Кто рассказал сэру Гриндли про слова кузнеца? Говорят, что в те времена стены имели уши. А если слышали стены, то найдется и длинный язык, который угодливо растолкует барону мысли и чувства вилланов.

Херинг упал на колени. Пингль какое-то время наслаждался ужасом кузнеца. А потом по его лицу расползлось нечто вроде улыбки. Только улыбка была нехорошая:

– Но ты неплохой кузнец. Хотя и бываешь ленив. Признайся, бываешь? Лень в крови у вилланов. Даже если они выбились в кузнецы… Пока я не знаю, кем тебя заменить. Так что было бы не по-хозяйски отрубить тебе руку. Поэтому я прикажу отрубить тебе пальцы ноги. Какую ногу ты выбираешь? – И Пингль расхохотался, довольный своим решением рачительного хозяина.

Говорят, кузнец валялся в ногах у Пингля. Если он что сболтнул, то сдуру. Выпил сильно, вот и сболтнул.

– Может, выдрать тебе язык, чтобы впредь не болтал?

В общем, Пинглю надо подумать. А пока он размышляет, кузнец посидит в темнице.

Так продолжалось дней десять. Каждый раз кузнеца приводили к Пинглю и он предлагал отрезать ему что-то новое. И получал удовольствие от того, как огромного мощного кузнеца корчит от страха. Но потом это развлечение сэру Гриндли наскучило.

Чем Херинг может загладить свою вину?

Херинг готов год бесплатно работать на замок.

– Что ты, Херинг! Я ценю твои руки дороже, – ласково возразил сэр Гриндли. – Три года бесплатной работы на замок. Ой, я как-то забыл, что у тебя скоро свадьба. Ты расскажешь своей невесте, о чем мы с тобой болтали? – Пингль развеселился. – Знаешь, я бы немного повременил. Это расстроит малютку. А я еще помню, какая она на ощупь… Проваливай, Херинг, к невесте. И помни: твои руки и уши целы благодаря моей доброте.

Херинг пришел в деревню, опираясь на палку: в холодной сырой темнице его скрючило в пояснице. Свадьбу пришлось отложить.

А старуха Гельвеция, тетка Херинга по отцу, стала всем говорить: «Вот смотрю я на Мэйбл: и чего Херинг в ней нашел? У нее за душой ни пенни. Без колдовства тут точно не обошлось. Я колдовство нюхом чую. Не иначе как Мэйбл приворожила Херинга! Она и сэра Гриндли тоже приворожила. Что, если Мэйбл – ведьма?..»

Однажды Дик видел ведьму. Ее везли на телеге в сторону замка. И все побежали смотреть. Она была грязная, страшная, в одной рубахе, с растрепанными волосами. И выла ужасным голосом, пока один из стражников не огрел ее плетью. Говорили, она хотела снова наслать чуму…

А Мэйбл никогда никому не хотела плохого. И когда про нее в деревне стали так говорить, с нею что-то случилось. От ее чудесной походки ничего не осталось. Она ходила так, будто к ее ногам привязали тяжелые камни. А сама вдруг вся исхудала – будто внутри у нее образовалась дыра, из которой сочилась жизнь. И стала сильно кашлять. От кашля ее трясло, как деревце в непогоду. Скоро всем стало ясно, что она собирается к ангелам.

В деревню забрел менестрель. Всю неделю он развлекал сэра Гриндли. А потом его привели в придорожный трактир. Здесь собрались все, кто мог: менестреля поили, наливали всё больше и больше и упрашивали спеть.

Он сначала отнекивался: мол, сорвал в замке голос. Но после четвертой кружки снизошел до просьбы вилланов. И сначала спел о том, как какой-то сэр поскакал по лесу за златорогой ланью, но так ее и не догнал.

Потом спел о том, как сэр Ланселот сражался за королеву, как защищал обиженных дам и спасал бедных рыцарей. Дику очень понравилось имя рыцаря – Ланселот.

Менестрелю опять поднесли и стали просить еще песню. И, совсем захмелев, он вдруг пообещал:

– А щас спою! Такое! Сэр Гриндли меня не слышит? Вот я сейчас и спою!

Все одобрительно зашумели, задвигались, менестрель чуть пошатнулся, пошире расставил ноги (они уже плохо его держали), прочистил горло, нарисовал пустой кружкой в воздухе круг и запел:

Глаза менестреля блестели радостным пьяным блеском, он размахивал пустой кружкой и пел эту песню снова и снова, громче и громче. Кое-кто с опаской поглядывал по сторонам, а Дик тихонько стал подпевать:

Тут менестрель запнулся и стал медленно оседать. Глаза его закатились, он повалился на бок и захрапел. Все постояли еще немного, потоптались и разошлись. Пробудившись, на трезвую голову менестрель не мог вспомнить, какой такой песней развлекал накануне вилланов. А когда ему рассказали, что он пел про «воздух свободы», спешно покинул трактир и исчез навсегда, понадеявшись, что вилланы о нем позабудут.

– Он пел песню про Лондон? – Мэйбл вздохнула. – Лондон – хороший город. Там всюду золото, все богатые. Так отец говорил. А мать говорила так: «Малютка Мэйбл! Ешь что дают. Нечего нос воротить. Мы не в Лондоне. Это там в гороховую похлебку золото добавляют».

И Мэйбл тихонечко засмеялась: так хорошо ей стало от этих воспоминаний. Дик подумал: вот, Мэйбл смеется! Может, ангелы подождут?

Тогда-то она и сказала:

– Как я жалею, Дик, что мы родились не в Лондоне! Все было бы по-другому. Только подумай, Дик, в Лондоне нет сэра Гриндли. Может, когда-нибудь… Когда меня больше не будет… Ты пойдешь в Лондон, Дик. Правда, там на воротах грифон. Он пускает не всех. Но тебя-то он пустит, я знаю. – Мэйбл закашлялась и откинулась на спину. – Ну, что ты нахмурился, Дик? Лучше смотри, у меня для тебя подарок. – Она разжала кулак. – Ну-ка, что это? Посмотри!

– Пенни?

– Не просто пенни, – Мэйбл загадочно улыбнулась. – Это пенни на крайний случай. Мне оставил его отец. Говорят, эта монетка меняет судьбу хозяина.

Дик посмотрел на Мэйбл с сомнением:

– Что ж с нами до сих пор ничего не произошло? У нас было полно крайних случаев.

– Нет, Дик. Это не то. Пенни на крайний случай полагается брать в дорогу. И то, что ты покупаешь, должно стоить ровно пенни.

– А! Ну понятно.

– Понятно?

– Понятно, почему ты ее не истратила. Что может стоить пенни и изменить судьбу?

– Ох, Дик. Что-то может, наверное, – раз отец говорил. И вот еще что запомни: не клади этот пенни в кошель. Его нужно хранить отдельно. Где-нибудь… в башмаке. В нужный момент он тебе пригодится. Может, тогда, когда ты отправишься в Лондон…

Прискакал человек, спешился возле церкви и прочитал бумагу от самого короля. Отныне вилланам больше нельзя собирать в лесу хворост. Лес – собственность сэра Гриндли. А значит, и хворост тоже принадлежит ему. Нужен хворост – бери разрешение у сэра Гриндли. А за него, конечно же, надо платить. Тот, кто таскает хворост из лесу бесплатно, будет считаться вором. И если его поймают, то будут судить как вора.

Вилланы молча выслушали указ. А потом зашумели:

– Откуда деньги-то взять – еще и за хворост платить? Это же не дрова!

– Зачем сэру Гриндли хворост?

– Пусть гниет, где лежит?

– Лесу-то разве польза? Мы же вроде как его чистим.

Глашатай свернул бумагу и от себя сказал:

– Указ скреплен королевской печатью. Кому не нравится, пусть заранее чешет шею – чтоб веревка не щекотала.

Все разошлись по домам и сначала делали вид, что никакого указа не было. Однако скоро лесничий по прозвищу Томми-Шныряло наткнулся в лесу на тетку Пегги с вязанкой. Сэр Гриндли велел ее высечь. Пегги выволокли на площадь и задрали рубаху. Неделю после порки она не могла ходить. Да еще натерпелась позору. И с тех пор у нее все время кололо в боку. А сэр Гриндли велел объявить, что с Пегги он обошелся по-доброму. Попадись ему кто другой, он велит выдрать ноги.

Вилланы опять выслушали всё молча, но в лес продолжали ходить. Правда, теперь ближе к сумеркам и с оглядкой: не видать ли Томми-Шныряло. Где ж это видано – хворост не собирать? Погреться у очага – одна из немногих радостей для виллана.

Но Мэйбл сказала Дику: нельзя нарушать закон. Среди Виттингтонов не было воров. Так говорил отец. И Уот Тайлер тоже никогда не был вором. Он так и говорил: мне не нужно чужое.

– Но как же мы будем?

Малютка Мэйбл улыбнулась:

– Будем реже топить. А потом, глядишь, и появятся деньги.

Это было еще до того, как она заболела.

Они топили нечасто, а потом все реже и реже. Но запасы хвороста все равно быстро таяли: в Альбионе осень – время дождей и туманов. И в конце концов хворост иссяк. А денег не появилось.