Пока торжественный кортеж медленно следует через дворы и дворцовые покои, уделим немного внимания старухе, которая в эти минуты спешит со всех ног к своему подворью, думая найти там источник молодости.

Нетерпеливое желание поскорее вступить в сношение с Балабакром придает ей крылья. Немало любопытного услышал бы тот, кто бы вздумал незаметно пойти за ней; она говорит сама с собой громко, странными, отрывистыми фразами: «Уж эта мне Конкрелада… хитра как бес… весь род у нее таков… колдуньи… Столько лет прожить рядом, ни словом ведь не обмолвилась, а тут вдруг на тебе — Балабакр… А не навоняй она, так и осталась бы старухой! Подумать только, откуда счастье привалило — ее выбрасывают в окошко, она падает в навоз, и вот вдруг — Балабакр! Балабакр! Не забыть бы это имя! Балабакр, душечка, добрый мой колдунчик, только ты не испугай меня! Ты дашь мне красоту, молодость, богатство, а если тебе нужны огрызки ногтей, получишь их столько, сколько душеньке твоей будет угодно, я ведь отродясь их не обрезала. А коли тебе надобны мои годы, бери их хоть все, сбывай кому хочешь, обратно не возьму, даже минуты одной не возьму. Вылезу, как из чрева матери… Ну давай, Мофетуза, поторапливайся, это же просто чудо что такое — увидеть себя молоденькой да красивой. Скорей же, скорей, в навозную кучу, к Балабакру!..»

Тем временем королевское шествие достигло наконец пиршественного зала, где накрыты уже были столы. Конкрелада и король приготовились взойти на предназначенное для них возвышение под роскошным балдахином, но тут дворцовые слуги объявили о прибытии неожиданных гостей, а Халилбад спешит им навстречу.

Появляются три дамы, с покрытыми лицами… Две из них, в великолепных нарядах, ведут за руку третью; та одета более скромно, вся в белом. Голову ее обвивает гирлянда цветов, ниспадавшая ей на плечи и грудь. Одна из дам держит за руку ребенка лет шести, с открытым личиком, прелестного, словно амур. Дворцовые пииты немедленно провозглашают, что это-де грации и бог любви, явившиеся украсить собой королевское празднество. Король ничуть не удивился их появлению, объясняя его на свой лад и видя в нем счастливое предзнаменование. Конкрелада же, сама не зная почему, посматривала на них косо.

Давайте же скорей садиться за стол, государь, я помираю с голоду. А эти дамы между тем поведают вам, что их сюда привело.

— Нет, сударыня, — отвечает Халилбад, — я выказал бы себя невежей перед вами и вашими сестрами-феями, прибывшими, как видно, на мое свадебное торжество, если бы не оказал им достойного их приема. И вкушать пищу они будут рядом с нами, под балдахином.

Сказав так, он приближается к вновь прибывшим и произносит им хвалебное слово, хоть и очень нескладное, но самое справедливое из всех, кои ему когда-либо в жизни случалось произносить, ибо никто не заслужил его до такой степени, как те, к кому было оно обращено.

— Государь, — молвила старшая из трех дам, — мы и в самом деле явились сюда, чтобы присутствовать на торжестве, которое доставит нам большое удовольствие, но не раньше, чем изменится его повод; когда позволено нам будет открыть вам, кто мы такие, вы поблагодарите нас за то, что мы вовремя явились.

— Но кто же может не позволить вам этого, сударыня? Разве не уверены вы заранее, что победите все сердца? Или сомневаетесь в том, что вам будут оказаны все те почести, коих вы достойны?

— Мы, государь, — отвечала дама, — не охотницы участвовать в игре с неравным партнером. Мы откроем вам, кто мы, но лишь после того, как присутствующая здесь особа, которая тщится выдать себя за ту, кем она не является, скинет свою маску. Ничего другого ей не остается.

Все присутствующие начали искать глазами упомянутую ею маску, но никто не увидел ее. Одна лишь Конкрелада, видимо, смутно что-то почувствовав, невольно сделала движение, словно намереваясь уйти.

— Не уходите же, сударыня, — сказала ей дама под покрывалом, только что державшая речь, — ваше присутствие здесь крайне необходимо; ведь никто не знает вас в этом дворце, где вы собрались играть главную роль. Откройте же нам, кто вы такая, без всяких уверток и уловок, а если в том, что произошло с вами, есть нечто вам непонятное, мы сможем вам это объяснить. Только не увиливайте, говорите правду.

Изворотливость ума и даже хитрость не могут в сложных обстоятельствах заменить собой благоразумие, которое одно только способно подсказывать верные поступки. Природные свойства Конкрелады усугублялись еще ее образом жизни, безрассудство и неистовство составляли ее характер. И тут-то он вырвался наружу. Глаза ее засверкали, щеки побагровели, рот искривился, прекрасные ее кудри вдруг встали дыбом и зашевелились, напоминая шипящих змей на голове какой-нибудь фурии.

— Не знаю, — сказала она даме под покрывалом, — о какой маске вы здесь толкуете. Кроме вас самих, никого в масках здесь нет; и, поскольку я хозяйка здесь, приказываю вам немедленно убираться вон, не то я велю выставить вас силой.

— Не слишком ли самоуверенный тон для никем еще не признанной королевы? Не слишком ли грубые, неучтивые речи в устах особы, на вид столь молодой и прекрасной? — отозвалась дама под покрывалом. — Сядьте, — прибавила она, — сядьте, вы, королева на полчаса, увидим сейчас, кто вы такая.

При этих словах Конкрелада, словно вдруг оцепенев и повинуясь некоей невидимой силе, послушно опускается на скамью.

Дама под покрывалом вытаскивает из своего рукава палочку и, трижды ударив ею об пол, громко говорит:

И в то же мгновение красно-белый узор, находившийся в самом центре турецкого ковра, которым был устлан пиршественный зал, с грохотом отскакивает, подобно опускной дверце люка, и из образовавшегося отверстия выходит отвратительный гном — маленький, рогатый, с гноящимися глазками, весь заросший волосами и совсем голый, с одной грязной тряпицей, препоясывающей его чресла.

— А, это ты, Рудугун? Откуда явился? Отвечай!

— В таком случае, будешь сегодня служить мне! А ну-ка живее, раздень-ка да снова одень ему принцессу — и пусть отправляется спать в другое место!

Рудугун стаскивает с себя грязную тряпицу, расстилает ее на полу и опрометью бросается на окаменевшую Конкреладу:

В мгновение ока на глазах у всех он принимается одной рукой срывать, а другой кидать в кучу на тряпицу волосы, зубы, груди, бедра — все вперемешку. Кожа сдирается под его ногтями, как сдирается рыбья кожа под ножом голландца, и тут же сворачивается в трубочку, словно ее поджаривают.

Через несколько минут разоблаченная таким образом и вновь облаченная в старое тряпье Конкрелада являет собой зрелище столь же отталкивающее, сколь притягательным было то, что представляла она собой в шатре. И тогда невидимая сила, сковывавшая доселе ее члены, внезапно отпускает ее, и она, стремительно вскочив, бросается вон, стремглав проносится через покои и дворы, выбегает из дворца, сопровождаемая презрительными возгласами, и мчится по улицам; за ней с лаем несутся собаки, словно спущенные с цепи каким-нибудь злым духом. Вот какой кортеж провожает ее до самой навозной кучи, где почтенная ее подруга уже совсем готова испустить дух от невыносимого зловония.

Заслышав торопливый бег Конкрелады, Мофетуза, обманутая шумом, решает, что это наконец-то спешит ей на помощь долгожданный и столь долго призываемый ею колдун, и, высунув голову из-под нечистот, кричит:

— Скорей! Скорей сюда, Балабакр! Я задыхаюсь!

Оставим обеих старух объясняться друг с другом посреди навоза. Они здесь в родной стихии. Более привлекательные герои, нежели жалкие, лживые эти создания, призывают нас ко двору астраканского короля.

Взвалив себе на спину узел, Рудугун исчезает через то самое отверстие, откуда появился. Узор захлопывается, ковер принимает прежний свой вид, и уже невозможно обнаружить на нем ни единого шва. Тогда дама под покрывалом обращается к Халилбаду, который стоит словно вкопанный, пораженный до глубины души сценой, свидетелем которой пришлось ему стать.

— Теперь вы видите, государь, с какой омерзительной тварью чуть было не связали вы судьбу вашу. Однако не хочу скрывать от вас: не она виновата в этом последнем обмане чувств, жертвой коего вы едва не стали.

И тут она открывает ему тайну чудесного преображения, которое они затеяли, дабы показать ему, к чему может привести столь непомерная жажда чудес, и тем самым умерить приверженность его к оным.