— Надеюсь, конечно, — сказал профессор сухо, — что вы употребите все свое влияние для ограждения меня от повторения такого опыта, который мог обессилить менее уравновешенный дух, чем мой.

— Прощайте, Гораций, — сказала г-жа Фютвой более ласково. — Я думаю, вопреки мнениям других, что вы скорее заслуживаете жалости, чем осуждения. И я не забываю — хоть бы Антон и забыл — что, если бы не вы, то вместо того, чтобы сейчас удобно сидеть в кресле, он лягался бы задними ногами и разбивал бы все, что здесь есть.

— Я отрицаю, что я лягался, — сказал профессор. — Мои задние ноги, может быть, не поддавались моему контролю, но я ни на один момент не терял рассудка и хорошего настроения. Могу сказать это, не уклоняясь от истины.

Если профессор мог считать это правдой, сидя среди обломков, подобно Марию на развалинах Карфагена, то он всецело отдавался сладкому самообману, только было бесполезно ему противоречить в то время.

— Прощайте, Сильвия, — сказал Гораций и протянул руку.

— Прощайте, — сказала она, не подавая руки и на него не глядя.

После мучительной паузы он вышел из кабинета. Но не дойдя еще до передней, он услыхал шуршание портьеры позади себя и почувствовал ее легкую руку на своем плече.

— О, нет! — сказала она, приникая к нему. — Я не могу вас отпустить так. Я не думаю всего того, что сейчас говорила. Я верю вам, Гораций, по крайней мере, я буду стараться верить… И я всегда, всегда буду вас любить, Гораций. Я не буду очень злиться, если даже вы меня забудете, только бы вы были счастливы… Но не будьте слишком счастливы. Думайте обо мне иногда!

— Я не буду слишком счастлив, — сказал он, крепко прижимая ее к сердцу и целуя ее сжатые губки и пылающие щеки. — И буду думать о тебе всегда.

— И ты не влюбишься в свою принцессу? — умоляла Сильвия, альтруизм которой пришел к концу. — Обещай!

— Если меня и женят на принцессе, — ответил он, — я ее возненавижу за то, что она — не ты. Но не будем терять надежды, голубчик. Есть же какое-нибудь средство вытряхнуть вздор из старого идиота и привести его к здравым понятиям. Я ничуть еще не намерен уступать!

Это было сказано смело, но, как они оба чувствовали, мало соответствовало положению, и после долгих объятий они расстались. Едва успел он выйти на лестницу, как опять почувствовал себя схваченным и уносимым по воздуху с головокружительной быстротой, после чего каким-то манером очутился на кресле в своей собственной гостиной на Викентьевой площади.

— Ну, — сказал он, глядя на джинна, который стоял против него с невыносимо-снисходительной улыбкой, — я думаю, вы очень довольны собой в этом деле?

— Оно получило благоприятное окончание, — сказал Факраш. — Недаром сказано у поэта…

— Я сегодня не могу слушать отрывков из хрестоматии, — прервал Гораций. — Поговорим о деле. По-видимому, — продолжал он, делая большие усилия, чтобы овладеть собой, — вы составили план женить меня на царевне. Не можете ли вы рассказать мне все подробности?

— Нет сана, нет почестей, слишком высоких для твоих заслуг, — ответил джинн.

— Очень любезно с вашей стороны… но вам, может быть, неизвестно, что при нынешнем устройстве общества, препятствия к такому браку будут неодолимы.

— Для меня, — сказал джинн, — существует мало неодолимых препятствий. Но высказывай свое мнение свободно.

— Я выскажу, — подтвердил Гораций. — Начать с того, что ни одна европейская принцесса царской крови ни на минуту не допустит подобной мысли. И если бы она это сделала, она лишилась бы своего сана, перестала бы быть принцессой, а меня, пожалуй, посадили бы в крепость за оскорбление величества или вроде того.

— Оставь боязнь, я не намерен сочетать тебя с царевной, рожденной от смертных. Невеста, которую я предлагаю тебе, — джиннья, несравненная Бидия-эль-Джемаль, дочь моего родственника Шаяля, властителя Синих джиннов.

— Ах, вот как! — вяло сказал Гораций. — Чрезвычайно благодарен. Но каковы бы ни были прелести этой барышни…

— Ее нос, — воскликнул джинн с воодушевлением, — подобен лезвию отточенного меча, ее волосы напоминают самоцвет-ные камни, а се щеки румяны, как вино. Бедра пышны, а когда она взглянет сбоку, то посрамленными бывают дикие телки.

— Мой добрый, превосходный друг, — сказал Гораций, ничуть не тронутый этим перечислением красот, — разве женятся, чтобы оскорблять диких коров?

— Когда она ходит своей колеблющейся походкой, — продолжал Факраш, как будто бы его не прерывали, — ветка ивы зеленеет от зависти.

— Меня лично, — сказал Гораций, — не восхищает ходьба вперевалку, — это дело вкуса. Случалось ли вам недавно видеть эту волшебницу?

— Мои очи не освежались ее необычайной красотой с тех пор, как я был заключен Сулейманом — будь он проклят! — в медный сосуд, тебе известный. Зачем ты об этом спрашиваешь?

— Просто мне пришло в голову, что после трех тысяч лет ваша очаровательная родственница не могла, говоря вежливо, избежать всесильного влияния времени. Я думаю, что она, знаете ли, уж немолода.

— О неразумный! — сказал джинн с полупрезрительным упреком. — Разве ты не знаешь, что мы но похожи на смертных и не подвергаемся разрушительному действию времени?

— Простите мне указание на вашу личность, — сказал Гораций, — но ваши волосы и борода уже могут назваться седыми.

— Не от старости, — сказал Факраш. — Это происходит от долгого заключения.

— Понимаю, — сказал Гораций. — Подобно Шильонскому узнику!.. Ладно, допустим, что названная дама еще цветет юностью, все же я вижу роковое препятствие к тому, чтобы стать ее женихом.

— Несомненно, — сказал джинн, — ты имеешь в виду Джарджариса, сына Реймоса, сына Иблиса?

— Нет, — сказал Гораций, — потому что я даже и не помню, слыхал ли о нем. Однако это уже новое препятствие. Вот уж их два.

— Я, наверное, говорил тебе о нем, как о моем смертном враге? Правда, это — могущественный и мстительный эфрит, который долго проследовал прекрасную Бидию своими гнусными угождениями. Однако счастливый случай может дать победу и над ним.

— Отсюда я вывожу, что каждый искатель руки Бидии окажется соперником любезного Джарджариса.

— Он далек от того, чтобы быть любезным человеком, — простодушно заметил джинн, — и это привело бы его в бешеную ревность, так что он, наверное, вызвал бы тебя на смертный бой.

— Тогда вопрос решен, — сказал Гораций. — Никто не может меня назвать трусом, но я отказываюсь от борьбы с эфритом ради женщины, которую никогда не видал. Почем я знаю, будет ли он честно сражаться?

— Вероятно, он вначале явился бы в образе львином, затем, если бы не мог одолеть тебя, обернулся бы змеем, а потом — буйволом или иным диким животным.

— И я должен был бы укротить весь зверинец? Нет, сударь, я не пошел бы далее льва!

— Я помог тебе совершать такие же превращения, — сказал джинн, — так что ты мог бы победить его. Я горю желанием испепелить моего врага.

— Гораздо вероятнее, что вам пришлось бы смести в кучку мою золу, — сказал Гораций, который был убежден, что джинн всегда осрамится, во что бы ни вмешался, — и если вы так жаждете уничтожить Джарджариса, то почему бы вам самому не вызвать его на поединок в тихом месте, в пустыне, и не покончить с ним? Это вам гораздо сподручнее, чем мне. — Он не терял надежды подзадорить Факраша и самому избавиться от него таким простым и легким способом, но все эти надежды, как обыкновенно, кончились разочарованием.

— Это было бы бесполезно, — сказал джинн, — так как от века суждено Джарджарису погибнуть только от руки смертного, и я убежден, что ты именно призван к этому, так как ты силен и смел, кроме того, предопределено, что Бидия выйдет замуж за сына людского племени.

— Тогда, — сказал Гораций, чувствуя, что этот способ защиты приходится оставить, — тогда одно препятствие отпадает. Но даже если Джарджарис должен отступить в мою пользу, я все же отказываюсь стать супругом джшшьи, которую никогда не видал и которую не люблю.

— Ты слыхал о ее несравненной красоте, и поистине ухо может плениться прежде ока.

— Может быть, — ответил Гораций, — но из моих ушей не пленилось ни одно.

— Твои возражения неосновательны, — сказал Факраш, — и если у тебя нет более веских…

— Постойте, — сказал Вентимор, — я их имею. Вы твердите, будто стараетесь вознаградить ничтожную услугу, которую я вам оказал, хотя до сих пор, согласитесь, вы не достигли успеха. Но оставим прошлое, — продолжал он с внезапной сухостью в горле, — и прошу вас подумать о счастье, возможном в подобном браке; я боюсь, что вы не слушаете меня… — оборвал он, заметив, что глаза Факраша затягиваются пленкой, как у птиц.

— Продолжай, — сказал Факраш, на секунду открывая глаза, — я слушаю тебя.

— Мне кажется, — пролепетал Гораций бессвязно, — за время вашего пребывания в бутылке вы, наверное, забыли все, что знали о природе женщин. Да, вы забыли!