На обширной поляне, вблизи города Виборга, стоял новый, нарядный дом пастора, сложенный из красного камня. Из его трубы к небу подымался сизый дым. Милая, тихая пасторша и ее красавицы дочери, примостившись у окна, глядели, не отрываясь, сквозь ветви терновника куда-то вдаль. На что же они глядели? На гнездо аиста, чудом державшееся на провалившейся крыше вросшей в землю хибарки. Мох да дикий чеснок росли на прогнившей кровле, и не она спасала от непогоды печальный тот домишко, совсем не она, а представьте себе, большое аистиное гнездо! Ведь гнездо это чинилось из года в год: хозяйственный аист содержал в порядке свое жилище.

На этот покосившийся домишко можно было только глядеть, но, избави бог, дотронуться до него — тотчас рухнет. Даже я дул в том направлении с опаскою! — рассказывал ветер. — Только из-за гнезда аиста эта развалюха еще стояла, иначе ее давно бы сломали. Но домочадцы пастора ни за что не хотели лишать аиста насиженного места. А в этой хибарке ютилась бедная старуха: выходит, она должна благодарить египетскую птицу за эту, пусть ветхую, но все же крышу над головой, а может, это аист упорно возвращался в свое гнездо, чтобы отблагодарить старуху за то, что в давние-давние времена она упросила не разрушать гнезда его старшего брата — черного аиста, жившего в дубраве усадьбы Борребю. Ведь в те давние-давние времена жалкая старуха была прелестной девочкой — нежным бледным гиацинтом из оранжереи высокородного Вальдемара До… Анна Доротея помнила все.

«Ох-ох-о!» А ведь и люди вздыхают, словно ветер, затаившийся в болотных камышах. «Ох-ох-о!» Не гудели колокола над твоею могилой, несчастный Вальдемар До! Не пели дети ангельскими голосами, когда бренное тело бездомного хозяина Борребю опускали в землю. Все на свете имеет конец, даже несчастье… Старшая сестра Ида вышла замуж за батрака. И этого отец не мог пережить! Подумать только, муж его дочери — жалкий холоп, которого хозяин мог выпороть на конюшне! Теперь он, наверно, уже отправился к праотцам, и сестра Ида тоже… Воистину так! Воистину так! «Ох-охо! Только мне, бедной-несчастной, нету конца, нет покоя!.. О, господи, освободи меня от страданий сих!..»

Так причитала Анна Доротея в своей ветхой лачуге, уцелевшей лишь благодаря голенастой птице.

А о самой гордой и решительной из сестер я позаботился сам, — продолжал ветер. — Однажды Иоханна переоделась в мужскую одежду и нанялась матросом на корабль… Она была молчалива и с виду сурова, работала исправно, не хуже других. Только вот лазить по вантам не умела. Мне жаль ее стало, и как-то раз, в бурю, я сдул ее с мачты, чтобы никто не узнал, что матрос этот — женщина… Так спас я ее от позора!

И снова наступила пасха, как в тот день, когда много лет назад Вальдемар До решил, что выплавил золото в колбе. Вдруг я услышал, что под кровлей с гнездом аиста тихо поют псалом. Это была последняя песнь Анны Доротеи.

В хибарке не было окна — круглая дыра зияла в стене. Поднялось солнце, словно пылающий шар, и яркие его лучи проникли в эту дыру. Каким чудным светом озарился ветхий домик изнутри. Анна Доротея не смогла вынести этого яркого света, глаза ее закрылись, и сердце остановилось. Впрочем, солнце тут ни при чем. Просто пришло время ей умереть, и душа ее отлетела.

До самой смерти Анны Доротеи аист охранял ее кров.

Я печально завывал и над ее могилой, и над могилой ее высокородного отца. Лишь я один знаю, где они похоронены, а кроме меня — никто.

Но, как говорится: новое время — новые песни. Старая проезжая дорога в Борребю перерезана теперь оградой, за которой распахано широкое поле, по срытым могилам укладывают шпалы и рельсы — скоро тут загудит паровоз и потащит за собой вереницу вагонов. Ну-у-у! В пу-у-уть!

— Вот и все… Кончился мой рассказ про Вальдемара До и его дочерей. Ну-ка, расскажите его лучше меня, если сумеете! — сказал ветер и умчался в другую сторону.

За море, в дальние края.

У богатого купца был детский вечер; приглашены были все дети богатых и знатных родителей. Дела купца шли отлично; сам он был человек образованный, даже в свое время окончил гимназию. На этом настоял его почтенный отец, который был сначала простым прасолом, но честным и трудолюбивым человеком и сумел составить себе капиталец, а сын еще приумножил его. Купец был человек умный и добрый, хоть люди говорили об этих качествах не так много, как о его богатстве.

Он вел знакомство и с аристократами крови, и с аристократами ума, как это говорится, а также с аристократами и крови и ума вместе, и, наконец, с теми, которые не могли похвалиться ни тем, ни другим аристократизмом.

Итак, у него в доме собралось большое общество, но исключительно детское; дети болтали без умолку; у них, как известно, что на уме, то и на языке. В числе детей была одна прелестная маленькая девочка, только ужасно спесивая. Спесь не вбили, а «вцеловали» в нее, и не родители, а слуги, — родители были для этого слишком разумны. Отец малютки был камер-юнкером, и она знала, что это нечто «ужасно важное».

— Я камер-юнкерская дочка! — сказала она.

Она точно так же могла бы быть лавочниковой дочкой — и то и другое одинаково не во власти самого человека. И вот она рассказывала другим детям, что в ней течет «настоящая кровь», а в ком ее нет, из того ничего и не выйдет. Читай, старайся, учись сколько хочешь, но, если в тебе нет настоящей крови, толку не выйдет.

— А уж из тех, чье имя кончается на «сен», — прибавила она, — никогда ничего не выйдет путного. Надо упереться руками в бока, да и держаться подальше от всех этих «сен, сен»!

И она уперлась прелестными ручонками в бока и выставила острые локотки, чтобы показать, как надо держаться. Славные у нее были ручонки, да и сама она была премиленькая!

Но дочка купца обиделась: фамилия ее отца была Мадсен, а она понимала, что эта фамилия тоже кончается на «сен», и вот она гордо закинула головку и сказала:

— Зато мой папа может купить леденцов на целых сто риксдалеров и разбросать их народу! А твой может?

— Ну, а мой папа, — сказала дочка писателя, — может и твоего папу, и твоего, и всех пап на свете пропечатать в газете! Все его боятся, говорит мама: ведь это он распоряжается газетой!

И девочка прегордо закинула головку — ни дать ни взять принцесса крови!

А за полуотворенною дверью стоял бедный мальчик и поглядывал на детей в щелочку; мальчуган не смел войти в комнату, куда было такому бедняку соваться к богатым и знатным детям! Он поворачивал на кухне для кухарки вертел, и теперь ему позволили поглядеть в щелку на разряженных, веселящихся детей, и это уж было для него огромным счастьем.

«Вот бы мне быть на их месте!» — думалось ему. Вдруг он услышал болтовню девочек, а, слушая ее, можно было упасть духом. Ведь у родителей его не было в копилке ни гроша; у них не было средств даже выписать газету, а не то что самим издавать ее. Но хуже всего было то, что фамилия его отца, а значит, и его собственная, как раз кончалась на «сен»! Из него никогда не выйдет ничего путного! Вот горе-то! Но кровь в нем все-таки была самая настоящая, как ему казалось; иначе и быть не могло.

Так вот что произошло в тот вечер!

Прошло много лет, дети стали взрослыми людьми. В том же городе стоял великолепный дом, полный сокровищ. Всем хотелось посетить его; для этого приезжали даже из других городов. Кто же из тех детей, о которых мы говорили, мог назвать этот дом своим? Ну, это легко угадать! Нет, не очень! Дом принадлежал тому бедному мальчугану, что стоял тогда за дверью. Из него все-таки вышло кое-что, хоть фамилия его и кончалась на «сен» — Торвальдсен.

А те три девочки? Дети кровной, денежной и умственной знати, из них что вышло? Да, все они друг друга стоили, все они были дети как дети! Из них вышли порядочные люди: задатки-то в них были хорошие. Мысли же и разговоры их в тот вечер были пустой ребячьей болтовней!

Жили-были два петуха. Один — обыкновенный — день-деньской копался в навозной куче, а другой — флюгер — был приделан к коньку высокой крыши. Ну, как ты думаешь, кто из них был более знаменитым? Впрочем, что бы ты ни сказал, мы-то будем думать по-своему…

Между птичником и двором стоял деревянный забор, посередке двора была навозная куча, а посередке кучи рос огромный огурец, растение, как известно, парниковое, чем, к слову сказать, огурец этот весьма кичился.

«Парниковым огурцом нужно родиться, — размышлял он. — Но, поскольку не всем растениям дано родиться парниковыми, то, естественно, должны существовать и огородные. Вот, к примеру, куры, утки и прочая домашняя птица тоже ведь живут на свете. Или этот петух, что взлетел на забор, он же значительнее флюгера! Тот хоть и забрался вон как высоко, а даже скрипнуть на ветру не может, не то что закукарекать. И нет при нем ни кур, ни цыплят, да и занят он только самим собой, торчит на верхотуре и покрывается от времени зеленой патиной! Куда ему до нашего петуха! Вот это петух так петух! Выступает, будто пава! Танцует, да и только! А поет! Искусному трубачу так не сыграть! Фанфарный марш! Музыка! Да захоти он меня склевать целиком — я бы за честь почел: вот была бы истинно благородная смерть!..»