— Не годится у такого бедняка деньги брать, — говорит он. — Я вам даром зайца отдам, но сперва исполните мою просьбу.

А кастелян в ответ:

— Почему не исполнить — исполню!

— Вон видите, по меже Барбоска бежит, хвостом машет?

— Вижу, вижу…

— Догоните его и поцелуйте в нос.

Разозлился кастелян: да как он смеет, мужик сиволапый, над барином издеваться!

Но делать нечего. Покорился пан. Не то придется десять деревень отдать да простого мужика в зятья взять.

Съежился пан, будто ниже ростом стал, и спрашивает:

— А через листик можно?

— Валяйте через листик!

Кастелян по меже идет, спотыкается и приговаривает:

— Барбоска, Барбоска! Поди сюда, собачка моя хорошая! Поди сюда!

Не привык деревенский пес к такому ласковому обхождению: приостановился и ждет.

А кастелян перед ним на колени — бух! Лист подорожника сорвал и через лист этот собаку прямо в нос чмокнул.

Идет обратно к пастуху, от злости красный, как свекла.

— Исполнил я твою просьбу, — говорит.

— Как же, видел, видел! Теперь мой черед вашу просьбу исполнить.

Поймал Всемил зайца и кастеляну отдал.

Кастелян покрепче зайца за уши ухватил, на камень влез, с камня на клячонку вскарабкался, трюх-трюх — в замок потрусил.

Вот уж и мост недалеко. Тут Всемил как щелкнет кнутом!

И откуда только у зайчишки сила взялась! Вырвался он из цепких панских рук, с лошади на землю соскочил и на луг помчался. Мчится, белый хвостик мелькает, следом пыль завивается.

Напрасно унижался пан, так ни с чем в замок и воротился. Четвертая неделя к концу подходит. Приказчик каждый вечер зайцев пересчитывает и кастеляну докладывает:

— Все зайцы целы. Как была тыща, так и есть.

Переполошился кастелян: как тут быть, как беду отвратить?

Велит он четверку лошадей в карету закладывать и к соседям

едет, к таким же, как сам, панам, богатым да знатным.

Приезжает и про беду свою рассказывает.

А они ему в ответ:

— Чего горевать, отчаиваться до времени! Он еще вам мешок сказок рассказать должен. Тут уж ему не вывернуться! Пусть хоть всю ночь напролет рассказывает, а вы говорите: «Мало! Еще не полный мешок». Вот и станет он вашим холопом.

Послушался кастелян. Собирает он пир, зовет на пир панов, как он сам, знатных да богатых, с женами и дочками.

А когда гости съехались, приказал он большущий мешок из-под овечьей шерсти принести да пастуха позвать.

Проведал про это Всемил, к управителю поспешил и говорит:

— Как же я в этаких лохмотьях в панские покои явлюсь?

Поглядел управитель на его рваную сермягу и молвил:

— Твоя правда, пастух! Негоже в панские покои в лохмотьях идти.

Дали Всемилу кафтан тонкого сукна, пояс широкий, сапоги с подковками да шляпу с павлиньим пером.

Искупался Всемил в речке, панский брадобрей ему волосы постриг, подровнял. А как надел он нарядный кафтан, на кухне так и ахнули: молодец молодцом, прямо не узнать!

В трапезной гости за столами посиживают, едят, пьют, веселятся.

— Позвать пастуха! — распорядился кастелян.

Входит Всемил — статен, пригож. Такого тут сроду не видывали. Панны глаз с него не сводят, вздыхают, на дочку кастеляна с завистью поглядывают, и каждая про себя думает: «Вот бы мне такого красавца мужа, не посмотрела бы я, что он пастух…»

Дочка кастеляна вздохнула горестно и шепчет:

— Уж больно мешок-то велик!

Встал Всемил, где ему велели, перед ним мешок на распорках повесили, и начал он сказки сказывать.

Рассказывает разные были-небылицы, легенды да предания, что в татарской неволе у костра наслушался.

Одна сказка страшней другой, одна другой диковинней и забавней.

Вот говорит он час целый. Заслушались гости, есть-пить перестали, мыслями в дикие степи перенеслись. Чудится им, будто они на диких конях скачут, в кибитках на голой земле спят, из луков стреляют.

Сколько на белом свете чудес!

Панна отцу подмигивает, знаки делает: загляни, мол, в мешок, много ли он наговорил.

Заглянул кастелян в мешок и только рукой махнул:

— Мало! Еще дно просвечивает.

Тут Всемил говорит:

— Хватит этих ужасов да страхов! Расскажу-ка я вам веселую историю. Вот сижу я как-то раз на лугу и зайцев пасу. Глядь — прямо ко мне бедняк на кляче трусит. Кафтан на нем старый-престарый, молью траченный, вместо седла — дерюга, вместо стремян — прясла. И был тот бедняк как две капли воды на нашего пана похож. Глаза, точь-в-точь как у нашего пана, серые, волосы, как у нашего пана, седые…

Кастелян забеспокоился, на скамье заерзал. «Что это он болтает? Вдруг гости догадаются?»

— Попросил у меня бедняк зайца, а я ему и говорю…

Кастеляна холодный пот прошиб. «Сейчас расскажет, как я пса в нос целовал».

Не вытерпел кастелян, к мешку подбежал да как закричит:

— Хватит! Хватит! Мешок уже полный!

А дочка ему вторит:

— С верхом! Сказки на пол высыпаются.

Так стал Всемил зятем знатного пана кастеляна.

Жил-был в одной деревне бедный крестьянин. Как ни бился, ни трудился, не мог он со своей семьей прокормиться. Вот и прозвали его соседи Горемыкой.

Достался ему от отца земли клочок, да какой от него прок? Слева — болото, справа — песок, даже вереск и тот не растет, только посередке узенькая полоска землицы вся в яминах да каменьях. Какой уж тут достаток!

Вот отправился как-то осенью мужик свою полоску под озимые пахать. Конь — кожа да кости, еле тащится, выщербленный лемех по камням скрежещет. У мужика по лбу пот градом катится, словно в знойный июльский полдень. А на дворе мелкий холодный дождик моросит, даль мглой затянуло, как по осени бывает.

Пашет, пашет мужик. Умаялся, живот совсем подвело. Отдохнуть бы да хлебушка пожевать, что за пазухой спрятан. «Нет, — думает, — поработаю до полудня без отдыха».

Работа спорится, когда сила есть. А у бедного мужика сил мало, и голод его донимает. Куст шиповника отдохнуть манит и от дождя укрыться. Приостановился мужик, краюшку из-за пазухи вынул, оглядел, понюхал. «Может, съесть? — думает. — Хлебушек добрый, из чистой ржи, хоть и черствый, а корочка вкусно пахнет… Только солнышко еще низко, до полудня далеко… Съем краюшку сейчас — до вечера не дотяну. Нет, обождать надо. Положу-ка я лучше хлеб на межу под куст: пускай не соблазняет».

Обернул краюшку льняной тряпицей, чтоб сырость осенняя не пропитала, и с тяжелым вздохом положил под куст на межу.

Пашет он и не глядит по сторонам: ни налево, ни направо — ни на песок бесплодный, ни на болото топкое.

А за болотом и вовсе трясина бездонная, и водилось там леших видимо-невидимо.

Зеленый Леший к себе в топь заманивает. Ухватится жабьими лапищами за колеса — они по ступицу в трясине увязнут. Большущей зеленой жабой прыгает перед конскими мордами — кони в сторону шарахаются, упряжь рвется, телега ломается, а измученные, перепуганные люди плутают до рассвета, дорогу ищут.

Жил там и Синий Леший. Этот по протокам, по ручейкам из болота в реки и озера выплывает. А то плотину прокопает, воду спустит, и водяная мельница останавливается.

Рыжий Леший болотную лихорадку на людей напускает.

Но отчаянней всех Черный Леший. Только он отваживается средь бела дня из болота вылезать, по окрестным полям скакать, в хаты заглядывать да высматривать, что бы ему натворить, как навредить людям, горе-беду наслать на них.

Вот вылез Черный Леший из трясины, за кустом шиповника притаился. Луп-луп глазищами, озирается, что бы такое выкинуть, себя, Лешего, потешить.

Видит, мужик из-за пазухи хлеб достал, со всех боков оглядел, в тряпицу льняную завернул и со вздохом под куст положил на межу. А сам опять за соху взялся.

Только мужик спиной к Лешему повернулся, Леший краюшку схватил и шмыг в кусты. Сидит и ждет, что будет. Мужик покражу обнаружит, ругаться небось станет, вора проклинать да их, чертей, поминать. Вот потеха!

Тут солнышко из-за туч выглянуло, весь свет позолотило, короткие тени легли на мокрую землю от деревьев и кустов.

Пахарь из-под ладони на небо глянул, вздохнул с облегчением: вот и полдень, время червячка заморить. Вывел он коня на межу: пусть попасется, — а сам к кусту зашагал, где хлеб схоронил.

Подходит, а хлеба-то нет, одна тряпица на земле белеет. Мужик глазам своим не поверил. Что за напасть?

— Кто ж это на хлеб мой позарился? Меня, горемыку, без еды оставил? Не иначе шел мимо человек еще бедней меня. Пусть ест на здоровье!

Оторопел Черный Леший. Вот чудак! Не ругается, не проклинает, чертей не поминает. А коли так, никакой радости от проделки нет. Чуть было не подбросил он хлеб обратно под куст, да спохватился: негоже им, лешим, людей жалеть. Коли напроказил, так тому и быть. У них тоже свое бесовское достоинство есть.