Но вокруг был лес, и смутой не пахло. Игорь знал: когда Леднев впадал в патетику, лучше разговор прекращать. Слишком много слов…

— Пора. — Игорь встал и начал затаптывать костер. Леднев осекся на полуслове, ошарашенно посмотрел на Игоря, что-то соображая.

— Пора, пора… — тоже поднялся, нелепый в своем брезентовом балахоне до пят. Бороденка воинственно торчит. Упрятал пустой котелок в котомку, закинул ее за плечи. — В путь, Игорек, раз не хочешь меня слушать.

Игорь возражать не стал.

Шли споро, дошли до Лежневки быстро, солнце только- только за полдень перевалило. Деревня лежала, соответствуя имени, на двух длинных и плоских склонах, вроде бы сбегала вниз со взгорья, а внизу река текла, узенькая и голубая. И еще церковка на самом верху торчала, как сахарная голова, слишком богатая для такой деревушки церковь — каменная, шатровая, белая, с выложенными красным кирпичом кокошниками, с красными же поребриками, с двумя синими куполами. Хотя и махонькая.

Старик Леднев остановился, привычно перекрестился на еще далекую церковь, сказал тоненько:

— Лепота… — покосился на Игоря: как он?

А Игорю тоже все красивым показалось. Только креститься — увольте, это уж никакая легенда не заставит.

— Тихо чего-то, — сказал.

— В полях все, — объяснил Леднев.

Возможно, и так. Игорь плохо разбирался в сельском хозяйстве, тем более в эти давние годы, когда, как помнится, лошаденка заменяла и трактор и комбайн.

— Ну с богом и со словом божьим, — старик Леднев набрал воздуха, как перед нырянием, и покатился по дороге, треща и даже, казалось, лязгая плащом. Обернулся: — Авось приютят калик перехожих…

Так он вкатился в улицу, если это название и соответствовало действительности. Наверно, соответствовало: две разъезженные глубокие колеи посередине этаким обрывчиком, распадком. По обе стороны от них — утоптанная пожухлая трава перед заборами. Заборы — столбы да пара прясел между ними, вот и весь сказ. А кое-где и обвалены прясла, а то и вовсе их нет: одни столбы красуются, гниют.

А за заборами — избы. Ну избы как везде: низенькие, подслеповатые. И почему на Руси не рубили больших окон?.. Хотя большие окна — больше холоду, а дрова не в огороде растут, сообразил Игорь.

— Мужиков нет, — сердито сказал Леднев, оглядывая эту явную бесхозяйственность. — Повыбили мужиков-то, позабривали в защитников. А баба — она разве что может?..

Сильно не нравилась старику Ледневу деревня. В такой деревне, дело ясное, особо не погостюешь, того и гляди, бани не истопят.

— Почему нет мужиков? — стараясь быть индифферентным, спросил Игорь. — Вон один стоит…

В конце улицы, вальяжно облокотившись на забор, улыбаясь в сто зубов, чистый и бритый стоял Пеликан.

— С прибытием вас, гости дорогие!

И тут, как по сигналу режиссера, откуда-то вынеслись на улицу собаки разных мастей, завизжали, залаяли, помчались по колеям невесть куда, а кое-кто и задержался, начал пришельцев обгавкивать. А то из-под одного забора, то из-за другого появилась детвора, в основном мальчишки, босиком, в латаных и просто дырявых портках, а маленькие, сопливые — совсем без порток, кто в рубашонке, кто без оной. Стояли, смотрели на Леднева с Игорем. И то ли порыв ветра подул, то ли — Игорь уже склонялся к тому — так было задумано, но бухнул языком колокол на колокольне, разок бухнул и замолчал.

А Пеликан стоял и улыбался.

Чистая мистика!..

Старик Леднев на всю эту фантасмагорию поглядел, очи к небу поднял, истово перекрестился.

— Что это вы, Григорий Львович, устроили?

— А что я устроил, Павел Николаевич, профессор наш разлюбезный?

— То никого, никого, а то…

И Игорь на Пеликана просительно смотрел, ответа на тог же вопрос требовал.

— Случайность, — хитро усмехнулся Пеликан, подмигивая Игорю. — Пустое совпадение, ехали бояре. А неужто вы, драгоценный Павел Николаевич, в сверхъестественное верите? Не верьте, бога нет, вон и Игорь вам подтвердит. Да вы и сами так считаете, ведь считаете, не спорьте, милейший вы человек… — Тут он подхватил малость ошарашенного Леднева под ручку, под железную брезентовую десницу и повел к избе, опять-таки оборачиваясь и подмигивая Игорю, шедшему позади.

Собаки и мальчишки молча взирали на представление. А вообще-то, предполагал Игорь, все они ясно участвовали в нем. Поскольку насчет бога Игорь был с Пеликаном полностью согласен, то, чтобы все происшедшее объяснить, оставалось одно: признать, будто Пеликан подговорил мальчишек спрятаться, а потом возникнуть в нужный момент. И собак подговорил. То есть собак мальчишки подговорили. То есть держали они их до поры…

Игорь совсем запутался, плюнул в сердцах и вошел в избу.

Изба была как изба, не лучше и не хуже других, в которых им уже приходилось ночевать, а порой — это уж какие хозяева попадутся — и обедать-ужинать. Комната — хотя, может быть, она прозывалась как-то иначе, Игорь не знал, оперировал московскими понятиями — делилась надвое огромной грязно-белой, давно не знавшей извести русской печыо. У низких оконцев без занавесок — грубый, ничем не покрытый стол, лавка перед столом. В углу под потолком икона, «Спас нерукотворный», лампадка перед ней зажжена. У стены неловко сколоченная полка, на которой несколько горшков, или как они называются… Темно, хотя и день на дворе. И опять никого.

Игорь посмотрел по сторонам, прикидывая, откуда могут появиться в нужный момент очередные персонажи придуманного Пеликаном спектакля. Однако неоткуда. Ни одной двери, кроме входной, что в сени вела. Возможно, из воздуха материализуются…

Пеликан поймал взгляд Игоря, усмехнулся:

— Не жди, никого нету. Хозяин с утра в лес ушел.

— А остальные?

— В поле, — повторил Пеликан давешние слова старика Леднева. — Народу мало. Бабы да старики.

— А мужики где? — сварливо спросил Леднев, еще, кажется, не пришедший в себя после уличного действа.

— Кто в красные подался, кто в белые, кто в зеленые. Деваться некуда, ехали бояре…

— А хозяин?

— Старик. Восьмой десяток потек. Только грибом и сыт.

Леднев сел на лавку, подобрал полы плаща. На лице его читалось неодобрение.

— Бедно живут…

— А то! — подтвердил Пеликан. — Придется вам нынче попоститься, Павел Николаевич. Деревенька беднейшая, не чета Ивановке.

Леднев, не вставая, потрогал ладонью печь: холодная. Вздохнул.

— Я что? Я ничего. У нас тем более сало есть.

— Тогда поешьте его сейчас, Павел Николаевич, а то вот-вот хозяин вернется, так они здесь сала да-а-авно не выдавали…

— Это как? — не понял Леднев. — У нас на всех хватит. Анна из Ивановки, вы ее помните, Григорий Львович, солидный кус отломтила.

И тут Игорь не без злорадства узрел, что Пеликан краснеет. Узрел и понял, что стыдно Пеликану-великану, хитрому и умнющему мужику, за свою промашку. Считал: профессор, мол, только о себе и заботится, до остальных ему, интеллигенту вшивому, дела нет. Дела-то ему до остальных, может, и нет, не вспомнит он о нынешнем хозяине никогда, имени в памяти не удержит, но жрать тайком, не поделиться с голодным… Нет, дорогой Пеликан, плохо вы о профессоре думаете! Игорь — уж на что юмористически к нему относится! — такой ошибки не сделает, знает точно, что Леднев — добрый и отзывчивый человек, да и воспитан папой-землемером в лучших традициях.

Симптом: настороженное у Пеликана отношение к барам. А какой Леднев барин? Не больше, чем сам Пеликан. Игорь что-то не шибко верил в «простонародную» суть мужика Григория. Тоже, видно, из ряженых, пусть наряд этот на нем и сидит куда естественнее, чем на профессоре. Но под нарядом-то что?..

— Извините, Павел Николаевич, — сказал Пеликан. — Неловко пошутил. А видеть вас рад душевно, соскучился, честное слово. Устали с дороги?

— В некотором роде. — Леднев казался несколько растерянным от непривычной вежливости Пеликана, не баловал их тот куртуазными оборотами, а над стариком так и вовсе подсмеивался. Правда, беззлобно.

— Небось о баньке размечтались? Так это доступно, ехали бояре. Вода и дрова есть, а топится она с утра. Сейчас туда, поди, и войти страшно…

Однако рискнули. Игорь, вообще-то, до недавних пор не очень любил баню, как-то был в ней с отцом, так в парилку не вошел, пострашился: даже через дверь пар оттуда чудился обжигающим, палящим. А здесь, в странствиях своих по Руси, после долгого дневного перехода попал однажды в тесную — в одну каморку — деревенскую баньку, вышиб веником да паром усталость из тела и уверовал в нее навсегда. И вот не убоялся предупреждения Пеликана, выдержал положенное в африканской жаре и теперь сидел с Пеликаном на шатком крыльце, расстегнув рубаху до пупа, дышал. Именно так: дышал — и ничего больше, потому что после парной одного лишь и хочется — отдышаться на свежем, обманно холодном воздухе.