Моей они не постигают; путь мой

Их взорам не открыт: по высотам

Создания идет он, там, где я

Лишь небеса господние святые

Над головою вижу, а внизу,

Далеко под ногами, весь смятенный

Мир человеческий. И с высоты

Моей, с ним не делясь его судьбой,

Я, всю ее одним объемля взором,

В ее волнениях и измененьях,

Как в неизменной стройности природы,

Я вижу, слышу, чувствую лишь бога.

Из глубины уединенья, где

Он мой единый собеседник, мне

Его пути среди разнообразных

Судеб земных видней. И уж второе

Тысячелетие к концу подходит

С тех пор, как по земле я одинокой

Дорогой странствую: и в этот путь

Пошел я с той границы, на которой

Мир древний кончился, где на его

Могиле колыбель свою поставил

Новорожденный мир. За сей границей,

Как великанские, сквозь тонкий сумрак

Рассвета, смутно зримые громады

Снежноголовых гор, стоят минувших

Веков видения: остовы древних

Империй, как слои в огромном теле

Гор первобытных, слитые в одно

Великого минувшeго созданье…

Стовратные египетские Фивы

С обломками неизмеримых храмов.

Остатки насыпей и земляных

Курганов там, где были Вавилон

И Ниневия, пепел Персеполя —

Давнишнего природы обожанья

Свидетели – являются там в мертвом

Величии. И посреди сих, в ужас

Ввергающих, Востока великанов,

Меж лаврами душистыми лежат

Развалины Эллады, красотою,

Поэзией, искусством и земною

Блестящей мудростью и наслажденьем

Роскошества чаруя землю. Быстро

Времен в потоке скрылася она;

Но на ее гробнице веет гений

Неумирающий. Там, наконец,

В одну столпясь великую громаду,

И храмы Греции, и пирамиды

Египта, и сокровища Востока,

И древний весь дохристианский Запад,

Могучий Рим их груды обратил

В одну, ему подвласную могилу,

С пригорка, где немного жизни было,

Наименованный когда-то Римом,

Сам из себя он внутреннею силой

Медлительно, в течение веков,

Зерно к зерну могущества земного

Неутомимо прибавляя, вырос.

Он грозно, наконец, свое миродержавство,

Между народами рабов один

Свободный, как великий монумент

Надгробный им разрушенных держав,

Воздвигнул. Этот Pим, в то время,

Когда меня моя судьба постигла,

Принесши все Молоху государство

На жертву и все частные земные

Разрушив блага, чтоб на них построить

Публичного безжизненного блага

Темницу, – этот Рим, в то время

Владыка всех, рабом был одного,

И вся вселенная на разграбленье

Была ругательное предана

Лишь только для того, чтоб кесарь мог

Роскошничать в палатах золотых,

Чтоб чернь всегда имела хлеб и игры…

А между тем в ничтожном Вифлееме

Был в ясли положен младенец…

   Рим

О нем не ведал. Но когда он был

На крест позорный вознесен, судьбины

Мировластительства его ударил час,

И в то же время был разбит и брошен

Живого бога избранный сосуд —

Израиль. Пал Ерусалим. Его

Святилище покинув, – откровенье

Всему явилось миру, и великий

Спор начался тогда меж князем мира

И царством божиим. Один скитаясь я

Между земными племенами,

Очами мог следить неизменимый

Господний путь сквозь все их измененья…

Терзая мучеников, Рим их кровью

Христову пашню для всемирной жатвы

И для своей погибели удобрил.

И возросла она…»

Спящая царевна.

Жил-был добрый царь Матвей;

Жил с царицею своей

Он в согласье много лет;

А детей все нет как нет.

Раз царица на лугу,

На зеленом берегу

Ручейка была одна;

Горько плакала она.

Вдруг, глядит, ползет к ней рак;

Он сказал царице так:

«Мне тебя, царица, жаль;

Но забудь свою печаль;

Понесешь ты в эту ночь:

У тебя родится дочь».

«Благодарствуй, добрый рак;

Не ждала тебя никак…»

Но уж рак уполз в ручей,

Не слыхав ее речей.

Он, конечно, был пророк;

Что сказал – сбылося в срок:

Дочь царица родила.

Дочь прекрасна так была,

Что ни в сказке рассказать,

Ни пером не описать.

Вот царем Матвеем пир

Знатный дан на целый мир;

И на пир веселый тот

Царь одиннадцать зовет

Чародеек молодых;

Было ж всех двенадцать их;

Но двенадцатой одной,

Хромоногой, старой, злой,

Царь на праздник не позвал.

Отчего ж так оплошал

Наш разумный царь Матвей?

Было то обидно ей.

Так, но есть причина тут:

У царя двенадцать блюд

Драгоценных, золотых

Было в царских кладовых;

Приготовили обед;

А двенадцатого нет

(Кем украдено оно,

Знать об этом не дано).

«Что ж тут делать? – царь сказал. —

Так и быть!» И не послал

Он на пир старухи звать.

Собралися пировать

Гости, званные царем;

Пили, ели, а потом,

Хлебосольного царя

За прием благодаря,

Стали дочь его дарить:

«Будешь в золоте ходить;

Будешь чудо красоты;

Будешь всем на радость ты

Благонравна и тиха;

Дам красавца жениха

Я тебе, мое дитя;

Жизнь твоя пройдет шутя

Меж знакомых и родных…»

Словом, десять молодых

Чародеек, одарив

Так дитя наперерыв,

Удалились; в свой черед

И последняя идет;

Но еще она сказать

Не успела слова – глядь!

А незваная стоит

Над царевной и ворчит:

«На пиру я не была,

Но подарок принесла:

На шестнадцатом году

Повстречаешь ты беду;

В этом возрасте своем

Руку ты веретеном

Оцарапаешь, мой свет,

И умрешь во цвете лет!»

Проворчавши так, тотчас

Ведьма скрылася из глаз;

Но оставшаяся там

Речь домолвила: «Не дам

Без пути ругаться ей

Над царевною моей;

Будет то не смерть, а сон;

Триста лет продлится он;

Срок назначенный пройдет,

И царевна оживет;

Будет долго в свете жить;

Будут внуки веселить

Вместе с нею мать, отца

До земного их конца».

Скрылась гостья. Царь грустит;

Он не ест, не пьет, не спит:

Как от смерти дочь спасти?

И, беду чтоб отвести,

Он дает такой указ:

«Запрещается от нас

В нашем царстве сеять лен,

Прясть, сучить, чтоб веретен

Духу не было в домах;