Борис Александрович Алмазов
Синева
Глава первая
Жил-был Дуня
В одном большом-пребольшом городе, в одном высоком-превысоком крупноблочном доме, в малогабаритной квартире жил-был ученик второго класса Тимоша по прозвищу Дуня!
Получил он это ужасное девчоночье прозвище из-за родителей. Они Тимошу очень любили и называли ласково Одуванчиком.
«Смотри, — говорила мама папе, совершенно расстроенная, — наш Одуванчик такой худенький, совершенно невесомый. Одни вихры! Он даже тени не оставляет!» — «А это что? — говорил папа, чтобы утешить маму. — Разве не тень?» И показывал на нечто бледно-серое, что по размеру было меньше его кроссовки. «Ну что ты! — не успокаивалась мама. — Это тень от одежды».
Даже летом мальчик спал в тёплой пижаме, а по квартире ходил в больших тёплых тапочках с помпонами. Снимать тяжёлые тапки категорически запрещалось. Наверное, родители боялись, что без них Тимошу может унести сквозняком. Может быть, поэтому только и слышно было: «Одуванчик, надень пальто! Одуванчик, опусти у шапки уши! Одуванчик…»
Ребята в школе, конечно, не могли звать его так длинно. Слово Одуванчик само собой сократилось, и Тимоша стал Дуней. Как девчонка. Так и пошло: Дуня да Дуня.
Но и без этого прозвища многие старушки, что круглосуточно сидели на лавочках в скверике, считали Тимошу девочкой.
«Ах! — кричали они ему. — Ну зачем ты схватила клюшку? Такая хорошая девочка, а водишься с такими скверными мальчишками! Зачем тебе этот гадкий хоккей?! Сядь лучше на скамеечку, мы научим тебя вышивать».
«Папа! — чуть не со слезами спрашивал Дуня. — Ну почему меня все принимают за девочку?» — «Ничего страшного, — говорил папа. — Меня тоже очень долго принимали за девочку, а потом я стал хорошо есть кашу, и вот посмотри…»
Теперь папа был похож на трактор «Кировец-701». Вероятно, с кашей он перестарался.
«Мама! — горестно вздыхал Дуня. — Ну разве я похож на девочку?» — «Ты похож на Маленького принца! — гордо отвечала мама. — На Маленького принца, про которого написал чудесную сказку замечательный французский писатель Антуан де Сент-Экзюпери».
И в подтверждение своих слов она однажды принесла портрет Маленького принца (его сам нарисовал замечательный французский писатель Антуан де Сент-Экзюпери) и повесила на стенку над Тимошиной кроватью. Мама и папа долго стояли перед портретом Маленького принца, взявшись за руки, и молча вспоминали что-то своё, к чему Тимоша не имел никакого отношения, потому что родился гораздо позже.
Когда родители ушли на работу, Тимоша долго рассматривал Маленького принца. Потом, когда чистил перед завтраком зубы, он рассматривал себя в зеркало, но никакого сходства не обнаружил. Уши у них были совершенно разные. Ну разве у Маленького принца уши? Смех один. Глаза? Ну абсолютно непохожие глаза! А носы?! Тут вообще говорить нечего. У Маленького принца носа почти что и нет, зато у Тимоши!.. Особенно когда насморк!..
Вот только шарф! Длинный шарф Маленького принца был точь-в-точь такой же, как у Тимоши. Как увидел Тимоша этот шарф, сразу ему Маленького принца жалко стало. Ведь известно: человек, будь он хоть принц, хоть кто, просто так на шею здоровенный шарф наматывать не станет! Раз на шее шарф — Дуня это по себе очень даже хорошо знал, — значит, дело ясное: ангина!
«А вот ангина, будь она неладна! — говорил Иван Карлыч. — Это вам не фунт изюма».
И Тимоша с Иваном Карлычем был полностью согласен: то есть совершенно не фунт!
Некоторые здоровяки — не будем называть их пофамильно — так вот, некоторые здоровяки из второго, из третьего и даже из четвёртого класса только и мечтали заболеть.
«Везёт же Дуне! — говорили они с завистью. — Только чуть-чуть по луже походил, даже не на самую глубину — и пожалуйста, полчетверти болеет. А тут по пять порций мороженого съедаешь на катке — и хоть бы горло покраснело, хоть бы на одно деленьице температура поднялась! Счастливый ты, Дуня!»
Некоторые здоровяки думали, что болезнь — это вроде каникул. В школу ходить не надо! Уроки учить не надо! И никто тебя за это не ругает, не дразнит лодырем, прогульщиком, а наоборот: все тебя жалеют! Подарки дарят! Всякими сластями угощают.
А ты валяешься целый день на кровати, уплетаешь бананы-апельсины со сгущёнкой и смотришь по телевизору все передачи подряд!
Эти некоторые здоровяки сами никогда не болели. Где им понять, что болезнь от слова «боль» происходит. И стало быть, больных жалеют не зря… Болеть — ох как трудно!
Тимоша-то это знал, к сожалению, очень хорошо.
Если бы некоторые здоровяки узнали, о чём мечталось Тимоше, они бы очень удивились, потому что мечты у него были о самых простых вещах. Здоровяки никогда бы не подумали, что об этом можно мечтать. Например, о том, чтобы летом бегать по лужам, под дождём, зимой лепить снеговиков и кидаться снежками — без варежек! А весной и осенью ходить без галош, промачивать ноги. И круглый год есть мороженое!
Но чтобы не навалилась при этом душная температура и не болело горло, словно туда гвоздей наколотили.
Он мечтал ходить в школу каждый день и получать отметки не только по русскому языку и математике, но и по физкультуре, и по пению, от которых он вечно был освобождён.
Он мечтал о том, чтобы в их квартире, где пахло лекарствами и даже радио говорило вполголоса, каждое утро громко трезвонил будильник!
Будильник-то у Тимоши был замечательный. Довоенный. Дедушкин. У Будильника был похожий на шляпку гриба здоровенный никелированный звонок, а на задней стенке брякали две серьги с полустёртыми лихими надписями: «Ход» и «Бой».
Старый Будильник работал, не зная усталости. Круглые сутки он считал минуты, пересыпал секунды и складывал их в часы, дни и годы. А в те редкие дни, когда мальчик был здоров, по утрам Будильник звонил. И тогда казалось, что там, внизу, под окнами дома, где шипели шинами и завывали троллейбусы, вдруг затрезвонил весёлый весенний трамвай (хотя трамваи здесь сроду не ходили, тут и рельсов-то не было!).
От такого отчаянного переливчатого звона просыпался даже Иван Карлыч. А уж он-то был не просто любитель поспать, он был Мастер Сладкого Сна! Профессионал. Спал Иван Карлыч самозабвенно: храпел, причмокивал во сне, стонал, разговаривал и даже отвечал на вопросы не просыпаясь. Он мог заснуть в любом положении и на любой срок. У него и любимая пословица была про сон: «Лучше переесть, чем недоспать!» В общем, спал он как сурок, потому что и был… сурком.
Нынче сурки — редкость, кое-где даже в Красную книгу записаны. А ведь были времена, когда ни один порядочный шарманщик без сурка на улицу не выходил. Сурки вытаскивали билетики со счастьем. Иван Карлыч очень любил об этом рассказывать. Он надевал старинное золочёное пенсне, как у писателя Чехова, и доставал с книжной полки открытку — репродукцию с картины старинного французского художника Ватто «Савояр с сурком».
«Вот, — говорил он торжественно, — вот, пожалуйста, нас, сурков, великие художники рисовали».
А ещё он любил рассказывать, как композитор Людвиг ван Бетховен написал про пра-пра-пра-пра-(и так далее) дедушку Ивана Карлыча замечательную песню «Сурок», которую вот уже много лет разучивают дети всех музыкальных школ мира. Тимоша её тоже не миновал и тоже старательно вымучивал на клавиатуре макаронными пальцами: «И мой всегда, и мой везде, и мой сурок со мною…» Иван Карлыч задумчиво покачивал в такт головой, сняв пенсне. Он был готов слушать эту пьесу всё время. Потом он долго промокал глаза кружевным платочком.
Ивану Карлычу много всего пришлось пережить, прежде чем он попал к Тимоше. О тех временах он не любил вспоминать. И когда мальчик приставал с расспросами, только махал бархатной лапкой и тяжело вздыхал: «Зачем ворошить кошмарное прошлое… Я счастлив тем, что под старость обрёл тихую пристань…»
Вот так они и жили. Папа и мама уходили на работу, когда Тимоша ещё спал, а возвращались частенько, когда он уже спал. Так что весь день мальчик проводил с двумя старыми своими друзьями — с Будильником да с Иваном Карлычем. С ними он играл и разговаривал, с ними смотрел телевизор и читал книжки. Бывало, что они ссорились, но не надолго, потому что любили друг друга.
«А если любишь, — говорил Иван Карлыч, — всегда помиришься…»
А ещё у Тимоши был дедушка — солдат. На стене, на фотографии. «Совсем молодой, прямо мальчик», — говорила мама. И до того схожий с Тимошей, что мальчику иногда казалось, будто это не дедушка, а он, Тимоша, сфотографирован там, в прифронтовом лесу, у какой-то разбитой телеги.
На дедушке-солдате была старая мятая ушанка со звёздочкой, прожжённый ватник без погон, широченные штаны с заплатками на коленках, огромные ботинки на заклёпках да обмотки, в которых ноги казались кривыми и тонкими.