— Вы пятнаете свою честь! — твердила она сыну. — Можно ли было брать в жены эту крестьянку? И вы столь низко пали, что, забыв себя, поклоняетесь ей, а уж она горда и высокомерна, словно родилась королевой! Когда вашему отцу пришло время жениться, всем прочим он предпочел меня, ведь я ему ровня, я из королевского рода. Вам надлежало сделать то же самое. Отошлите-ка эту пастушку обратно в деревню и поищите лучше какую-нибудь молодую и достойную вас принцессу.

Розимон не поддавался на уговоры матери, и тогда Гронипота выкрала у Флоризы записку, адресованную мужу, вручила ее молодому придворному и велела отнести королю, — будто свидетельство нежного внимания Флоризы, по праву принадлежавшего лишь ее супругу. Ослепленный ревностью, Розимон по совету злой матери приказал навечно запереть Флоризу в высокой башне, стоявшей на выступе скалы посреди моря. Там она день и ночь лила слезы, не в силах понять, отчего король, который так ее любил, столь бессердечно с нею обошелся. В тюрьме королеву навещала только старуха служанка (ее приставила к невестке Гронипота) и издевалась над ней как могла. Тогда Флориза и вспомнила свою деревню, бедную хижину и радости сельской жизни. Вот сидела она и тосковала, оплакивая заблуждение своей матери, которая пожелала, чтобы дочь ее получила красоту и корону вкупе с несчастьем, а не осталась грубой крестьянкой, довольной своей долей, — и вдруг явилась к ней с вестью гадкая служанка: король шлет палача отрубить Флоризе голову и ей остается только встретить свою смерть. Несчастная отвечала, что готова покориться судьбе. В самом деле, палач, присланный королем по совету Гронипоты, уже взял в руки огромный тесак и хотел было совершить казнь, но тут появилась некая женщина, которой королева-мать будто бы велела сказать Флоризе перед смертью несколько слов. Старуха не стала возражать, потому что приняла ее за придворную даму, хотя то была принявшая обличие одной из фрейлин Гронипоты фея, которая предсказала при рождении Флоризы эти несчастья. Удалив служанку с палачом, она смогла поговорить с Флоризой наедине.

— Хотите отказаться от красоты, которая принесла вам столько бед? — спросила фея. — Хотите лишиться королевского сана, носить крестьянскую одежду и снова жить в родной деревне?

Флориза с радостью согласилась. Фея надела ей волшебную маску, и сразу черты ее лица стали грубыми и неправильными, она сделалась столь же уродлива, сколь была прежде прекрасна и миловидна. Теперь ее никто не мог узнать; пленница прошла сквозь толпу любопытных, явившихся поглазеть на ее казнь, и последовала за феей в родные края. Тщетно искали Флоризу во всей башне, она исчезла бесследно. Весть об этом принесли королю и Гронипоте. Флоризу приказали разыскивать по всему королевству, только напрасно. Она вернулась с феей домой, к матери; крестьянка нипочем не узнала бы свою дочь — так сильно та изменилась, — если бы ее не предупредила фея. Флориза была довольна своим уродством, бедностью, безвестностью и жила себе в глуши, пася овец. Каждый день она слышала, как люди рассказывают друг другу о ее приключениях и сочувствуют ее несчастьям. О ее жизни сложили много печальных песен; слушая их, все горько плакали. Она сама любила петь эти песни вместе с подругами и плакала, как прочие, однако мирно пасла свое стадо, почитала себя счастливой и никому на свете не открыла, кто она такая.

Мы долго плыли по Тихому морю и наконец увидели вдали сахарный остров с мармеладными горами, карамельными и леденцовыми скалами, бегущими меж полей реками сиропа. Обитатели острова, большие лакомки, лижут проселочные дороги и любят опускать пальцы в реку, а потом сосать их. Есть там и лакричные леса, и огромные деревья, с которых падают вафли, а ветер несет их путникам прямо в рот. Поскольку все эти сладости показались нам приторными, мы пожелали отправиться в другую страну и насладиться более изысканными блюдами. Нас уверили, будто за десять лье отсюда находится другой остров, с копями ветчины, сосисок и пряных закусок. Их добывают так же, как и золото в копях Перу. Текут здесь и ручьи лукового соуса. Стены домов сделаны из паштета. В дурную погоду дождь идет дурным вином, а в солнечные дни утренняя роса всегда выпадает каплями белого вина, напоминающего по вкусу греческий или сен-лоранский мускат. Чтобы добраться до этого острова, мы велели привести дюжину чудовищных толстяков да усыпить их: они захрапели изо всех сил, и паруса наши вмиг наполнились попутным ветром. Едва мы причалили ко второму острову, на берегу столпились продавцы аппетита — при таком изобилии лакомств жителям частенько его не хватало. Другие продавали сон — по столько-то за час, причем дороже стоил тот, что приносил лучшие из сновидений. Прекраснейшие сны были весьма дороги. Я купил те, что были мне по карману, и, чувствуя усталость, пошел вздремнуть. Но только я лег в кровать, раздался страшный шум; я перепугался и стал звать на помощь. Мне сказали, что это-де разверзлись земные недра. Я ожидал самого худшего, но меня успокоили: оказывается, земля разверзалась тут каждую ночь, в определенный час, и с силой выплевывала бурлящую лаву шоколадного мусса и разнообразные охлажденные ликеры. Я поспешно вскочил и отведал каждого понемногу — ликеры были восхитительны. Потом я снова лег, и мне приснилось, что люди сделаны из хрусталя, а случись им проголодаться, питаются духами; они не ходят, а танцуют, не говорят, а поют; у них есть крылья, чтобы летать, и плавники, чтобы плавать по морю. Притом люди эти были подобны ружейным кремням: от малейшего толчка их тела высекали огонь. Они вспыхивали словно трут, и я от души смеялся их чувствительности. У одного человека я спросил, что это его так разобрало; в ответ он показал мне кулак и заметил: мол, гневаться не в его обычае.

Только я проснулся, вошел продавец аппетита, желая узнать, что именно я возымею охоту поесть и не нужны ли мне сменные желудки на весь день. Я согласился, заплатил требуемую сумму и надел на себя дюжину тафтяных мешочков, чтобы без забот переварить дюжину плотных обедов за день. Едва я взял мешочки, как ощутил ужасный голод. Я устроил себе двенадцать роскошных пиршеств и предавался им целый день. Лишь кончался один обед, меня снова начинал терзать голод, и я удовлетворял его немедля. Но поскольку ел я жадно, то заслужил упрек в неряшливости: жители этой страны отличаются прекрасными манерами и опрятностью в еде. К вечеру я устал оттого, что провел день за столом, словно лошадь у яслей. Я решил тогда поступить наоборот — питаться одними приятными запахами. На завтрак мне приготовили флердоранж. Обед оказался плотнее: подали туберозы и мускус. На полдник я получил только нарциссы. Вечером, на ужин, принесли огромные корзины всевозможных благоуханных цветов вместе с курильницами, которые дымились самыми разными ароматами. Ночью у меня расстроился желудок от злоупотребления питательными запахами. На следующий день я постился и отдыхал от наслаждений чревоугодия. Мне сказали, что в стране есть весьма необычный город, и пообещали отвезти туда в экипаже, доселе мною не виданном. И вот меня посадили в маленький, очень легкий портшез, украшенный большими перьями, и привязали к нему шелковыми шнурами четырех огромных птиц, величиной со страуса, с крыльями, соразмерными их телу. Птицы взмыли ввысь. Я стал править на восток, как меня научили. Подо мной проплывали вершины гор; мы летели, быстро рассекая воздух, и у меня даже перехватывало дыхание. Через час мы прибыли в знаменитый город. Он втрое больше Парижа и весь построен из мрамора. Целый город состоит из одного-единственного дома с двадцатью четырьмя просторными дворами, и каждый двор — как самый громадный в мире дворец, а посреди этих двадцати четырех — двадцать пятый, вшестеро больше любого из них. Все апартаменты в доме одинаковы, ибо жители города по положению равны.[84] Здесь нет ни слуг, ни челяди, каждый сам себе услужает и не служит никому; зато есть капризы — маленькие крылатые эльфы, которые тут же доставляют всем желаемое. Прибыв в сей славный город, я тоже получил в свое распоряжение эльфа и благодаря ему ни в чем не знал недостатка: едва я успевал что-нибудь пожелать, он молниеносно исполнял мою прихоть. Доступность утех рождала все новые и новые желания, и в конце концов я даже устал от них; так на собственном опыте я понял, что лучше не предаваться излишествам, а напротив, смирять свои желания и уметь вовремя остановиться, чтобы познать спокойную радость наслаждения. Жители этого города — люди вежливые, кроткие, предупредительные. Они приняли меня как старого знакомого. Не успевал я и рта раскрыть, мои просьбы уже угадывали и тотчас исполняли. Я с удивлением заметил, что они вовсе между собой не разговаривают, зато по глазам читают мысли,[85] словно по книге, а если хотят их скрыть, опускают веки. Меня привели в зал, где звучала музыка ароматов. Здесь подбирают ароматы, как мы — аккорды. Определенное сочетание ароматов, крепких и слабых, дает гармонию, которая ласкает обоняние,[86] будто наша концертная музыка сменой низких и высоких нот — слух. В этой стране женщины правят мужчинами, заседают в суде, обучают юных наукам и воюют.[87] Мужчины же румянятся и наряжаются с утра до вечера; они прядут, шьют, вышивают и страшатся гнева своих жен, когда посмеют их ослушаться. Говорят, еще недавно все было наоборот, но мужчины, избалованные крылатыми эльфами, сделались столь ничтожны, ленивы и невежественны, что женщины устыдились таких правителей и объединились ради спасения республики. Они открыли публичные школы, куда пришли учиться самые умные представительницы их пола. Они разоружили мужей, а те были счастливы, что воевать больше не придется. Они взяли в свои руки ведение всех судебных процессов, принялись блюсти общественный порядок, составили свод законов — и республика, которую бесспорно погубили бы мужская нерадивость, легкомыслие и малодушие, возродилась к жизни. Растроганный этим зрелищем, наскучив чередою пиршеств и развлечений, я заключил, что наслаждения чувств, будь они даже разнообразны и легкодоступны, не приносят счастья, а лишь развращают нас. Без сожаления покинул я эти дивные страны и, возвратившись на родину, нашел в умеренном образе жизни, в скромных трудах, достойных нравах и высокой добродетели то благоденствие, которого не могло мне дать обилие яств и наслаждений.