Трифон ехал, потихоньку, нисколько не понукая тощую свою лошаденку, ехал и думал невеселую думу.

"Эх! — думал он: — иным-то людям счастье какое!.. Вот хоша бы Зот Гордеич: приехал из Загорья на таком коне, — по базару давеча расхаживает, — и кто-кто не снимает перед ним шапку!.. и я тоже снял, — провалиться бы ему!.. так уж на белом свету испокон, чей, веку повелось, — знамо, богат человек, ну и кланяются. Никто в народе его не любит, — больно лют и не жалостлив, а поди-кось, как почитают!.. Вон, я честно жил и работал, — чего ж такого нажил-то? кошель на шею нажил, да не себе одному, а всей семье!.. Господи! семья моя!.. А Зот Гордеич, сказывают, куда легко большие деньги добыл… Добыча эта, ох, добыча!.. И добро бы умен был Зот Гордеич, да во всем-то ему удача была, и обманывал, и обкрадывал, и нажимал все с удачею, — воля какая ему теперича!.. вот и почитают его, боятся… Эх! хоша бы годик-другой пожить хорошенько!.."

На последней мысли дума Трифона оборвалась: телегу вдруг сильно тряхнуло, чуть не опрокинуло. Он взглянул вокруг себя. Месяц совсем заволокло: только малое желтоватое пятнышко осталось от него в белых, плотно скученных облаках. Впереди, и уже не так далеко, Трифон увидал небольшую черную полосу, резко отделяющуюся от туманного горизонта и от темного пространства лугов без травы: то было сельцо Пересветово, с его садиками и пчельниками.

Но тотчас же потом показалось Трифону, что вдали, на самом краю горизонта, встают словно волны какие-то… С испугом он стал всматриваться — и почудилось ему: далекие волны эти тронулись и покатились в его сторону… Вот они всё ближе и ближе, вот затопили окрестность; луга потеряли свой темный оттенок и покрылись тускло светящимися рядами шибко бегущих волн… Замерло сердце у Трифона. Ему уж казалось, что телегу его заливает водою; что волны так и рвутся упасть на него, слиться над ним, что он должен непременно утонуть…

— Эй, постой-ка, брат!.. эко диво!.. стоит на коленях в телеге, озирается во все стороны, а ничего не видит, — произнес вдруг человек, очутившийся как раз с правой стороны телеги.

— С нами крестная сила! — вскричал Трифон, дрожа всеми членами.

— Да что ты, брат?.. словно ошалел совсем!.. Аль больно заспался?.. А то, может, хлебнул больно через край? — сказал встретившийся человек.

— Тьфу ты пропасть! — молвил, наконец, Трифон: — да это ты никак, Савелий?..

— А ты как бы думал?.. знамо, я, а не леший аль водяной.

При этих словах Трифон опять задрожал, перекрестился и осмотрелся кругом; но видения уже не было — волны исчезли. Пересветово было видно как на ладонке; огни мелькали в избах; собаки во всех дворах заливались звонким лаем.

— Диковина приключилась! — сказал как бы про себя Трифон.

— Что, брат, такое? — спросил любопытный Савелий Кондратьич.

— Опосля скажу… Ты куда, Саввушка?

— А ночевать в Боровое.

— И! что такую даль ночью… Поедем ко мне лучше, у меня ночуем.

— Ну, что ж! пожалуй, поедем. Я и то хотел было давеча у тебя заночевать, да не застал тебя дома.

Приятели скорехонько добрались до Пересветова. Между тем небо потемнело; густой туман встал над болотистыми озерками и над рекою, совсем закрыв ее и бор, примыкающий к селу Боровому.

Когда Трифон и Савелий Кондратьич вошли в избу, Анна, вдова Ефимова, сказала полушепотом свекору:

— Бабушке Афимье труднехонько… с чего-то вдруг подеялось… все металась на печке, больно стонала… А теперича знать полегчело, словно заснула, да все тяжко таково дышит…

— Ну!.. — произнес задумчиво Трифон.

— А как бы не померла за ночь-то? — молвил Саввушка.

— Нету! — отвечал Трифон: — она завсегда так-то с самой осени, да и зиму… знамо, человек старой, чай все кости болят…

— А что, малый? — потихоньку и будто робко спросил Савелий Кондратьич у Трифона: — не пойти ль, тово, к Арине… выпить бы надо маненько… вот, вишь, у меня полтора целковеньких есть, — за работу в Мишине получил…

— Нету, в шинок не пойду, — угрюмо возразил Трифон.

— А сюда бы… тово… можно? — умильно спросил Саввушка.

Но Трифон ничего не отвечал на этот умильный вопрос.

— Что ж ты? — продолжал Саввушка, — да!.. может… тово… помирать она собралась?

— Наладил с одним! — сердито отвечал Трифон:- сказано, что завсегда так к осени.

— Ну, и то так… Я теперича пойду к Арине.

И Саввушка вышел.

Чорез минуту старуха Афимья громко и протяжно простонала. Трепет обдал Трифона, когда он услышал этот тяжкий стон. Анна проворно бросилась на печку к старухе, и в то же время показалась с полатей косматая голова полоумного Мишутки; он смотрел вниз, уставив на отца огромные, безжизненные глаза навыкате.

— Невестка, касатка, — промолвила на полатях глухим полушепотом дочь Трифона Аграфена; — никак бабушка…

И она заплакала, громко всхлипывая. Слова Аграфены с пронзительной болью отозвались в сердце Трифона.

— Что там еще! — сказал он тихо, но очень сердито, — эка дура! ничего не видя, хнычет… словно махонькая.

Груша тотчас же замолкла и притаила даже дыхание; в то же мгновение спряталась и голова Мишутки: в доме все очень боялись Трифона; со времени последних несчастий своих он стал к семье суров чрезвычайно, даже до жестокости.

Скоро спустилась с печи Анна.

— Ну? — спросил Трифон.

— Кажись, спит, — отвечала она.

Между тем прошло много времени, а Савелий Кондратьич все еще не возвращался. Трифон, однако, не замечал этого. Он был весь погружен в печальные мысли. Опять смерть стучалась в дверь его дома — и новая забота вставала опять для него, забота похоронить старуху: ведь на похороны да на поминки нужны расходы немалые. В избе же было все тихо, так тихо, что всякий звук можно было различить, явственно слышно было и ровное сопенье Мишутки и прерывистое дыхание старухи, тишину эту нарушало лишь изредка резкое вскрикивание сверчка под печкой.

Но, наконец, воротился и Саввушка. Тихонько отворил он дверь, просунул в нее свое узенькое рыльце и визгливым шепотом промолвил оттуда:

— Триша!.. а Триша!.. идти, что ль?..

— Да иди, провались ты! — отвечал вполголоса Трифон.

— А тетка-то… тетка Афимья?.. жива аль тово: померла уж?..

Зло взяло Трифона.

— Ах ты, леший, пьяница!.. право слово, надоел до смерти, — проговорил он с ожесточением.

— Ну, ну… ты, Триша… за что? не ругайся! вот вишь… иду, иду…

И Саввушка вошел в избу, сильно покачиваясь. Бережно, словно клад какой, держал он за пазухой штоф вина; правая рука его лежала на драгоценной ноше, крепко прижимая ее к груди. Видно было, что Савелий Кондратьич не потерял даром времени: лицо его горело как маков цвет, а нос пылал словно полымя: глаза были сильно навыкате. Медленно заплетая ногами и ныряя беспрестанно всклокоченной головою, подошел он к столу, за которым сидел Трифон.

— Важно успел нахлюстаться, — сказал Трифон с презрением.

— А, а! что ж такое? — лепетал Саввушка. — Триша… ведь на свои денежки… кровные свои… ну, и тово… Да ты не тужи, брат… вишь, целый штоф? целый штофик принес! поживем, Триша…

— Эх, ты!..

— Триша!.. слабый я человек… человек, тоись. божий… а никого не изобидел… Вот ей-же-ей! никого как есть… смирный человек… и у господ служил… и то синя пороха…

И Саввушка — человек, показывавший во время пьянства большую чувствительность — горько заплакал. Но через минуту слезы его иссякли.

— Триша, — вдруг спросил он, заикаясь: — а тетка Афимья?..

— Перестань поминать про нее! — грозно вымолвил Трифон.

— Ну, ну, не стану, — сказал пьяница. Потом уселся он у стола, поставил штоф и возле него два стакана, один большой, квасной, а другой маленький, — и умильно улыбнулся.

— Родимый, милый ты человек! Триша! — залепетал опять Саввушка: — ты смотри-ка, не изобидел тебя, выйдет, вот же ей, поровну; у Арины-то, с хорошим человеком, не утерпел… да, вишь, достал стаканчик-то один, смотри какой! это — тебе, брат Триша, а мне махонькой! а мне махонькой!..

Трифон ничего ему не отвечал; он сидел, опустя низко голову. А между тем Савелий Кондратьич и здесь не упускал времени: бормоча какую-то нескладицу, то громко, то шепотом, то с дребезжащим смехом, то с ребяческим плачем, он успел раз за разом вытянуть четыре стаканчика. Скоро голос его оборвался, он совсем осовел — и замолк. Так прошло с полчаса.

Но вдруг Саввушка порывисто приподнялся с лавки, вытянулся во весь длинный, нескладный рост, несколько секунд пошатался, застонал пронзительно-визгливо, как будто сквозь сильно стиснутые зубы, закинул голову назад, медленно повел вверх левую руку, словно хотел схватить себя за голову, еще раз отрывисто взвизгнул — и тяжело свалился на пол, ударившись головою о косяк лавки.

Трифон и Анна бросились поднимать Саввушку. Когда они положили его на лавку, он был уже бездыханен; губы были раскрыты, и через них выставлялись крепко стиснутые зубы; в открытых глазах не светилось и слабого луча жизни; все лицо было синевато-багрового цвета. Из всех сил хлопотал Трифон около своего приятеля, и прыскал водой ему в лицо, и лил воду в рот, и обливал голову, и встряхивал его, но все было напрасно. С каждым мгновением все холоднее и окоченелее становились члены бедного Савелья Кондратьича. Но не хотелось Трифону расстаться с надеждой, что, может, он еще и не умер.