— Хлебожуй! — воскликнет читатель, вскакивая с кресла.
Ну конечно, это он, наш старый знакомец — юнга со «Святого Марка». И, надо сказать, несмотря на юные лета, захват у него был нешуточный. Панталоне вопил и плевался водой как фонтанчик.
— Паршивец, отпусти мне руку! Бульк…
(Панталоне сделал здоровенный глоток).
— Помогите! Бульк… Бульк… — (еще один глоток). — Убивают!
Коломбина приметила, что ее хозяин с каждым разом кричал все слабее, а глотал все больше, и немедленно принялась кричать сама:
— На помощь! Моего хозяина убивают! Панталоне тонет!
Ни одно окошко не открылось. Есть такие дома, в которых предпочитают делать вид, что ничего не слышат.
— Не беспокойтесь, синьорина, — прокричал Хлебожуй, управившись с последним куском булки. — Никто вашему хозяину ничего дурного не сделает. Наоборот, мы ему добра желаем. Прочтите-ка этот листок и следуйте его указаниям, как рецепту врача.
С этими словами он зашвырнул в окно небольшой сверток. В нем находился камень, обернутый в бумажку. Развернув ее, служанка прочитала: «По распоряжению Али Бадалука синьор Панталоне дей Бизоньози удерживается в качестве заложника. Он будет незамедлительно освобожден и отпущен домой после того, как Венецианская республика освободит сына халифа багдадского. Передайте это в Совет Десяти. Мы сами свяжемся с вами для ответа».
Прочитав это послание, Коломбина снова высунулась в окно, но глядеть там было больше особо не на что. Панталоне лишился чувств (но все равно продолжал держать над водой кошель, чтобы не подмочить свои цехины), а Арлекин и Хлебожуй затаскивали его в гондолу. Покончив с этим, Хлебожуй немедленно отправил в рот очередной кус, а Арлекин поспешно схватился за весло, и гондола быстро удалилась.
На следующий день наши герои снова соединились на борту «Святого Марка». Надо сказать, что слово «соединились» в данном случае — не фигура речи: Али Бадалук незамедлительно сковал их вместе за запястья и щиколотки и, в ожидании ответа Яснейшей республики, запер в каюте Тартальи.
Легко представить себе восторг Панталоне, оказавшегося лицом к лицу со своим дорогим племянником.
— Неблагодарный! — воскликнул старый скряга с неподдельной обидой в голосе. — Что, хорошо тебе здесь, как сельди в бочке? Будешь знать, как из дому убегать! Подумать только! А ведь я относился к тебе, как к родному сыну!
— В смысле — лупил, как родного сына? — съязвил Линдоро.
— Мало, мало я тебя лупил. Но ничего, сейчас ты у меня получишь такой удар, от которого у тебя дыхание перехватит. Я тебя наследства лишу. Эй, дайте-ка мне перо, бумагу и сургуч. Я хочу завещание составить.
Хлебожуй немедленно протянул Панталоне все требуемое. Более того, он уселся за столик, всем своим видом выражая усердие.
— Прикажете написать? — спросил он.
— Молодец, ценю. Наконец-то я вижу молодого человека, который знает, как себя вести. Пиши-пиши, я в долгу не останусь. Как тебя зовут?
— Хлебожуй, к вашим услугам!
— Вот и хорошо. Пиши же: «Я, Панталоне дей Бизоньози, венецианский кавалер [33], оказавшись в руках у пиратов и предвидя неминуемую смерть, доброму юноше Хлебужую, исполненному многими достоинствами, в знак своей приязни оставляю…»
— «…оставляю». Готово. Продолжайте, прошу вас. Так что вы мне оставляете?
— Оставляю… Оставляю… Дай-ка подумать. Я бы мог тебе оставить свои деньги, но боюсь, они введут тебя в искушение и ты пустишься во все тяжкие. Лучше оставить тебе недвижимость, а не звонкую монету. Так вот, я оставлю тебе… Нет-нет, дом не могу оставить! Придется платить налоги, содержать прислугу. Это будет для тебя головная боль. Ага, придумал! Пиши: «оставляю гондолу, которую у меня украли».
Дружный хохот покрыл слова старого скряги. Тот пожал плечами и повернулся к своим сокамерникам спиной.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
в которой сын халифа оказывается оскорблен
Которому, несмотря на то что стояла глубокая ночь, никак не удавалось заснуть. Его терзали ужасные сомнения. Как помнит читатель, никто из его подчиненных так и не решился доложить ему о побеге Пульчинеллы. Опасаясь гнева коменданта, они один за другим сказывались больными, самовольно покидали службу, прикидывались мертвыми или похищенными пиратами.
У несчастного коменданта осталось в наличии лишь двое подчиненных — бедолаг, которым просто некуда было податься. Мало того, побег Пульчинеллы оказался для них настоящим подарком судьбы. Дважды в день с тюремной кухни сбежавшему арестанту по-прежнему присылали тарелку супа, которую тюремщики по-братски делили между собой вдобавок к собственной трапезе и, таким образом, впервые в жизни ели досыта.
Сомнения, терзавшие коменданта, произнеси он их вслух, звучали бы так: «Не сглазил ли кто-то мою тюрьму? На моих людей обрушивается одно несчастье за другим. Может быть, скоро настанет и мой черед попасть в лапы разбойников или загнуться от холеры? Нет, без сглаза здесь явно не обошлось. Надо принять меры».
В этот самый момент ему доложили, что какая-то женщина желает видеть его по неотложному делу.
Комендант снял наусники (которые всегда надевал на ночь, чтобы усы оставались прямыми и ровными), нацепил на лысую голову парик и вышел к нежданной посетительнице, от которой узнал ужасные и действительно важные новости.
Панталоне справедливо считался одним из богатейших купцов города. Его похищение — безусловно, веский довод оповестить Совет Десяти. О чем комендант немедленно и распорядился, попросив Коломбину подождать в его кабинете. А пока посыльный несся из Пьомби во Дворец Дожей [34], решил самолично навестить сиятельного узника, о котором шла речь в пиратском послании. И лишь тогда обратил внимание на отсутствие Пульчинеллы.
— А эта камера разве не для двоих предназначена? — вежливо осведомился комендант у сопровождавшего его тюремщика.
— Так точно, ваш-сиясь! — выпалил тот. — Но второй заключенный, неаполитанский воришка Пульчинелла, временно помещен в лазарет. Холера с ним приключилась.
«И он тоже!», — с ужасом подумал комендант и суеверно потрогал железный ключ, чтобы отвести несчастье.
Тюремщик заготовил такой ответ давным-давно. Потому что хорошо понимал: стоит только начальнику тюрьмы заслышать про холеру, как он немедленно выкинет из головы само существование Пульчинеллы.
И действительно, комендант как раз думал: «Довольно с меня этого Пульчинеллы. От одного его имени у меня озноб начинается. Подцепил холеру? Вот и хорошо, пусть убирается на тот свет как можно скорее».
Сын халифа, проснувшись и обнаружив присутствие высокого гостя, немедленно встал с лежанки, три раза поклонился и произнес:
— Прошу прощения за то, что не могу оказать прием, достойный вашего превосходительства. Дома мне достаточно было хлопнуть в ладоши, чтобы явились двадцать прекраснейших баядерок, готовых украшать пением и танцами все время вашего визита. Здесь же на хлопок моих ладоней смогут явиться только мыши. Не знаю, доставит ли удовольствие их вид вашему превосходительству…
Комендант поспешил заверить, что приглашать мышей нет необходимости, так как он с детства питает к ним особое отвращение. Мустафа в ответ горячо вступился за этих зверушек, которых за время пребывания в Пьомби он успел искренне полюбить. Коменданту не сразу удалось вклиниться в его горячую речь для того, чтобы попросить следовать за собой в Совет Десяти, где должно состояться важное совещание.