Ему, привыкшему к активному образу жизни, к свежему воздуху, к ежедневной физической нагрузке и веселой компании, было невыносимо тяжко.

Он влезал на табурет, подтягивался на решетке, желая получить хотя бы глоток воздуха, приносимого ветром с родных Арденн, но напрасно! Он пытался разглядеть на мглистом горизонте дорогие сердцу леса Те — там, за Маасом, обвивающим город огромной серебряной лентой — увы! — напрасно!.. Напрасно стремился он туда в своем воображении, пытаясь воскресить в памяти свежие лесные запахи, потоки света, пронизывающие кроны деревьев, невнятный шум ветвей, раскачиваемых ветром, и шелест листвы, что-то нашептывающей ночи!.. Мрачная действительность уничтожила его золотые грезы, смела их, как сдувает опавшие листья осенний ветер.

Оказавшись запертым в холодных и голых стенах, мой дед впал в хандру и заболел.

Явился тюремный врач.

Он отнесся к заключенному аптекарю сочувственно, как к коллеге и, несколько преувеличив серьезность его состояния, добился перевода в камеру менее унылую, а также питания более сносного. Кроме того, он пообещал, что будет снабжать его книгами, чтобы как-то смягчить тяжесть одиночества.

Не довольствуясь этим, доктор предпринял ходатайство перед Его Преосвященством, предлагая отпустить заключенного за солидный выкуп.

С подобной просьбой, по настоянию моей бабки, обратились к епископу и бургомистр с членами магистрата.

И вот однажды тюремный врач сообщил Жерому Палану, что его отпустят на свободу, если… если он внесет в казну епископата две тысячи флоринов.

Дед мой немедленно направил домой письмо, сообщая жене радостную новость и приказывая доставить требуемую сумму, даже если для этого придется ликвидировать все накопления.

В примечании к письму указывалось, что чем раньше будет сделан взнос, тем быстрее его отпустят.

Тут же, с нарочным, моя бабка направила ответ, извещая, что явится в епископский дворец в два часа следующего дня.

Это сообщение так обрадовало деда, что он не сомкнул глаз до самого утра.

Он уже видел себя дома, в большом кресле со своим замечательным ружьем в руках. Он уже слышал, как радостным лаем его приветствуют все четыре его собаки. Соглашаясь с Люком и Жонасом, он уже верил, что Фламбо и Раметта действительно сбились тогда со следа, и он готов был простить их за это, повторяя про себя то, что сказал Людовику XV тулузский судья: «Конь о четырех ногах, а спотыкается». Он уже думал, с какой радостью обнимет детишек и жену!..

Несмотря на всю свою сладость, мечты Жерома Палана не могли избавить его от ощущения, что время тянется слишком долго. Желая развлечься, он достал из тайника одну из книг, одолженную тюремным врачом, засветил лампу и стал читать.

Это была его роковая ошибка.

Читая, он заснул. Да так крепко, что надзиратель, заметив свет, вошел в камеру и незаметно вынул книгу из рук заключенного.

В довершение всех бед, он был неграмотен и потому отнес добычу епископскому казначею, управлявшему, кроме всего прочего, делами дворца.

Найдя случай серьезным, тот передал книгу монсеньеру, который, лишь взглянув на заглавие сочинения, бросил его в огонь и в оплату за освобождение потребовал от аптекаря уже двойной штраф: во-первых, за браконьерство, а во-вторых, за чтение еретических книг.

Теперь от моего деда требовалось принести в жертву не только накопления, но еще и профессию, поскольку для того, чтобы набрать четыре тысячи флоринов, надо было продать аптеку.

Распродажа — дело нескорое, и Жерому Палану не оставалось ничего другого, как терпеливо ждать.

Получив, наконец, деньги за аптеку, моя бабка побежала выкупать своего бедолагу.

Тому не терпелось оказаться на свободе тем более, что за недозволенное чтение его водворили обратно в первую камеру.

Итак, настал день, когда заскрипели замки мрачного узилища, заскрежетали петли тяжелой двери, и моя бабка упала в объятия мужа.

— Ты свободен, мой бедный Жером! — воскликнула она, покрывая поцелуями его исхудавшее лицо. — Наконец-то!.. Правда, мы разорены…

— Ничего! — радостно ответил мой дед. — Главное, что я свободен! Не горюй, жена! Я заработаю эти деньги!.. Но сначала давай выйдем отсюда. Я здесь задыхаюсь…

Казначей получил требуемую сумму. С трудом сдерживая злость, мой дед выслушал нотацию, которой тот счел нужным сопроводить получение штрафа. Наконец, получив расписку, он подхватил под руку жену и бросился вон из тюрьмы и из города.

По дороге домой, ни в чем не упрекая мужа, моя бабка рассказывала ему о бедности, в какой они оказались.

Ее заботило только одно: чтобы, осознав серьезность такого положения, муж больше не охотился так много, как прежде.

Но чем ближе Жером Палан подходил к родному городу, тем меньше вникал в слова жены.

С запахами улиц и полей к нему возвратилась тревога, всего несколько месяцев назад оставленная им на пороге тюрьмы.

Он буквально дрожал при мысли о том, что с собаками, которых перестал слышать в лесу в день ареста, случилось несчастье.

Несмотря на это, он так ни разу и не спросил жену о собаках.

Однако, придя домой, даже не взглянул на пустую аптеку и на разоренную лабораторию. А они на протяжении более сотни лет переходили в семье Паланов от деда к отцу, от отца к сыну.

Обняв детей, бросившихся к нему на шею, он направился прямо на псарню.

Когда дед вышел оттуда, на нем не было лица. Бледный, как мел, он спросил:

— Где собаки?

— Какие? — трепеща, спросила моя бабка.

— Фламбо и Раметта!

— Разве тебе неизвестно, что…

— Что мне неизвестно? Отвечай! Где они? Ты продала их, чтобы пополнить мошну проклятого епископа? А может быть, они сдохли? Да говори же!

Мой отец, любимчик деда, ответил за потерявшую дар речи мать:

— Их нет в живых, папа.

— Как нет в живых?

— Их убили.

Мой отец очень любил играть с Фламбо и потому, сообщив о гибели друга, залился горючими слезами.

— Ах, вот что! Они погибли! Их убили! — воскликнул мой дед, посадив сынишку на колени и поцеловав его в лоб.

— Да, папа, — рыдая, подтвердил тот.

— Но кто же их убил, дружок?

Мальчик молчал.

— Ну, так кто же? — спросил дед, постепенно теряя самообладание.

— Я думала, — поборов страх, сказала моя бабка, — я думала, Жером, что тебе известно, что монсеньер велел их пристрелить.

Лицо деда стало мертвенно бледным.

— Он велел их пристрелить?

— Да.

— И кто это сделал?

Вдруг его осенило:

— Только один человек мог совершить это злое дело!

— Он очень об этом сожалеет, Жером.

— Это — Тома Пише… Так?

— С того дня от него все отвернулись.

— Что до епископа, то черт с ним! Кто-нибудь ему за меня отомстит! — воскликнул Жером Палан. — Но с Тома Пише я сведу счеты сам! Это так же верно, что я не верую в Бога!

Мурашки побежали по спине моей бабки — не столько из-за угрозы отомстить, сколько из-за богохульства.

— Жером! Дорогой! Умоляю тебя! Не говори так!.. Ведь не хочешь же ты навлечь проклятие на своих детей и жену?!

Но мой дед ничего не ответил. Он сел в свое большое кресло и задумался.

За ужином он не задал ни одного вопроса относительно подробностей того, что его так волновало.

И вообще об этом он больше никогда не заговаривал…

На следующий день, держа данное жене слово, он отправился на поиски работы.

Человек он был образованный, как я говорил, и потому вскоре нашел, что искал.

Компания «Левье» в городе Спа поручила ему ведение бухгалтерского учета, и поскольку платила она щедро, благополучие быстро возвратилось в дом Жерома Палана.

Когда Жером Палан вышел на свободу, характер его резко переменился.

Если раньше он был беззаботным весельчаком, теперь печаль и суровое выражение глаз не покидали его.

Иной раз он без видимых причин принимался отчаянно ругать человечество вообще и своих соседей в особенности.

Поэтому моя бедная бабушка постоянно была в слезах, но показывать их мужу боялась.

— В чем дело? — спрашивал тот, видя грустное лицо жены. — Чем ты недовольна? Разве я мало работаю?

— Не в этом дело, дорогой мой Жером, — отвечала бедная женщина.

— У тебя есть все… У твоих детей тоже… Не так ли?

— Да-да, слава Богу… Но все это не то…

— Я бросил охоту, я больше ни разу не притронулся к ружью и не выпускаю собак с самого возвращения из тюрьмы.

— Знаю, знаю, — говорила моя бабка. — Но повторяю, Жером: не в этом дело.

— Тогда в чем? Можешь ты мне, наконец, объяснить, что тебе еще нужно? Да говори же! Не бойся! Не съем же я тебя, в самом деле!

— Хорошо. Я скажу… Мне тяжело оттого, Жером, что во всех недавних друзьях ты видишь врагов. Еще я хочу, чтобы ты хотя бы немного попытался стать таким же веселым, каким был раньше. Может, даже начал охотиться… Но — упаси Бог! — не каждый день — а по праздникам и по воскресеньям… И самое главное: я хотела бы, чтобы ты не богохульствовал и не поносил святых.