мужчину. Моего заветного человека.

Мне недостаточно чужой влюбленности, изливаемой на меня. Я хочу гореть, шептать и задыхаться в ответ. Хочу, чтобы мне с той же силой сносило голову и так же бешено гнало кровь по жилам.

Да-да, кровь…

Мне нужно, как воздух (привычка к штампам, от которой никуда не денешься: именно воздух в последнее время мне совсем без надобности), взаимное головокружение.

Такое встречается редко.

Но эти редкие моменты бытия стоят всех затраченных усилий, всех долгих дней и месяцев ожидания.

Взгляд, брошенный в полутьме — украдкой, искоса. Мгновенно зажженная кровь — в обоих, разом — словно лужица бензина от непотушенного окурка.

Несколько необязательных фраз — головокружение мешает расслышать слова, их смысл ускользает… да и нет в них иного смысла, кроме извечного: «Это ты? Ты!..»

Бокал вина на двоих, подаренная роза или орхидея — «черная роза в бокале золотого, как небо, аи». Медленный танец. Нет ничего лучше, ничего трепетнее и оглушительнее первого танца и первого поцелуя…