Типологически сказки палаунов больше всего напоминают сказки родственных тьямам горных народов восточной части Индокитайского полуострова — джараев и пр. В период расцвета Тьямпы, в XIV–XV вв. они входили в состав этого государства и были связаны через него со всем регионом; после его исчезновения они оказались в культурной, а одно время и политической изоляции. Об архаизации, о процессах забвения без замены новым могут свидетельствовать многие непонятные, ненужные для сюжета куски, связь которых с текстом забыта («Три сорта манго», № 139), немотивированные появления кудесников («История Схумо», № 140) и др. Порой мы видим грубое упрощение сложного текста, создающее явные шероховатости (там же).
Иными словами, если после изоляции от более развитых монов общество палаунов и продолжало развиваться (хотя, заметим в скобках, значительно медленнее), то их фольклор, превращаясь из части общего монско-палаунского в чисто палаунский, кое-что утратил. Примером такого рода процессов может быть образ короля у палаунов. Своего короля у них не было, и сказочный король у них — чужак, но не враждебный, его власть сама дает ему чудесную силу. Этим сказки палаунов отличаются от монских, где король — повседневная реальность, связанная с налогами, а не с чудесами. У палаунов же король, его жены и женитьбы часто образуют основу сюжета, поскольку фольклор палаунов находится на том этапе, когда коллизии, связанные с женой, вызывают повышенный интерес. В связи с ролью короля надо сказать и о сюжетах государства без правителя и выбора короля. В то же время место действия, если оно описано, — деревня. Таким образом, палаунам, чтобы ввести в действие короля, нет необходимости переноситься в город, ибо король для них, как и для горцев Восточного Индокитая, — условность.
Столь же изменены и смешаны с местными верованиями и элементы буддийской философии и морали, встречающиеся в сказках палаунов. В религиозных представлениях палаунов, типичных аустроазиатов, наты не играют никакой роли, действуют палаунские боги, которые имеют полную иерархию, а не выполняют функции мелких божеств, как наты. У этих богов свой глава, своя страна, богам соответствуют архаические чудища (билу), еще не разделившиеся устойчиво на добрых или злых. Палаунские сказки вводят нас в архаический мир добуддийских аустроазнатеких верований, символизируемый образом черепа-гроба, где покоится мертвая королева чудищ. Сказкам присущ и особый набор персонажей — животных: улитка, медведь, неизменный мудрый зверь мон-кхмерских сказок — заяц.
Сложность судьбы палаунских сказок привела к обилию составных сюжетов, причем порой возникают неувязки сюжетного плана. Так, искатель приключений получает царство и принцессу, имея вполне реальную и любимую жену из первого сюжета данной составной сказки. И многоженством этого объяснить нельзя, так как жен действительно бывает у сказочного героя много, но реально описывается всегда лишь одна (или подменяющая ее ложная жена), но не две «законные» жены.
В бытовых сказках часто фигурирует хитрец-обманщик, причем в сложной поздней модификации. Но ей не соответствуют поздние литературные приемы и следы городской культуры, обычно присущие бытовой сказке на поздних этапах ее развития. Ряд сюжетов явно заимствован у бирмано- и таиязычных соседей уже в период феодализма, но без их поздних стилистических особенностей. Роднит сказки палаунов с остальными часто встречающаяся жестокая развязка обыденного бытового сюжета. В бытовой сказке мы видим и натов, но они здесь — объект насмешки и, видимо, попали к палаунам от бирманцев на позднем этапе. В целом же бытовая сказка палаунов высоко самобытна, в ней масса непонятных архаических ситуаций, необычная логика брака и брачных испытаний и т. п.
Этиологические сказки о животных полны типичных для мон-кхмеров сюжетов и ситуаций. Все сказки органичны, комплекс явно живой, в основном эзоповский, преобладающий над этиологическими сказками.
Одиннадцать монских сказок представляют сложный фольклор самого древнего из народов района — монов. Еще в первые века нашей эры появилось государство монов — Раманнадеша, «страна монов», бесстрашных мореходов и мудрых ученых. В культурно-исторической традиции бирманцев моны выступают как носители «истинного» знания. И хотя история хранит память о долгих и жестоких войнах монов и бирманцев за господство в долине Иравади, отношения этих народов дружественны, и у многих жителей современной южной части Бирманского Союза течет в жидах какая-то доля монской крови.
Устное народное творчество полностью отражает культурные традиции этого древнего и высококультурного народа. И сюжеты, и выразительные сродства — сложные, близкие к письменной литературе, есть даже обрамленная повесть («Ада, который хотел стать буддой»); рассказчик оперирует ситуациями городской жизни, весь фольклор глубоко проникнут укоренившимся у монов буддизмом теравады; обильные мировые сюжеты почти всегда даны в сильно переработанной виде. Для монского сказителя и слушателя государство, король, город — все это свое, близкое, реальное и поэтому не порождающее волшебных ситуаций. Король — не «оперный злодей» чинских сказок, а в меру строгий, «обыкновенный» король. Ту же реальность сложного развитого общества отражают упоминания о торговле землей, о деньгах и пр.
Буддизм пронизывает все сколько-нибудь отвлеченные ситуации, но в отличие от бирманских сказок в монских он не является объектом критики. Наоборот, постоянный носитель идеи блага — буддийский отшельник. Натов в их бирманском понимании нет: встречающееся же в тексте слово «нат» — результат перевода с монского на бирманский. Часть монских духов — это боги буддийского неба, в обличье которых выступают местные аграрные божества, другая часть — личные духи-хранители, сохранившиеся у монов с добуддийских времен и тесно связанные с культом предков, влияние которого заметно во многих сказках. В сказках буддийские аскеты-отшельники органически сосуществуют с этими квазибуддийскими божествами. У богов есть своя страна, например, где растут цветы богов. Боги во многом отличны от бирманских натов, живущих на деревьях, на околице деревни, которых можно бить и т. п. Примечательно, что мотив судьбы — кармы, столь популярный у горцев, исторически недавно воспринявших буддизм, редок в фольклоре монов. Зато здесь мы видим типичный для буддизма культ знания, учебы, книги, которая присутствует даже в доме крестьянина. На книгах, письмах строятся многие коллизии волшебных и бытовых сюжетов. Мудрец-аскет, просто мудрый человек — объект почитания, желанный предмет замужества (последнее — черта городского фольклора). Особенно впечатляющи сюжеты, построенные на рядах чисел, на понятии нуля и т. д. Философия также глубоко проникла в сказки, где порой почти отсутствует сверхъестественное, но всегда достаточно дидактики.
Сюжеты монских сказок бывают и специфическими в масштабах западной части Юго-Восточной Азии, и общими. Те общие сюжеты, которые встречаются и восточнее, у кхмеров, относятся, видимо, к древнему аустроазиатскому субстратному слою. Возможно, к ним нужно отнести образ страны без правители, где герой становится королем, цикл о лодыре-победителе (вообще — мировой, но в пределах Юго-Восточной Азии — аустроазиатский), сказки о третейском суде. Большинство монских сюжетов отличает многоплановость, наличие персонажей, обслуживающих тот или иной кусок сюжета. Сложна сплошь и рядом и мотивировка, часто очень литературная, сложны концовки, такие, как прямая речь с поучением. В связи с указанными особенностями становится очевидным, что подобное богатство методов, разнообразие стилей — результат длительного существования письменных вариантов этих сказок.
Монов отличают обычно мирные завязки и развязки, что связано с влиянием буддийской литературы; даже победоносный конец не всегда связан с убийством врага. Однако встречаются и отмечавшиеся выше жестокие концовки, и, как всегда у монов, в сложном литературном решении (младший брат сошел с ума, ушел в лес и пропал).
Многие образы монского фольклора вошли в устную и письменную литературу других народов страны (такие, как события на плоту на реке в др.), но многое и осталось специфическим для монов и до сих пор: это и сложность прямой речи героев («пути, неведомые людям»), и сложность сюжета (две параллельные жизни принца и лягушки в сказке «Принцесса-лягушка»), ряд сюжетов, связанных с морем (напомним, что моны — единственный традиционно морской народ Бирманского Союза). Отчасти специфичны и ситуации, многие из них реализуются на берегах рек и моря.
В монских сказках много простого здравого смысла, без всякой религиозной окраски, хороший юмор, много простых и ясных зачинов, особенно в бытовой сказке. Им соответствует богатый литературный язык древнего народа («А если нет, — говорит король, — то ты знаешь, по какой дороге уходят посягнувшие на недозволенное»).