Так или иначе, квартиру я покидала редко, а все больше сидела у окна, позволяя себе погружаться время от времени в оживленные беседы с вороном. Ворон приносил мне вести о моем сыне, неприятные вести, и как ни старалась я отговорить его (или ее), она упорствовала в доставке мне донесений такого рода. Нам ведь совсем неведома степень восприимчивости других животных видов, вполне возможно превосходящая ту, которой так дорожим мы, люди. Я вот дорожу отсутствием сына в моей жизни. Я лелею его отсутствие, как кто-то может лелеять жизнь в доме, где собраны искусственные цветы всевозможных видов и названий и обитает пятнистая кошка.

Кошка разговорчивостью не отличалась и, если не считать ночного времени, держалась от меня на расстоянии. Временами я чувствовала, что она «окидывает меня взглядом», но в присутствии кошек это чувствуют многие – а все по причине формы их глаз и потому, что моргают они редко. Не исключено, конечно, что они обладают способностью заглядывать нам в душу, хотя, если бы эта обладала способностью заглядывать в мою, навряд ли она пожелала бы спать со мной рядом. Она обнаружила бы там комковатую гущу противоречивых желаний и антипатий, которую я прячу под обычной своей невозмутимостью.

И с Хансом мы разговаривали редко, а разговоры наши, если они все же происходили, быстро увязали в брюзжании и взаимном непонимании. Он был, как я уже говорила, слеп на один глаз и, послушать Ханса, так это стало коренным фактом его жизни. Я как-то попыталась втолковать ему, что слепота на один глаз – не такое уж и увечье, и что же? – он мне чуть голову не оторвал. А ты много в этом понимаешь, да? – неверяще произнес он, и мы сразу же начали перебрасываться словами, как мячиком на соревнованиях по настольному теннису, в которых я участвовала (и которые проиграла) десятилеткой. Это же никаких нервов не хватит смотреть, как маленький белый шарик, сколь бы безобидным он ни был, пулей летит в тебя, словно желая покалечить на всю жизнь, – вот так переругивались и мы с Хансом. Такого самопотворства, как твое, я отроду не видел! – орал он, а я орала: По крайней мере, я сама себя не обманываю! – а он орал: Ты бы хоть раз прибралась здесь немного! – Да я здесь и собственных мыслей не слышу! – орала я.

Последнее было мелочным выпадом, подразумевавшим манеру Ханса с утра до вечера играть на терменвоксе, извлекая из него жутковатые звуки, напоминавшие дурной научно-фантастический фильм или вой совокупляющихся кошек, или, намного реже, воркование стайки голубей. Инструмент Ханс еще не освоил, это был трудный для освоения инструмент, хотя, если хотите знать мое мнение, любая обладательница приличного сопрано способна довольно точно воспроизвести его звучание, растягивая оооооо и ииииии какого-нибудь простенького напева.

Впрочем, когда Ганс играл «O mio babbino caro» [13] я невольно умилялась. Он стоял, правя своим странным инструментом, – плебейского обличия мужчина с крупной квадратной головой и сжатым в беспощадную линию ртом, – его похожие на большие ростбифы ладони разгребали воздух, и от нежного зрелища, которое являл собой этот грустный, одноглазый человек, – еще более трогательного от того, что Пуччини его фальшивил, – глаза мои неизменно наполнялись слезами.

Я приживалась в квартире, как приживается кошка: сдаваясь на милость непривычного окружения, помечая, так сказать, мою крошечную территорию, состоявшую из софы и пластмассового кресла, которое я придвинула к окну, чтобы смотреть наружу. Все время шел или собирался пойти снег, и я, как зачарованная, наблюдала за снежинками, походившими на рои больших белых пчел.

Впрочем, я уже начинала страшиться визитов ворона, от известий о моем сыне у меня всякий раз опускались руки: его поймали на покупке героина, и полицейский сломал ему нос; он так отчаялся, что подумывал, не вколоть ли себе в вену отбеливатель; он ложился в клиники для наркоманов, в психиатрические отделения больниц, участвовал в программах реабилитации; он сожительствовал с мормонским епископом, подсевшим на метедрин блондином, обладателем черной кошки, которая впоследствии издохла на улице. Мне приходилось затыкать уши.

Пришел день, и я знала, что он придет, когда я, встав под душ, забыла заправить его занавеску в ванну. Ханс после полудня исчез куда-то – бог его знает, где он пропадал часами кряду (я часто предавалась мыслям о том, что он прячет где-то женщину, которая обслуживает его телесные нужды, расхваливает литературный вкус, устрашающий интеллект и чувство юмора), – и я, покончив с омовениями, услышала, как кто-то гневно колотит в дверь квартиры. Завернувшись в полотенце, я посмотрела в глазок и увидела глядевшую прямо на меня маленькую кривобокую женщину с большим носом.

А вам нахальства не занимать, сказала она, когда я открыла дверь. Всю мою квартиру затопили, большое спасибо. Не такая уж она была и маленькая, как мне показалась, и не такая кривобокая. И даже хорошенькая, на манер танцовщицы из команды поддержки – есть такой тип больших крепкозубых девушек, славящихся неспособностью воспринимать иронию. Позвольте я у вас там все приберу, сказала я. Вот так я и познакомилась с Ритой и ее разнообразными поклонниками, один из коих сидел при моем первом визите к ней, читая книгу на верху стремянки, там мы его до конца этой повести и оставим.

Рита была парикмахершей, владела собственным салоном, недавно переоборудованным телевизионной персоной, которая бродит по парикмахерским салонам, переоборудуя их. К персоне этой Рита питала безмерную благодарность, уверяя, что число клиентов выросло у нее по экспоненте, а персонал стал намного учтивее прежнего. Все это она открыла мне после того, как я честно поработала, собирая двумя банными полотенцами озерцо, натекшее в ее спальню. Выжав из них в большое ведро последнюю извергнутую моим душем каплю, я увидела, что Рита смотрит на меня, наморщив лоб. Вашими волосами необходимо заняться, сказала она.

Так я стала постоянной клиенткой Ритиного салона. Я так долго просидела в комнатушках Ханса, что и забыла о чистоте и блеске наружного мира – о его завитках и извивах, о слепящих фронтальных атаках, которые вспомнила, лишь когда впервые вышла из дома, и снежные пчелы набросились на меня. Хлопья все росли, росли, пока не обратились у меня на глазах в огромных куриц, клекочущих, как турбореактивные двигатели, бьющих крыльями, но безмолвных (как ни парадоксально), совершенно безмолвных, так что клекот их был всего лишь плодом моего воображения (очень, тем не менее, шумным).

И вот ведь что удивительно – как разум сам создает свои потрясения и как возникает едва ли не род синестезии, когда начинает работать воображение и происходят своего рода протечки из одних отсеков сознания в другие. И действительно, в воображении все связуется и перекрывается – тревожная картина способна повредить нам уши и наоборот, а прошлое жутким образом возвращает нам то, что способно замарать настоящее. Не только воспоминания, но и сказки, даже те, которыми мы пуще всего дорожили в детстве, и мысли о том, какими мы были детьми, когда читали эти сказки или слушали их, мысли о теплом дыхании матерей, ласкавшем наши шеи…

Почему я и стараюсь гнать от себя все мысли о сыне.

По счастью, идти до салона Риты было недалеко. Он оказался довольно приятным заведением с лиловыми стенами, пожилыми женщинами, сидящими в розовых бигуди под колпаками, и Ритой, что сновала вокруг, пощелкивая точными ножницами, с которыми она в итоге набросилась на мои волосы: подрезала их, укладывала, опрыскивала – да так, что, взглянув под конец в зеркало, я не узнала себя в суровом, увенчанном шлемом видении. На меня смотрело что-то вроде римского пешего легионера!

Старуха, которую старательно обслуживала Рита, финка, по-моему, или лапландка, втянула меня в разговор; поведала о своих детях, о том, что она умеет предсказывать будущее, хотя в ее преклонные лета, признала старуха, способность эта в ней малость ослабла. Дети ее и дети ее детей, и даже их дети живут припеваючи, сказала старуха, отчего она чувствует себя совсем уж древней, впрочем, такая она и есть – и старуха с гордостью показала мне руки с узловатыми венами. Сказка да и только, нет? – произнесла она. Мне повезло, что я добралась сюда, потому что мир бесконечен, тут старуха задумалась, приискивая более точное слово, но после покачала головой. Мир бесконечен, повторила она и засмеялась. Рита сложила из ее волос две башни, пристроила к каждой по крошечному пластмассовому окошку. Я мое дело люблю, сказала старуха.

Тут она взяла мою ладонь и стала читать ее. Ах вот оно что, сказала старуха. Совсем недавно вы находились во временном, скажем так, пристанище и завершили там большую работу. Судить о ней трудно, почти невозможно, а почему – не знаю. А после вы блуждали, отыскивая то, чего больше нет. И повстречали друга, который не славился ни сердечностью, ни добротой, но взял вас к себе. Слушайтесь ворона, сказала она. Следуйте за снежными пчелами. Ваш сын ждет вас. Сообщив все это, старуха залилась слезами настолько обильными, что Рита ласково повела ее в уборную, а я ушла.