И правда, со второй площадки раскрылся перед детьми широкий кругозор. За лесом — болото, потом опять лес, вырубка с отдельными, как колья торчащими, прямыми соснами, с кучкой голых деревьев на пригорке.

— На пригорке осинник, — сказал дядя Миша. — Громадные старые деревья, а отсюда кажется — прутики. Осенью туда слетаются чёрные мошники-глухари — щипать в вечерней тишине дрожащий на длинных корешках осиновый лист. На болоте глухари едят клюкву, на вырубках — ягоды шиповника, малинку, бруснику.

— Там за вырубкой и живёт шатун? — спросила Маша.

— Нет, людоедова царства отсюда ещё не видно. Летим на следующую станцию — на Коршунову. Оттуда покажу.

Здорово страшно было влезать на третью лесенку. Сашка не смел оглядываться. Смотрел вверх только и удивлялся, что белые острова облаков, медленно проплывающие в небе, нисколько не стали ближе.

Долез до площадки и совсем оробел: сам стал маленьким, точно птичка, а всё кругом отодвинулось так далеко. И так много пустоты было вокруг.

Маша влезла за Сашкой, прижалась к нему и схватила за руку, Маша дрожала.

— Коршун да ворон высоко парят, — продолжал, ничего не замечая, дядя Миша. — Глаза у них замечательные: каждую зверюшку с такой высоты видят. Заметит где-нибудь дохлятинку ворон, сейчас крылья подберёт — и вниз. А за ним другие вороны и коршуны издали следят. Как увидят, что братишка нырнул, сейчас к нему со всех сторон слетаются. Прямо диву даёшься, как живо все они собираются на падаль. А вон дальний-то лес: это и есть Глушь, царство шатуна. Вон там Ванюшкина изба чуть белеется, видите?

Дальний лес казался совсем чёрным. Детям стало ещё страшней. Они не видели, где белеется Ванюшкина изба, но не просили им показать.

— А за Глушью, — говорил дядя Миша, — виднеется увал — словно бы обрыв береговой. С четвёртой площадки и с другой стороны увидите такой же. Весь Зелёный Дол между такими возвышенностями, оттого так и называется: дол, долина. Тут и в самом деле, верно, долина какой-то древней ледниковой реки, лет, может быть, с миллион, как она высохла. А вот с этой стороны…

— Миша, Миша! — слабо донесся вдруг чей-то голос снизу. — Ты куда их? Голова закру… — конец слова отнесло ветром.

Сашка взглянул вниз и увидел у крыльца плоского длинного домика странно коротенькую фигурку тёти Кили.

— В самом деле! — всполошился дядя Миша. — Я же хотел вас только до второй площадки. Страшно вам?

Дети ничего не ответили. Да и не надо было: стоило только взглянуть на их белые лица и большие глаза, чтобы понять, как им нехорошо. Дядя Миша взглянул и сам чуть не больше их перепугался.

— Ах я ворона! — выругал он себя. — Как же это я… Ну, ничего! Смелей, ребятишки. Сейчас доставлю вас в лучшем виде на землю.

Он задом спустился на две ступеньки ниже площадки, левой рукой взялся за её край, а правой сгрёб сразу и Сашку и Машу и мягко прижал их к своей широкой груди:

— Не больно?

Нет, им нисколько не было больно. Они только немножко поворочались, чтобы устроиться поудобнее, — и им стало совсем спокойно.

Тогда дядя Миша стал осторожно переставлять ноги со ступеньки на ступеньку, свободной рукой придерживаясь за верхние ступеньки.

Хорошо было очутиться опять на земле, где так привычно и совсем не страшно падать, потому что очень-то глубоко и не упадёшь.

Тётя Киля коршуном налетела на дядю Мишу и долго ругала его за детей. Дядя Миша только смущённо разводил руками и бормотал, что он увлёкся, совсем забыл…

Но когда пошли к дому, Сашка слышал, как он тихонько сказал тёте Киле:

— Ничего, Килечка, зато теперь ты можешь быть уверена, что дети не будут лазать одни на вышку и не свернут себе шеи.

«Не очень-то дядя Миша умеет говорить шёпотом своим медвежьим рявкалом!» — подумал Сашка.

Так Сашка и Маша познакомились со своим новым домом и увидели весь Зелёный Дол как на ладошке. Но это было всё равно что посмотреть в книжке картинку незнакомой страны. От этого только ещё больше захочется побывать всюду самим, всё рассмотреть поближе, всё облазать, пощупать своими руками.

И вот побежал день за днём, и каждый день они осматривали все незнакомые уголки сперва у самого дома, во дворе, потом подальше, потом ещё дальше — и всюду натыкались на неожиданности. Иногда это были неприятные неожиданности, но больше радостные, забавные, захватывающие. И сколько они ни делали новых интересных открытий, на следующий день часто на том же месте находили опять что-нибудь новое.

А было это потому, что весна-то ведь тогда не дремала, солнце грело с каждым днём всё теплей, всё дольше задерживалось на небе, снег таял, бежали ручейки, лес и многое множество жихарок просыпалось кругом от зимнего сна, слетались из-за моря перелётные.

Каждое утро, проснувшись, Сашка и Маша спешили как можно скорей встать, умыться, поесть каши с молоком, одеться и бежать на двор.

Дядя Миша мало стал бывать дома: с утра до позднего вечера всё где-то разъезжал по Зелёному Долу. Дети его почти не видели. А тётя Киля тоже была очень занята — дома, по хозяйству, ей некогда было гулять с детьми. Детям разрешалось целыми днями бегать в неогороженном саду, который дядя Миша показал им с первой площадки вышки. Других ребят в лесничестве не было, но Сашка и Маша даже не замечали этого, дружили между собой, как никогда не дружили в городе, и нисколько не скучали. Уж скучать-то им тут совсем было некогда.

Пообещал я как-то сынишке взять его с собой на охоту — тропить зайцев. И с тех пор не стало мне покоя. Каждое утро, чуть свет, сынишка врывается ко мне:

— Вставай! Сегодня пойдём? Погода хорошая.

Ему на охоту идти погода всегда хорошая. А зверя тропить, то есть разыскивать по следам, — не всякий день удобно. След разный бывает, смотря по погоде.

Я откажусь идти, а сынишка хныкать:

— Опять не хочешь! Ведь откладываем да откладываем… Когда же наконец пойдём?

И придумал я военную хитрость.

— Слушай, — говорю, — мою команду!

Он сразу руки по швам.

— Есть, — говорит.

— Ну вот: зря меня больше не буди. Утром, как встанешь, первым делом беги в садик. Там на снегу прочтёшь мой приказ — выходить в поход или нет.

— Есть, — говорит, — выходить утром в сад.

Он лёг спать, а я взял палку и вышел из дому. Дом у нас с палисадничком. Зимой в палисаднике никто не ходит. Снег там как выпадет, так и лежит нетронутый. Я просунул палку сквозь забор и написал на снегу печатными буквами — сынишка у меня ещё маленький, только по-печатному разбирает:

СЕГОДНЯ НЕ БУДИТЬ!

В ту ночь я выспался хорошо: сынишка не пришёл будить меня спозаранку. Я встал, оделся и посмотрел в окно. Моё окно выходит как раз в палисадник, и моя надпись видна мне прямо из комнаты. Утро было серенькое, безветренное, тёплое: градусник за окном показывал чуть-чуть выше нуля. Снег не блестел, казался грязноватым, как плохой мел. Тусклым, скучным лежал мой приказ на снегу.

Я порадовался своей выдумке: ведь по этой надписи мне каждый день будет видно, какие изменения происходят и со следами в поле.

Стенки букв подтаивали, буквы расплывались, как на промокашке. В такой хмурый день свежие следы быстро расплываются, а прежние следы кажутся одинаково старыми.

Я спокойно сел за работу.

На второй день опять не пришёл будить меня сынишка.

Утро было солнечное; ещё с ночи завернул такой мороз, что снег стал как пастила: сверху подсохла толстая корка — наст. По нему не только лёгкий зайчишка — волк и тот не провалится. И следа никакого не оставит — разве кое-где когтями царапнет. Надпись моя казалась нацарапанной ножом по льду. Стенки букв сверкали, как срезанный металл.

Ямки наполнились мёрзлой крупкой. В такую погоду найдёшь одни старые следы, новых нет.

И третий день не принёс ничего хорошего.

Опять был мороз да ещё с ветром — позёмкой. Сухой крупитчатый снег мело по земле — пудрило следы. Буквы точно кто столовой солью посыпал. Пойдёт заяц утром с поля, где кормился, — с жировки, — его следы сразу и припудрит.

Как их отличишь от его вечерних следов?

Сынишка ходил насупленный, но молчал — приказ оставался в силе.

Я поздно засиделся в ту ночь за работой. Лёг под утро.

— Подъём! — вдруг кто-то крикнул мне в самое ухо, как бывало на военной службе. Но что-то больно уж тоненький голосок у дневального.

Я с трудом открыл глаза.

— Будись живо! — кричал сынишка. — Я уже чай пью.

Я только глянул в окно — и сразу убедился, что он не напрасно меня поднял: на оконной раме, на заборе, на ветвях — всюду лежал толстый, пухлый, как вата, снег.

Значит, перед рассветом выпала мёртвая пороша.