И папа посмотрел туда.

— Ах, и правда, три маргаритки. А там ведь маргаритки никогда не росли. Это умерли три светлячка. Наверное, они куда-то не успели, в прошлом году мороз скоро ударил, они туда забрались и замёрзли.

И Малыш заплакал.

— Мамочка, это крёстная, крёстный и Голубка, их замело, я же говорил.

— Ну не плачь, Малыш, это не они, — утешал его папа. — У Голубкиной маргаритки был бы красный ободок, а эти целиком белые.

И тогда Малыш плакать перестал.

— Папа, а маргаритка везде вырастает там, где умирает светлячок?

— Везде, а когда умирает личинка, там вырастает маргаритка с красным ободком.

— А что, если бы дятел сожрал крёстного, там бы тоже выросла маргаритка?

— Тоже.

— А где?

— Где-нибудь внизу под буком в траве.

— Папа, а дятел нас не схватит, когда мы полетим?

— Вряд ли. Он в лесу, а мы в лес не летаем. Только если сквозь него надо пролетать, а потом, как Господу Богу будет угодно.

Малыш тем временем мысленно был уже за лесом.

— Папа, мы тоже полетим к тому большому красивому дому с большими дверями, куда вы через окно влетели?

— Если будешь слушаться как следует, как-нибудь слетаем.

Окно папа уже забивать не стал, только хорошенько мхом заложил. Мама затопила и стала варить супчик. Варила-варила и сварила. Малыш подставил стул к столу, они сели, и папа стал молиться:

И они ели и наелись, но выходить на улицу даже и не думали.

Только ещё разок посмотрели в окно, но совсем чуть-чуть. Было ещё очень холодно, поэтому они скорее опять легли и стали разговаривать. И разговаривали, но когда обо всём поговорили, маме захотелось, чтобы они снова уснули, но папа и без того уже наполовину спал. Но Малышу спать не хотелось. Он просил, чтобы мама рассказала ему какую-нибудь сказку, но раз она больше ни одной не знала, пусть расскажет ту, старую, И мама начала:

«Жили-были котик и кошечка. И было это давным-давно. Котик был такой красивый, весь чёрный как уголь, а кошечка такая изящная, вся белая как молоко. И они любили друг друга. Однажды у них родились котята. Трое, два котика и одна кошечка. Один был весь чёрный как уголь, второй полосатый, а кошечка была белая как молоко».

Но тут Малыш закричал:

— Нет, мама!

— Что не так?

— Не так это было!

— И как же было?

— Та кошечка была не белая как молоко, а была полосатая!

— Ну, это всё равно.

Но Малышу казалось, что не всё равно, и он начал плакать. Папа проснулся.

— Почему Малыш плачет?

— Правда ведь, папа, это не всё равно?

— Что это?

— То, что кошечка была полосатая, правда же? А не белая, как молоко.

— Ну да. Была полосатая. Спи только!

А мама сказала:

— Ну вот, видишь, когда мне хочется спать, ты меня всё время мучаешь.

И быстро дорассказала:

«Рядом на холме стоял столбок, на столбе повесили звонок, и звонили, и звонили, и был всем слушавшим урок. Дин-дин-дон, дин-дин-дон».

Малыш держал маму за руку и повторял «дин-дин-дон», пока не заснул, дин-дин-дон.

И они все спали, спали и спали.

И пришла весна. Всё, всё расцвело, и пчёлы так громко жужжали, и трава была так высока, и роса словно кристаллы граната, и птицы пели без устали, а сверчки — уж те-то настрекотались вволю! Яночка уже была у Малыша, вместе с крёстным, крёстной и Голубкой, и они ждали, чтобы солнышко село. Малыш стал такой большой и сильный. Он сидел рядом с Яночкой, глаза его сияли радостью, но ни слова не говорил. Мама не могла сдержаться и от радости даже заплакала. И завтрак вряд ли был так скоро готов, если бы Голубка ей не помогла. Они пили шоколад — не знаю, где они его взяли, — а к нему — поджаренные крендельки. Помолились, позавтракали, а тут уже и солнце село. Малыш первым был на улице. Взлетел вверх, сделал три круга — как будто ничего! — и возле Яночки опять опустился на землю. Все обступили его, и папа явно собирался что-то сказать.

— Дорогой Малыш! Я рад, и мама рада, и все мы рады, потому что сегодня ты полетишь. Это хорошо, Господу Богу это угодно. Но мы не будем всегда вместе, нам придётся разделиться, чтобы люди могли везде видеть. И тут я боюсь за тебя. О хороших светлячках Господь Бог заботится, и ничего с ними не случится. Но будешь ли ты достойным и будешь ли всегда хорошенько светить, как того Господь Бог хочет!? Я бы очень сильно огорчился, и мама тоже, и крёстный, и все мы, если бы ты как следует не слушался.

И папа при этом едва не плакал, а мама и в самом деле заплакала. У Яночки в глазах тоже стояли слёзы, да и Малыш готов был расплакаться. Тогда ещё высказался и крёстный.

— Дорогой Малыш, у тебя всё-таки уже есть голова на плечах, и мы все хотим, чтобы ты хорошенько слушался. Я тебе так скажу, если ты не будешь слушаться, ты сам себе сделаешь только хуже. А теперь уже с Богом полетим.

И они полетели, но низёхонько и тихонько, чтобы мама с крёстной и Яночка с Голубкой могли за ними поспевать — пока не перелетели за ручей и через холм, откуда было видно далеко-далеко, до самого горизонта. Тогда крёстный сказал, чтобы те возвращались. И тогда они повернули, а Малыш летел всё дальше и дальше к самому горизонту. А вслед им неслось:

— С Богом! Бог в помощь! Счастливого возвращения! Пусть сам Господь тебя научит слушаться! — но Малыш был уже далеко-далеко и всего этого, наверное, даже не слышал.

И они вернулись и стали говорить о том, какой у Малыша красивый фонарик. Крёстной казалось, что он благородно-жёлтый как золото, маме он виделся скорее белым и очень ярким, Голубка утверждала, что он с розовым оттенком, Яночка настаивала, что такой бывает у светлячков, когда они летят в первый раз, и что только бы Малыш слушался. А она боится, что он слушаться не будет.

Маме же казалось, что, скорее всего, он слушаться будет, крёстная думала также и соглашалась с ней, и Яночка тогда ничего уже говорить не стала. Они были совсем недалеко от дома, попрощались и отправились каждая к себе. У мамы было полно немытой посуды, она тут же принялась за работу, но дело как-то не спорилось. Она думала о Малыше и о Яночке: «С чего бы мой Малыш не стал слушаться?» Она почти сердилась на Яночку.

А те всё летели, слева крёстный, справа папа, а Малыш посередине. На западе небо было алым, а у Малыша было весело на душе. Но тут они приблизились к большому дубовому лесу, и Малыш вспомнил о дятле.

— Папа, здесь есть дятлы?

— Не бойся. Мы ведь в лес не полетим, только рядом. Здесь наша дорога.

Но едва папа успел договорить, как из леса на них вылетело и так зашумело, и так зарокотало, и тут же обрушилось на бедного Малыша. Ах, как он закричал!

— Папа, папа — папа, папа!

— Ну, хватит, молчи уже! Не бойся! Это ведь не дятел, а майский жук.

Но Малыш всё кричал и ёжился, и прятался, пока жужжание не прекратилось.

— Ну, Малыш, ты не должен бояться, — утешал его крёстный. — Видишь его вон там, это майский жук. Он нас, наверное, испугался, нас ведь трое.

— Но оно же так гудело!

— А это майские жуки так жужжат.

И они летели всё дальше, пока на опушке леса что-то не показалось.

— Папа, посмотрите вон туда, что это? Такое огромное.

— Это домик лесника.

— Какой он большой! А это двери там наверху посередине?

— Да нет, это окошко.

— Ну и большое же оно. А зачем под тем окошком и вокруг выложены брёвна?

— Это не брёвна, а поленья, чтобы леснику было чем топить.

— Надо же! Папа, а кто такой лесник?

— Смотри, он как раз идёт нам навстречу.

И навстречу им шёл лесник. Он был такой большой, в широкой шляпе с пером, на боку сумка, а через плечо огромное ружьё.

— Папочка, я боюсь.

— Ну, не бойся! Он обрадуется, когда мы ему посветим.

И они полетели и светили, а он обрадовался и смотрел им вслед.

— Папа, а почему лесник не спит?

— Он же должен следить.

— За чем?

— За лесом, чтобы его люди не обокрали.

— Папа, а разве люди крадут?

— И крадут, и ни капельки не стыдятся, как будто друг друга не любят.

— Я бы им тогда не стал светить. А лесник, он же не ворует?

— Нет, этот нет. Но если Господу Богу угодно, чтобы мы им светили, то мы должны светить, воруют ли они или не воруют.

Так они летели, смотрели по сторонам и разговаривали. Но тут перед ними вдруг что-то страшно загудело. Оно было такое огромное как туча, глаза — как горящие угли, и большой загнутый клюв, а когти, ну просто ужас, у Малыша душа ушла в пятки.

— Папа, папа — папа, папа! — и он уже падал на землю, прятался в траву и думал, что дятел его вот-вот проглотит.