— Прости меня, Надя, я… я больше так не буду. Честное человеческое слово тебе даю!

Наклонил голову, своим лбом в Надин лобик упёрся.

— Просто тяжело мне что-то, Наденька, — говорит. — Тяжелёхонько…

Надя смягчилась, вздохнула.

— Тут ещё непонятно, кому тяжелее, — говорит, — тебе или дяде Горшене.

А котелок докрасна раскалился, защёлкал — истлели в нём все грибочки, в угольки превратились, стали искорками из котелка выпрыгивать…

Долго ли коротко брёл Горшеня по лесу, а только добрёл он прямо до конца правдивой нашей истории. Добрёл до конца, вышел на поляну, присел на поваленное дерево.

А позади него — хруст да шорох. Думал мужик, что это Иван мириться идёт, а это всего лишь Царь-жаба за ним увязалась. Горшеня на неё цыкнул, рукой махнул. Спряталась амфибия за еловый ствол, сидит смирно, только глаз с мужика не сводит. А Горшеня отвернулся, тут же про неё забыл — не до этого сейчас. Непонятно у него на душе: с одной стороны, вроде легко ему и свободно, будто груз какой с души спал, а с другой стороны, многого жаль. Жаль, что с Иваном так расстался, не по-дружески, жаль, что не понял его Иван. Жаль, что сам себя не сберёг — для Аннушки и деток своих, потому как смертоубийство совершил — разломил чужую жизнь надвое. В общем, всего поровну на этом свете — на чашу веселья всегда чаша расстройства припасена; покачиваются весы житейские, равновесию установиться не дают.

Достал Горшеня свой солдатский кисет, выделил бумажку, порцию табачку нащепотил, смастерил себе самокрутку дрожащими пальцами, чиркнул кремнём — и закурил.

— Ничего, — говорит себе вслух, — образуется. Всё образуется.

Три раза затянулся, бросил самокрутку оземь, ногой притушил.

— Всё образуется, — и пошёл далее.

Сказка-то ведь не совсем ещё окончилась, ещё целый эпилог впереди — от всей этой борщовой одиссеи свекольный хвостик. А на безрыбье и эпилог — дело немалое.

Со свадьбы наша сказочная история началась, в преддверии другой свадьбы должно ей и закончиться. Носятся по воздуху суетные сороки — весь лес, все окрестные деревеньки известием оглашают: свадьба, мол, свадьба! А после того по всем укромным уголкам слух про свадьбу пошёл. И до Кощеева замка то известие докатилось, взволновало Марью-Выдумщицу. Ёкает материнское сердечко: а не про её ли блудного сына известие то?

Уж три недели с гаком прошло с того пасхального воскресенья, уж пора бы Ивану и вернуться. Каждое утро выходит Марья за ворота, на дорогу смотрит. Дорога уже от её взгляда лишней колеёй пополнилась, а сына всё не видно.

Вот три воскресенья прошло, четвёртое наступает. Марья затемно проснулась и сразу за дела принялась: баньку затопила, еды настряпала, самовар привела в полную боевую готовность. А там уж и к воротам спешит — на натоптанное свое место, на материнский пост. Чувствует: сегодня сбудется её ожидание. И не подвело предчувствие — дёрнулась дымка на горизонте, расплылась жарким маревом и выплыла из неё человеческая фигура.

Ох и крепки были объятия, ох и обильны слёзы радостные! Долго Марья сына тискала, осматривала, головой качала, на худобу серчала. Потом за руку взяла, в родные ворота ввела. Иван в дом входить не спешит, сперва с двором своим здоровается, каждую вещь, каждый кол, каждую оглоблю гладит, припоминает. Марья на него не насмотрится — не беда, что хмурый и исхудавший, главное, что живой-здоровёхонький, а остальное выкормится!

Присел Иван на дворовую скамейку, под любимое ореховое дерево. Вздохнул — как к пирсу причалил.

— Вот он я, — говорит. — Весь теперь дома, маменька.

И оба от счастья не знают, о чём прямо сейчас говорить, а что на потом оставить. Иван на родные камни глядит, красоте дивится.

— Замок-то наш, — говорит, — вроде как уютнее сделался. Какой-то вид у него не замковый, а прямо-таки домашний!

— Старалась, Ванечка, — отвечает Марья. — Привожу понемногу в порядок жилье наше. Тут вот и краску приготовила, чтобы фасад выбелить, нарочитую мрачность убрать… После праздников и возьмёмся с тобой сообща — верно?

— Верно, — кивает Иван. — А после каких праздников-то, мама?

— Да после свадьбы, — поясняет Марья-Выдумщица, — как отгуляем — так и начнём.

— А чья свадьба-то? — не понимает Иван.

— Да как же — ты не знаешь, что ли? Весь лес слухом живёт!

— Я, мама, обратно бирюком шёл, — прокашлялся Иван, — разговоров ни с кем не заводил, ни к каким сорочьим глупостям не прислушивался. Было у меня об чём думать, на весь путь хватило. Единственное дело у меня намечено было, — вздыхает, — и то не сложилось… Хотел к Яге Васильевне на обратной дороге заглянуть, думал повидаться, переговорить. Зашёл — а избушки-то нет! Погреб стоит на месте, банька тепла ещё, а избушка со старушкой ушагали куда-то…

— Да, — говорит Марья-Выдумщица. — С тех пор как всё произошло… ну, я имею в виду — как это самое совершилось… ты знаешь, о чём я говорю… так вот, после этого нечисть наши края покидать стала. Съезжают потихоньку. Водяной уплыл, кикиморы учесали… Слуги наши Дыр, Бул и Щыл — те и вовсе в прах рассыпались на ровном месте, прямо в то же воскресенье!

Иван задумчиво голову склонил.

— Да, — говорит, — в воскресенье это было.

— Ага, — кивает мать, тоже с грустью в тот памятный день заглядывает, — в самый полдень и произошло… Стало быть, выполнил, сынок, наказ отцовский?

— Стало быть, выполнил, — отвечает Иван и голову всё ниже и ниже свешивает.

— Хватило, значит, духу тебе?

Иван вместо ответа только вздохнул — как повинился.

Марья спохватилась, руками всплеснула — обратно к теме разговор разворачивает.

— Ну и вот, я ж про свадьбу говорю! Тигран Горыныч, дружок наш колченогий, женится послезавтра!

— Вот как? — оживился Иван такому обороту. — Нашёл, стало быть, невесту себе под стать?

— Нашёл, сердечный, — кивает Марья-Выдумщица и чему-то в кулачок смеётся. — Какую-то заморскую жабу себе присмотрел! Это я, Ванятка, не обзываю её — Боже упаси, — это она по природе своей таковая и есть — натуральная природная жаба, гигантская анфибиоза, к нам из каких-то, видать, заафриканских краёв доставлена!

Иван так руками и развёл — вот так так!

— Понятно, — говорит. — Догадываюсь, чьих это рук сватовство.

— Это ты про что? — не понимает мать. — Про анфибиозу?

— Да нет, это я так, мама, всё никак о своём не передумаю.

— Хватит уже думать, — велит мать. — Смотри, какой сухой пришёл, щеки впалы, бока вялы! Это всё от дум, я-то знаю! Ну ничего, я тебя, сынок, быстро думать отучу и в богатырский вид приведу — врагам на обалдение, девкам на объедение!.. — достала носовой платочек и давай слезу в него смаргивать. — А ведь я, Ванятка, когда про свадьбу сороки-то затрубили, подумала бабьим умом своим: а не мой ли соколёнок какую канареечку себе нашёл!

— Вот вы, мама, выдумаете! — покраснел Иван.

— А что тут такого, — закончила Марья слезить, — твоё дело молодое, хваткое. Ты мне прямо скажи — не нашёл ли ты себе кого в пути, Ванюша?

— Да как вам сказать, мама… — замялся Иван. — Вроде и нашёл, да не уберёг, выронил…

— Это как так?

— Потом, маманя, расскажу, — отводит Иван. — Сперва я всё же хочу отцу поклониться, посмотреть, где он лежит.

— Хорошо, правильно ты говоришь, Ванечка, — кивает Марья. — Пойдём, отведу тебя.

Вошла в замок да и по парадной лестнице наверх стала подниматься. Иван подумал сначала, что мать что-то перепутала — усыпальница-то у них в подвале располагалась, внизу, стало быть. Там давненько Кощей себе склеп в куске скалы вырубил, плиту каменную воздвиг, профиль свой на нём выскоблил — чтобы не хуже, чем у людей, было. Хвастался-гордился: «У меня всё есть, чего человек алчет. Только могилы мне в этой жизни недоставало! Пусть и могила будет, пусть все людишки об этом знают, а что она без покойника стоит, так то уже — не их людская забота!» Про этот склеп Иван хорошо помнил, отроком лазил в него ночью — бесстрашие тренировал. И сейчас ожидал в подземелье отправиться, а Марья его наверх повела! Вот он и удивился. Однако идёт без вопросов — за время его отсутствия мало ли перемен в доме произошло! Марья — хозяйка хваткая, если ей в голову что втемяшится, так она и подвальный склеп на пятый этаж перетащит.

Привела Ивана мать на четвёртый замковый этаж (всё ж таки только на четвёртый), препроводила в светёлку. В этой светёлке когда-то гости останавливались, а потом, когда гости приезжать перестали, в ней свалка устроилась — стихийная кладовая. А сейчас — смотрит Иван — всё в ней заново вычищено да убрано в лучшем виде, окна все солнечному свету открыты, стены в светлый колер выкрашены. На усыпальницу никак не похоже!

Подводит мать сына к пологу, а под тем пологом — кровать с чистым бельём, а в кровати старикашка какой-то лежит, дышит так, что всё одеяло большой волной ходит. Иван как это увидел — рванулся к дверям, чуть назад не убежал. Непонятно ему, что это всё значит и кто такой в кровати засекречен!