А там в колодце такой шум, визг, писк, вой, стук и возня, что у Потеха в ушах звон оглушающий стоит, и где уж тут о чем либо думать! — И зажал он уши, чтобы ничего не слыхать.

Но тут пошел сквозь колодезные щели такой чад и серный смрад от бесовского смертного страха, что Потех в этом чаду и смраде сталь задыхаться. Понял Потех, что ничего не поделаешь. «Вижу теперь, говорить он, что плохо: запертые бесы во сто крат хуже вольных. Пойду-ка да выпущу их, коли невмоготу мне их уничтожить. Все же мне легче терпеть их проказы, чем страдать такой мукой!»

Пошел он и отвалил камень в сторону, а перепуганные бесы быстрее диких кошек повыскакивали и бросились в рассыпную, кто куда, иные и в гору, и никогда уже больше никто из них в овраг ни ногой.

Остался только тот единственный, черный, как крот и с огромными рогами, не смевший из страха перед Бесомаром оставить Потеха.

Но и он с того дня, как будто присмирел, стал больше уважать Потеха.

Так они вдвоем кое-как и устроились. Привыкли друг к другу и стали жить рядом.

А время шло; и вот уже почти целый год прошел, а Потех еще далеко не додумался, что взаправду сказал ему Сварожич. А к концу года стало и бесенку невмоготу. Думает он:

«Доколе я так зря здесь торчать буду».

Вот однажды вечером, когда Потех было уже спать собрался, подходить к нему бесенок и говорит:

— Что же ты, голубчик, сидишь здесь, почитай, целый год, а к чему тебе это? Ведь дед твой там на прогалине может быть за это время уже и помер!» Острая боль схватила Потеха за сердце, словно его иглой пронзило, но все же он ответил:

— Такой я дал обет не уходить отсюда, пока не дознаюсь правды, а правда прежде всего». Говорил так Потех, ибо был он правдив и благороден. Однако, Потеха глубоко уязвило то, что бес сказал о деде, и не мог он заснуть всю ночь, метался и ворочался и все думал о том, что теперь с его дедом, с его милым старцем.

А дед тем временем продолжал жить на своей прогалине с Маруном и Лютишем, да только жалкое было его житье. Внуки не заботились о деде, мало и были с ним. Не здороваясь с ним по утрам, не прощаясь с ним на ночь, целыми днями бродили они по своим делам, слушаясь своих бесов, сидящих все также — один в торбе, а другой за пазухой.

Марун что ни день приносил из леса новые ульи, тесал бревна, строил и выстроил себе новую избу. Первым же делом вырезал он себе десяток бирок и всякий день считал и подсчитывала как бирки заполняются зарубками.

А Лютиш бродяжничал, охотился и разбойничал; приносил меха и дичь, таскал и скотину, а раз привел с собой и двух пленников и как батраков поставил их на все работы служить себе и брату. Все это тяготило и огорчало деда Вещего, а братьев тяготил старец, и все враждебнее глядели на него внуки. Зло их брало, что старец отказывался от услуг батраков и срамил их тем, что сам колол дрова и сам носил воду из колодца. И дошло дело до того, что все в старце досаждало внукам, даже и то, что старец неизменно всякий день приносил щепки на поддержание святого огня.

И стало ясно старцу Вещему, куда дело клонится, и что не сдобровать ему скоро. Не смерти он боялся и не жизни жалел. Жалел он, что умрет, не увидевши Потеха, свое возлюбленное чадо, радость старости своей.

И вот однажды вечером, как раз в то время, когда Потех так тосковал по деду, говорить Марун Лютишу:

— Идем, брат, прикончим деда. У тебя есть оружие, подстереги его у колодца, да и убей его.»

Заставило Маруна сказать такие слова желание любой ценой устроить на месте старой избы новый пчельник.

— Нет, брат, не могу, — ответил Лютиш, сердце которого даже от крови и от разбоев не так очерствело, как у Маруна от жадности и богатства.

Марун, однако, все не отстает, и бес в торбе ему тоже шепчет-нашептывает. Бес в торбе Маруновой видел, что ему первому удастся старца Вещего со света сжить и тем великую похвалу Бесомарову заслужить.

Уговаривает так Марун Лютиша, а Лютишу никак не хочется своей рукой убить деда. Но вот сговорились они наконец и порушили в тот же самый вечер подпалить старую избу. Пускай, мол, сгорит она, а в ней сгорит и старец.

Когда перед вечером все стихло на прогалине, отослали братья обоих батраков в лес сторожить западни. А сами подкрались к избе дедовой, заложили дверь снаружи тяжелым клином, чтобы дед не мог выйти из избы, и подпалили избу со всех четырех углов.

Сделав это, отошли они подальше в гору, чтобы не слыхать дедовых стонов. И тут же сговорились обойти все нагорье, все как есть, чтобы вернуться только к утру, когда все кончится — сгорит и дед и изба.

Отошли они, а огонь помалу стал разгораться и лизать углы избы. Но тверды, как камень старые ореховые бревна, лижет их пламя, облизывает, а охватить не может. Только поздно ночью загорелась одна лишь крыша.

Проснулся старец Вещий и видит — горит над его головой крыша. Поднялся он и пошел к двери; пробует отворить, а тяжелый клин ее снаружи держит. Догадался он сразу, чье это дело.

— Ох, дети мои, несчастные! — говорит старец, — сердца свои опустошаете — пользы себе все ищете. Но смотрите: многого вам еще надо, а сердца ваши уже до дна опустошены, коли вот деда и родную избу палите.

Подумал так дед Вещий про Маруна и Лютиша и тут же перестал о них вспоминать и скорбеть, а отошел, сел и спокойно стал ждать смерти.

Сидит он так на сундуке и вспоминает всю свою долгую жизнь. И ни о чем, что было в его жизни, не жалел он, тяжело ему было только одно, что вот в смертный его час нет возле него Потеха, возлюбленного его дитяти, единственной его радости.

Думает он так свою скорбную думу, а крыша избы вся уже огненным столбом пылает.

Загорелись и прогорели стропила, трещат в огне потолочные балки.

Прогорели, сломались и рухнули внутрь избы и стропила и балки. Охваченные пламенем валились они и падали вокруг старца. И окружило пламя старца Вещего. А сквозь разрушенную крышу видит он, как в небе утренняя заря занимается.

И встал старец Вещий на ноги, воздел очи и руки свои к небесам и ждет, когда огонь унесет с этого света и его, старика, и его старую избу.

Сильно измученный в ту ночь Потех, как только занялась заря, пошел к колодцу освежить холодной водой горячее лицо свое. Показалось уже солнце на небе, когда Потех подошел к колодцу. Подошел и видит он, как в воде свет сияет. Засиял свет, поднялся и вот перед Потехом на краю колодца появился прекрасный юноша в золотых ризах.

И это был Сварожич.

Встрепенулся от радости Потех и говорить:

— Боженька мой Сварожич, уж сколько времени я тебя жду! Скажи мне, горемыке, что мне нужно делать? Вот я уже целый год здесь скитаюсь и мучаюсь, и призываю всю мудрость — и никак не могу добраться до правды!

Только он это проговорил, покачал Сварожич укоризненно златокудрой головой.

— Эх, братец, братец! Ведь сказал я тебе оставаться при деде, пока не проявишь ему любовь свою, и не покидать его, пока он сам тебя не покинет, — говорит Сварожич. А затем добавил еще:

«Думал я, что ты самый мудрый из братьев — ан вышло: ты-то и есть самый глупый. Хлопочешь, и мучаешься, и мудришь целый год, чтобы узнать правду. А вот, если бы ты послушался сердца своего, когда оно говорило тебе тогда, на пороге избы, вернуться и не оставлять деда, в этом и была бы, горемыка, вся правда немудреная.

Сказав это, Сварожич еще раз укоризненно покачал своей златокудрой головой, запахнулся парчовым плащом и исчез.

А пристыженный и смущенный Потех остался один у колодца, а из-за камня выглядывает и смеется все тот же мерзкий рогатый бесенок. Понравилось бесу, что Сварожич так осрамил Потеха, этого праведника. Потех же, оправившись от первого смущения, воскликнул радостно:

— «Мигом умоюсь и помчусь к моему милому старичку.

Сказав это, припал он к колодцу, чтобы умыться. Нагнулся Потех зачерпнуть воды, перегнулся слишком сильно, поскользнулся и упал в колодец.

Упал в колодец и утонул.

И выскочил бесенок из-за камня, вскочил на сруб колодца и заглянул в него, дабы своими глазами увидеть и убедиться в том, что случилось. И видит, что утонул Потех; вот он лежит на дне колодца, как воск желтый.

Совсем одурел тут глупый бесенок от радости: «Ой-ой, повеселюсь же я теперь, братец мой!».

Бесенок так визжал, что пронзительный визг отдавался по скалам и разносился по ущелью. А затем уперся он в камень, оставшийся прислоненным к срубу колодца; перевалился камень и наглухо завалил колодец. И приволок бесенок овчинную куртку Потеха, разостлал ее на камне, взобрался на нее и давай плясать и скакать по овчине.

— О-го-го! О-го-го! Конец дела моего! — верещал бесенок. Скачет он по овчине и приплясывает.

А когда бесенок обессилел, огляделся он вокруг по оврагу и стало ему как-то не по себе. Привык бесенок к Потеху, и жилось-то ему рядом с этим праведником легко и привольно, как никогда еще. Возле него он на полной свободе проказил, и никто ему не запрещал, и никто им не помыкал.