Всё, что я считал таким прекрасным, они находили невыносимо скучным. И этого ещё мало! В конце концов я понял, что они попросту стали бояться. Чего бояться — они не могли или не хотели сказать.

Может быть, я сам вселил в них страх, слишком много говоря о моей ненависти к этой проклятой скале, а может быть, они и без меня что-нибудь приметили или прослышали. Ведь и до сих пор в глухие ночи, когда всё кругом спало, великан изредка являлся ко мне.

Так или иначе, а мои товарищи наотрез отказались продолжать работу. Они заявили, что не могут больше выносить такой скуки и безлюдья, и ушли, дружески простившись со мной и советуя поскорее бросить всю эту канитель.

Однако и это не могло меня остановить. Я нанял других людей, но и они оставили меня одного, прежде чем успели сколько-нибудь заметно подвинуть нашу работу. На прощанье они сказали мне, что, уходя отсюда, оказывают мне большую услугу, потому что так я скорее откажусь от своей нелепой затеи.

Тут у меня в первый раз опустились руки. Всю ночь я не мог уснуть и опять увидел великана. Увидел таким крепким, могучим, полным жизни, каким не видал его уже давным-давно. Он сидел на большой каменной глыбе, окружённый камнями помельче, и при свете луны, подёрнутой легкими облаками, был похож на пастуха, пасущего стадо белых слонов.

Я подошёл, вскарабкался к нему на колени, потом, уцепившись за бороду, добрался до самого лица и ударил его по щеке своим железным молотом.

— Пошёл прочь, пастушонок! — зарычал он. — Иди ищи себе другое пастбище. Это — моё навсегда. Ты сам дал мне этих каменных овец, — он поднял свою тяжёлую руку и показал на разбросанные вокруг обломки скалы, — и я буду пасти их на твоём лугу до скончания века…

— Ну, это мы ещё посмотрим! — ответил я.— Ты думаешь победить меня, потому что я остался один? Хорошо же, я покажу тебе, что может сделать один человек!

И на другой день я с таким жаром набросился на эти обломки, что через две недели у великана уже не осталось на одной овцы. Я видел, что ночью он опять пытался взобраться на свою площадку и даже сделал шаг к той выбоине, куда я хотел уложить его.

В одно из воскресений мать и сестры пришли повидаться со мной.

Я уже совсем расчистил то место, где был ранен отец, и даже успел прорыть водосток, чтобы отвести лишнюю воду. Пышная молодая трава густо покрыла освобождённую землю, крупные голубые колокольчики смотрелись в водяные струи.

Там, где случилось несчастье, я поставил высокий деревянный крест, а возле него сложил скамейку из камней.

Когда мать увидела это, она молча поцеловала меня и долго сидела одна на этой скамейке, утирая набегавшие слёзы…

Потом она пошла поглядеть на наши владения. Добрая четверть луговины была уже расчищена и зеленела, как прежде. Матушка призналась мне, что она даже не ожидала такого успеха.

Но когда, отдохнув немного, она пошла в другую сторону, где камни лежали особенно густо, и увидела, сколько там ещё работы, она испугалась и стала уговаривать меня остановиться на том, что сделано.

— Лужайка, которую ты расчистил, уже стоит кое-чего, — говорила она. — Ты можешь её теперь сдавать соседям. Доход, конечно, будет невелик, но это лучше, чем большие напрасные расходы.

Я не сдавался. Мать даже рассердилась немного и сказала, что не даст мне больше денег.

Тут Магеллона — она уже была большая девочка — со слезами на глазах вступилась за меня. Она говорила, что я совершенно прав и ей так жалко, что она не мальчик и не может помогать мне. Для неё не было ничего прекраснее гор, и она мечтала только о том, чтобы вернуться сюда, на нашу горную луговину, и жить здесь до скончания дней.

Маленькая Миртиль не говорила ничего. Но, широко раскрыв свои голубые глаза, она в таком восторге бегала и прыгала среди камней, что и без того было видно, как ей тут нравится.

Я приготовил для моих гостей завтрак — землянику и сливки, самые лучшие, какие мог достать у дядюшки Брада.

Мы устроились на развалинах нашего дома и немного закусили. Нам было хорошо — грустно и радостно в одно и то же время.

Перед уходом матушка крепко обняла меня и хоть ничего не обещала наперёд, но больше не спорила со мной и не бранила меня.

До конца лета я работал один. Чем дальше подвигалось дело, тем яснее я понимал, как трудно будет собственными руками перетащить с места на место эту гору битого камня. Ну что ж, я стал работать ещё упорнее, ещё больше и даже к соседям, в нижние хижины, спускался теперь не чаще чем раз в неделю, по воскресеньям, да и то не больше чем на час.

Так жил я в своей крошечной хижине: днём работал, а вечером учился — занимался то чтением, то письмом, то счётом.

Как-то раз, когда я расчищал развалины нашего бывшего дома, мне попалась драгоценная находка. Нежданно-негаданно я наткнулся на старый сундук, целый и нисколько не повреждённый. Я нашёл в нём кое-какие домашние вещи, рабочий инструмент моего отца и, главное, его книги.

Потрёпанные, разрозненные, всё-таки это были книги, и я с великой жадностью прочёл их, а потом перечитывал ещё много раз.

Меня не смущало даже, если рассказ неожиданно обрывался на самом интересном месте, — я тогда сам придумывал, что могло бы случиться дальше.

Эти старинные, доставшиеся мне от отца книжки были полны рассказами о чудесных подвигах, о героях, не знающих страха и уныния. Они ободряли меня, поддерживали во мне мужество и смелость. С такой книжкой в руках я не чувствовал себя одиноким даже тогда, когда сидел по ночам совсем один в моей маленькой, затерянной в горах избушке.

Теперь, когда я научился считать, я без особого труда вычислил, сколько времени понадобится на мою работу, и понял, что мне одному не справиться с ней скорее чем в несколько лет. Но это не испугало меня. Сам того не замечая, я пристрастился к своей работе — попросту говоря, полюбил её.

Великан был уже так здорово искрошен, что даже не пытался больше собирать свои косточки для новых прогулок. Он не мешал мне спокойно спать, и только изредка я слышал его тяжёлые вздохи, похожие на рёв быка, который хочет, чтобы его выпустили на пастбище. Но стоило мне пригрозить ему порохом (я знал, что пороха он боится больше всего на свете), как он сейчас же замолкал. Было ясно, что он признал себя побеждённым и готов слушаться меня во всём.

Наступила зима. Так же как и в прошлом году, я пошёл на дорожные работы, но на этот раз заработал гораздо больше. Мне уже исполнилось семнадцать лет. Я был высок, плечист, и мускулы у меня были, что называется, первый сорт. Мне стали платить как взрослому рабочему.

Один инженер — из тех учёных людей, что распоряжаются прокладкой дорог, — приметил меня и полюбил. Он говорил, что я посмышлёнее прочих, да к тому же и самый усердный. Всякий раз, как случалась работа, на которой можно было поучиться чему-нибудь новому, он поручал её мне. Кроме того, он дал мне бесплатно стол и уголок в своей квартире, так что весь мой зимний заработок остался у меня в целости.

Весной, уезжая из наших краёв, он предлагал мне поступить к нему в услужение и уехать с ним. Говорил, что я буду для него не слугой, а товарищем. Обещал вывести меня в люди.

Но я, как вы сами понимаете, не мог бросить свою площадку. И чуть только снег сошёл с неё настолько, что можно было поставить ногу, я уже снова был там.

Почти вся скала была уже раздроблена, оставалось работать лопатой и тачкой. Это было не очень трудно, но зато очень скучно. День за днём я сгребал камни в кучу, нагружал и выгружал тачку. Так прошло целое лето, а потом и следующее, а потом и ещё одно…

Наконец, через пять лет после того как я в первый раз поднялся в горы, в один прекрасный вечер я увидел, что моя работа окончена. Всё каменное тело великана до последнего осколка перенесено и уложено в ложбину.

Получился прочный каменный вал. В самую суровую зиму он выдержит напор льдов и не пустит их на мой луг. Пески, которые лёд обычно несёт с собою, осядут возле этой преграды, и она станет от этого только объёмистее и прочнее.

Я в меру осушил землю с помощью канавок, выложенных камнем, и моя луговина без всяких удобрений покрылась чудесной травой. Только цветов было, пожалуй, слишком много — настоящий сад.

Козы больше не приходили сюда: уже три года назад вместо старых буков, поломанных и снесённых обвалом, я насадил молодые деревца. Они хорошо принялись, зазеленели и окружили мой луг живой оградой.

Папоротники и другие дикие травы, завладевшие было одичавшей землёй, я понемногу вырвал и пережёг. Пепел пошёл на удобрение, и там, где ещё недавно виднелись моховые кочки и лишайники, опять появилась нежная и пышная трава.

Мне оставалось вывезти последнюю тачку камня, по крайней мере четырёхтысячную по счёту. Я уже нагрузил её и взялся было за ручки, чтобы отвезти туда же, куда отвёз все остальные. Но тут мне вдруг пришло на ум оставить её для Магеллоны. Мне казалось, что ей будет приятно самой вывезти остатки камня и закончить этой последней тачкой мой пятилетний труд.