Четверо отважных путешественников во времени успели разглядеть все это в первые несколько секунд своего пребывания в Египте. Правда, пока они не могли разобрать, зачем здесь собрались все эти люди — слишком уж громко и вразнобой они вопили.

Но тут над толпой взмыл чей-то сильный и уверенный голос. Разноголосая сумятица начала потихоньку стихать, и в конце концов на площади воцарилась относительная тишина, позволявшая расслышать каждое слово оратора.

— Товарищи! Братья-рабочие! — вещал высокий меднокожий человек, взобравшийся на проезжавшую мимо, но остановленную толпой колесницу. Правивший ею человек сразу же задал деру, на ходу бормоча что-то насчет стражи и хорошей порки, и теперь меднокожий оратор был виден каждому из собравшихся. — Товарищи и братья-рабочие, до какой поры мы еще будем терпеть тиранию наших зарвавшихся хозяев, которые проводят свои дни в роскоши и бездельи, вкушая блага, добытые нашим кровным трудом? Они единственно не дают нам умереть с голоду и то лишь из боязни потерять рабочие руки, а не из каких-либо человеческих побуждений. Они пьют кровь трудового народа! Мы вынуждены горбатиться на них с утра до утра, а они в это время предаются всем известным на земле порокам. Мы должны положить этому конец!

Последовали бурные аплодисменты.

— А как ты собираешься положить этому конец? — прозвучал из толпы чей-то голос.

— А ты лучше помолчи! — предупредил его другой голос. — А не то живо нарвешься на неприятности.

— Клянусь вам, все это я уже слышал почти слово в слово! — прошептал Роберт. — На прошлой неделе в Гайд-Парке.[14]

— Будем бастовать! Нам нужно больше хлеба, лука и пива. Нам нужно увеличить обеденный перерыв, — продолжал оратор. — Посмотрите на себя! Вы устали, вы голодны, вас мучит жажда. Вы — бедняки, дети и внуки бедняков, и вашим женам и детям предстоит всю жизнь мучиться из-за недостатка пищи. А в это самое время амбары богатеев ломятся от излишков хлеба, выращенного нашим трудом. Нужно взять то, что нам принадлежит по праву! К зернохранилищу!

— Ура, к зернохранилищу! — закричала часть толпы, но в этот момент еще один голос перекрыл это всеобщее безобразие. — К фараону! — кричал он. — Идемте к нашему владыке! Нужно представить ему петицию! Рассказать ему о наших страданиях! Справедливейший из земных властелинов прислушается к голосу угнетенных!

Некоторое время возбужденная народная масса в нерешительности колыхалась туда-сюда — то по направлению к зернохранилищу, то в сторону дворца. Затем, подобно потоку, долгое время маявшемуся в заточении искусственного водохранилища, а потом вдруг прорвавшего плотину, толпа с ревом устремилась по узким улицам, ведущим ко дворцу фараона. При этом она увлекла за собой детей, которым ничего не оставалось, как подчиниться или быть затоптанными насмерть. Антее пришлось изрядно постараться, ограждая Псаммиада от этой несусветной толчеи.

Толпа мчалась по узким улочкам, по обе стороны которых стояли, тесно прижавшись друг к другу, скучного вида дома с узенькими окошками, расположенными очень высоко над землей. Достигнув рыночной площади, обозленные братья-рабочие замедлили свой бег, и детям удалось немного оглядеться вокруг. На этом странном рынке люди не покупали товары, а меняли их на что-нибудь другое. На глазах у Роберта одна женщина поменяла корзинку лука на примитивную расческу, а другая — пять рыбин на цепочку бус. Но люди здесь выглядели поприличнее, чем те, из которых была составлена толпа петиционеров — на них было гораздо больше одежды, да и пошита она была совсем по-другому. Людей такого сорта в наше время можно встретить в Брикстоне или Брокли.[15]

— Что там еще за шум? — недовольно осведомилась апатичная большеглазая леди в складчатом полупрозрачном платье и наподобие штопора закрученной вверх прическе («А ведь у нее были такие чудесные черные волосы!» — заметила позднее Джейн) у продавца фиников.

— Ничего особенного, — отвечал торговец. — Опять рабочие бузят. Вы только послушайте, чего они требуют! Хлеба с луком им подавай! Можно подумать, что кому-то интересно, есть у них хлеб с луком или нет. Дай им хлеба с луком, завтра они быка на обед попросят. Правильно говорят, что они отбросы общества!

— Самые настоящие подонки! — согласилась леди.

— И это я тоже уже слышал, — сказал Роберт.

В этот момент постоянно издаваемый толпой рев начал претерпевать необъяснимые модуляции — из яростного он стал удивленным, а потом явно испуганным. Вскоре из ближайшего переулка донеслись звуки других голосов. Эти голоса явно не принадлежали ни товарищам, ни братьям-рабочим. То были голоса военных, и, судя по всему, они не предвещали ничего хорошего. Затем по булыжнику мостовой загрохотали обитые медью колеса и лошадиные копыта. Пора было что-то делать, и, почуяв эту насущную необходимость, кто-то пискнул слабым голосом:

— Стража!

— Стража! Стража! — подхватили другие голоса, и вскоре уже вся забитая трудовым людом площадь скандировала, как на футбольном матче: — Стража! Стража! Люди фараона! — В последний раз качнувшись туда-сюда, как маятник часов, у которых вышел завод, толпа на мгновение замерла на месте, а затем бросилась врассыпную. Люди разбегались по узким кривым переулкам, прятались в тенистых аллеях и крытых дворах домов — а на площадь, блистая оружием и амуницией, с развевающимися на ветру полами туник, уже галопом влетала царская стража. Обтянутые тисненой кожей колесницы с грохотом пронеслись мимо корзин, прилавков и разинувших рты от восторга обывателей и исчезли в другом конце улицы, оставив после себя крутящиеся на булыжной мостовой столбики пыли да непередаваемое, ни с чем не сравнимое ощущение скорости.

— Итак, на сегодня с бунтами покончено, — сказала леди в полупрозрачном платье. — Какое счастье! Кстати, вы обратили внимание на капитана стражи? Никогда в жизни не встречала более красивого мужчины, вот чтоб мне сдохнуть не сходя с этого места!

Воспользовавшись минутным затишьем, предшествовавшим позорному бегству толпы, четверо детей успели пробиться к ближайшему жилому дому и спрятаться под темными сводами арочного подъезда.

Когда парад царских телохранителей закончился, все четверо облегченно вздохнули и посмотрели друг на друга.

— Слава Богу, из этой переделки мы выбрались, — сказал Сирил.

— Так-то оно так, — возразила Антея, — но мне ни капельки не нравится то, что бедных рабочих разогнали, прежде чем они успели добраться до фараона. Он наверняка мог бы им чем-нибудь помочь.

— Если у них тут правит тот самый фараон, про которого написано в Библии, то он ради бедняков и пальцем не пошевельнет, — сказала Джейн. — У него каменное сердце.

— Да нет же, тот фараон правил во времена Моисея, — принялась объяснять Антея. — При Иосифе, например, фараоном был вполне приличный человек. Я бы не прочь побывать во дворце у фараона. Интересно, он похож на Египетский зал в Хрустальном дворце?[16]

— А мне почему-то казалось, что мы договорились сначала попытаться устроиться на работу в храм, — обиженным тоном произнес Сирил.

— Да, конечно, — сказал Роберт. — Но сначала нам нужно с кем-нибудь познакомиться. Вот что! Нам нужно подружиться с храмовым привратником — дать ему дверной замок или какую-нибудь другую безделушку. Интересно, какие из этих домов храмы, а какие — дворцы? — И Роберт принялся изо всех сил глазеть на противоположную сторону площади, где виднелись внушительной величины ворота, по обеим сторонам которых к небу вздымались две высоченные башни, похожие друг на друга как две капли воды. Справа и слева от ворот стояло еще несколько зданий, но они отличались от первых двух только более скромными размерами.

— Вы хотите попасть непременно в храм Амон-Ра? — раздался у них за спиной невероятно вкрадчивый голос. — Или вас также интересуют храмы Мут и Хонсу?[17]

Подпрыгнув от неожиданности, дети резко развернулись на сто восемьдесят градусов. Перед ними стоял весьма примечательный молодой человек в ослепительно белой тунике, расшитой по краям узорами, в которых переплелись все цвета радуги. Человек этот был тщательно выбрит с головы до ног, причем на последних у него имелись легкие папирусные сандалии. При каждом его движении по воздуху проплывал чарующий малиновый звон — то перекликались понавешанные на нем в огромном количестве золотые цепочки, браслеты и ожерелья. Пальцы молодого щеголя были усыпаны перстнями с крупными, чистой воды бриллиантами. Кроме того, на нем имелась короткая, вдоль и поперек расшитая золотом куртка, придававшая ему отдаленное, но тем не менее весьма комичное сходство с зуавом,[18] а также тяжелый золотой воротник, с которого в огромном множестве свисали различные священные амулеты. Однако требуемого детям амулета среди них не было.