В целом всем жанрам фольклора собственно бирманцев присущ ряд черт, на которых целесообразно остановиться подробнее. Начнем с набора реалий, который очень современен, но не сиюминутен, в нем часто упоминаются письма, книги, но составитель удержался от включения сюжетов с нефтью и т. д. Среда действия — город и деревня в равной степени, и то и другое — свое. Очень много буддийских реалий, идей, ситуаций, восходящих к буддийской литературе. Что касается жанрового состава, о котором уже несколько раз говорилось выше, то даже мифы и волшебные сказки обычно переработаны в буддийском духе и не противоречат ему, сохранившиеся в большем числе наты все более напоминают литературные персонажи, уважение к ним весьма невелико или вообще отсутствует. Широко представлены связанные с буддизмом мотивы судьбы, почитание учебы и учителя.

Утратив религиозные функции, нат сохранил свою необходимость для развития сюжета, его вмешательство создает завязку большинства волшебных и части бытовых сказок собственно бирманцев. В этом отношении наты (в их бирманском понимании — лешие, домовые) — важнейший признак собственно бирманского фольклора. Ни один другой народ Юго-Восточной Азии не придает такого значения духам типа натов, да и не у всех они есть именно в таком виде. Сохранившись в условиях многовекового господства южного буддизма, наты стали важной частью местного фольклора, а в значительной степени — и быта, даже современного.

Среди людей популярной фигурой фольклора собственно бирманцев является уже упоминавшийся богач. Фигура богатого, но социально равного остальным горожанина возникла в этой части Индокитайского полуострова давно и до XIX в. была важным элементом жизни и литературы, потому что противоречие между имущественным положением и социальным бесправием порождало коллизии, типичные для??? и продуктивные для литературы: выбор короля (а не борьба за власть), брак королевской дочери по «королевскому обещанию». Примечательно, что в фольклоре бирманцев, как и других народов Юго-Восточной Азии, дракон рассматривается не как враждебное существо, а просто как существо сверхъестественное, могущее относиться к герою и дружественно, и враждебно. Напомним, что праздники, связанные с драконом, до сих пор составляют значительную часть крупных праздников народов региона, в частности знаменитого праздника воды.

Мифы, как уже говорилось, плохо сохранились у бирманцев. Собраны все основные элементы мифологии, но ее полная научная реконструкция еще не проведена. Лучше сохранилась волшебная сказка — явление более позднее. Этих сказок больше, и сохранность сюжетов у них лучше. В волшебных сказках видно влияние бирманских летописей, куда включались исторические легенды, ставшие фактом письменной литературы и, видимо, оказывавшие обратное воздействие на фольклор. Этот контакт с записанными легендами был одним из путей отхода от чистой волшебной сказки. Другим, более распространенным путем было смешение с бытовой сказкой, уже встречавшееся ранее. Волшебные сказки (как и бытовые) заметно проникнуты идеей государственности, как и у монов; король — лицо знакомое и вполне реальное, мораль «хорошего подданного» настойчиво насаждается. Вообще «казенная мудрость» не чужда многим бирманским сказкам, но в разной степени.

Бытовая сказка сильно отличается от волшебной. Это уже вполне сформировавшийся жанр со своими законами, стилем, своими героями, Значительное место занимают трикстерские сюжеты, весьма типичные именно для бирманцев. Но есть и архаические бытовые сказки, такие, как история лентяя-победителя, хотя в других бытовых сказках бирманцев он уже осуждается и наказывается. Есть сюжеты о скупых, о вредных женах, глупых женах — в общем, набор бытовой восточной сказки. Аналогично выглядит и комплекс сказок о животных, где почти нет этиологических сказок и много — о животном-хитреце.

Многочисленны у бирманцев рассказы («Кто не боится своей жены», «Кто настоящий друг» и сл.), являющиеся сказками лишь при очень широком толковании этого термина. Это — небольшие по размеру произведения, явно сложившиеся в городе и связанные с письменной литературой; сверхъестественное в них сплошь и рядом — литературный прием, а не знак принадлежности к фольклору. В этих рассказах проявляются и видение крупным планом, и личностные характеристики, и пр. Явно характеризует персонажа специфическая речь, в частности такое позднее явление, как сложная богатая ругань, В этом разнообразном комплексе чувствуется и неизменное монское влияние; оно и в цикле о мудром зайце спасителе, и в наличии сюжетов о третейском суде, и в сказках о животных в целом. Отметим, что почти всегда бирманцы добавляли что-нибудь свое, хотя бы их вечную присказку «почему мы так говорим».

Особый мир открывается при обращении к аустроазиатскому фольклору, представленному в сборнике до некоторой степени архаическим комплексом мифов и сказок палаунов, живущих в шанском окружении в северной части Бирманского Союза, и развитым древним комплексом монов, живущих в южной части Бирманского Союза.

Палауны интересны в мировой этнографии как один из наиболее крупных аустроазиатских народов, живущих до сих пор в центральной части Индокитайского полуострова. Некогда весь полуостров был заселен аустроазиатами, и палауны — часть этой древней общности. В отличие от монов, они развивались медленнее, процесс феодализации у палаунов начался довольно поздно; до X в. н. э. они находились под политическим контролем монов, затем — бирманцев, впоследствии, с XIII в., оказались в окружении шанских княжеств. Исторически это древнее население, жившее здесь до переселения с севера предков бирманцев, но по своему развитию они ниже, чем араканцы или бирманцы. Многие особенности отличают палаунов и от их родственников — монов, причем это как исконные различия, возникшие в момент формирования горных и долинных моноязычных народов в качестве отдельных групп населения, так и возникшие в последние два тысячелетия и выразившиеся в отсутствии у палаунов целого ряда культурных достижений монов.

Фольклор палаунов интересен тем, что он, по-видимому, самый древний в сборнике (кроме весьма архаического комплекса племен нага); правда, он не свободен от влияний, особенно со стороны буддизма и со стороны более высокой культуры монов. Этой последней сказки палаунов обязаны образами больших кораблей, островов, морских поездок. Интересно видеть, как после палаунской переработки сюжета герой умирает от голода на острове… на реке.

Из богатого фольклора палаунов составители сборника не взяли мифов, ограничившись весьма интересными волшебными и бытовыми сказками. Отметим, однако, что миф у палаунов сохранился в сравнительно мало разрушенном состояния и сильно отличается от мифов чинов или инта.

Волшебная сказка палаунов имеет ряд особенностей, противопоставляющих ее бирманской и араканской сказке, с одной стороны, и монской — с другой. Ее отличает очень богатый сложный сюжет, включающий порой несколько мировых сюжетов, смешанность реалий своих с реалиями развитых классовых обществ, сочетание некоторой простоты видения порой с неожиданно глубоким воздействием буддизма. Устное народное творчество палаунов практически не имеет ничего общего с фольклором окружающих их шанов, оно производит впечатление культурного останца, внутри которого можно наблюдать даже некоторый регресс. Выразился он в том, что развитой волшебной сказке не соответствует богатая бытовая сказка, как это мы видим у указанных выше народов, чей комплекс волшебных сказок родствен палаунскому.

Типологически сказки палаунов больше всего напоминают сказки родственных тьямам горных народов восточной части Индокитайского полуострова — джараев и пр. В период расцвета Тьямпы, в XIV–XV вв. они входили в состав этого государства и были связаны через него со всем регионом; после его исчезновения они оказались в культурной, а одно время и политической изоляции. Об архаизации, о процессах забвения без замены новым могут свидетельствовать многие непонятные, ненужные для сюжета куски, связь которых с текстом забыта («Три сорта манго», № 139), немотивированные появления кудесников («История Схумо», № 140) и др. Порой мы видим грубое упрощение сложного текста, создающее явные шероховатости (там же).

Иными словами, если после изоляции от более развитых монов общество палаунов и продолжало развиваться (хотя, заметим в скобках, значительно медленнее), то их фольклор, превращаясь из части общего монско-палаунского в чисто палаунский, кое-что утратил. Примером такого рода процессов может быть образ короля у палаунов. Своего короля у них не было, и сказочный король у них — чужак, но не враждебный, его власть сама дает ему чудесную силу. Этим сказки палаунов отличаются от монских, где король — повседневная реальность, связанная с налогами, а не с чудесами. У палаунов же король, его жены и женитьбы часто образуют основу сюжета, поскольку фольклор палаунов находится на том этапе, когда коллизии, связанные с женой, вызывают повышенный интерес. В связи с ролью короля надо сказать и о сюжетах государства без правителя и выбора короля. В то же время место действия, если оно описано, — деревня. Таким образом, палаунам, чтобы ввести в действие короля, нет необходимости переноситься в город, ибо король для них, как и для горцев Восточного Индокитая, — условность.