Но Отисы ошибались: дух, хотя и тяжело больной, жил еще в замке и вовсе не думал уступать, особенно когда узнал о присутствии в замке молодого герцога Чеширского.

Прадед герцога, лорд Фрэнсис Стилтон, как-то побился об заклад на тысячу гиней с полковником Кербери, что сыграет с привидением в кости, и утром был найден на полу в игральной комнате разбитый параличом. Жил он еще долго, но за всю свою жизнь не произнес ничего, кроме слова «ва-банк!». История получила огласку, хотя родственники и старались замять ее: описание всех подробностей можно найти в третьем томе сочинения лорда Таттля «Воспоминания о принце-регенте и его друзьях».

Духу, разумеется, было очень важно показать, что власти над Стилтонами он еще не утратил; к тому же он состоял с ними в родстве, так как кузина его была замужем вторым браком за сэром Белкли, от которого, как известно, вели свой род Чеширы. И он готовился предстать перед юным поклонником Виргинии в роли Монаха-вампира, или Бескровного Бенедиктинца. Это была ужасающая пантомима: в новогоднюю ночь 1764 года, столь богатую последствиями, она так подействовала на мозг леди Стартан, что та скончалась через три дня, успев, впрочем, лишить наследства своих ближайших родственников Кэнтервиллей и завещав все состояние одному лондонскому аптекарю.

Но в последнюю минуту духом овладел страх перед близнецами: он побоялся выйти из комнаты, и маленький герцог мирно заснул в своей кроватке под балдахином в королевской спальне, грезя о Виргинии.

Несколько дней спустя Виргиния со своим златокудрым рыцарем каталась верхом по лугу Брокли. Перескакивая через изгородь, она разорвала амазонку и, вернувшись домой, прошла наверх по черной лестнице, чтобы ее не видели. Когда она проходила мимо старинной комнаты с гобеленами, ей показалось, что там кто-то сидит. Решив, что это горничная матери, иногда работавшая здесь, Виргиния вошла в комнату, чтобы попросить зашить свое платье, и остолбенела, увидев, что это был дух Кэнтервилля собственной персоной!

Дух сидел у окна и наблюдал, как облетало тусклое золото пожелтевшей листвы и в воздухе в диком хороводе крутились красные листья. Он подпер голову руками, и вся поза его выражала глубокую грусть. Он казался таким одиноким и убитым, что маленькой Виргинии, думавшей сначала лишь о том, как бы убежать и запереться у себя в комнате, стало жаль его.

Она решила остаться, чтобы утешить его. Шаги ее были так легки, а меланхолия его так сильна, что он заметил ее, только когда она заговорила.

– Мне жаль вас, – сказала она, – но подождите: завтра моих братьев отправят в Итон и, если вы будете вести себя, как воспитанный человек, никто вас не тронет.

Дух удивленно смотрел на хорошенькую девочку, так смело заговорившую с ним.

– Но я – дух, – сказал он. – Наивно и глупо требовать этого от меня. Я не могу не звенеть цепями, не стонать в замочные скважины, не странствовать по ночам, если вы на это намекаете. В этом смысл моего существования.

– Это не может быть смыслом существования, и вы прекрасно знаете, какой вы были злой, нехороший человек: миссис Эмни в первый же день рассказала нам, что вы убили вашу супругу.

– Пусть так, – сказал дух сердито, – но это было дело семейное и никого не касалось.

– Лишать жизни кого бы то ни было – грех, – сказала Виргиния с прелестной, чисто пуританской строгостью, унаследованной, вероятно, от какого-нибудь предка из Новой Англии.

– О, как я ненавижу эту дешевую строгость отвлеченной морали! Жена моя была некрасива, ни разу прилично не накрахмалила мне брыжи и ничего не понимала в стряпне: однажды я застрелил в Хоглейском лесу великолепного оленя – и знаете, как она подала его к столу?.. Впрочем, все это случилось бог знает когда. И хотя я убил жену, но я думаю, мои шурины тоже поступили не слишком порядочно, уморив меня голодом.

– Уморив голодом?! Ах, господин дух… простите, я хотела сказать, сэр Симон, вы, наверное, голодны? У меня с собой бутерброд, прошу вас…

– Нет, благодарю: я теперь ничего не ем. Но все же это очень любезно с вашей стороны, и вообще, вы, кажется, гораздо симпатичнее ваших родных – что за противная, грубая, невоспитанная и бесчестная семья!

– Замолчите! – крикнула Виргиния и топнула ножкой. – Это вы грубый, противный, невоспитанный дух, а что касается честности, то я прекрасно знаю, кто утащил из моей коробки все краски, чтобы рисовать это глупое пятно в библиотеке! Сначала вы забрали все красные, даже розовую, и я не могла рисовать закаты солнца, потом унесли изумрудную и желтую, и теперь у меня остались только индиго и белая, а они нагоняют на меня меланхолию, да и рисовать ими очень трудно. Я вас не выдала, хотя страшно сердилась. По-моему, все это просто смешно: где вы видели зеленую кровь?

– А что мне было делать? – сказал дух, понизив голос. – Теперь нигде не достанешь настоящей крови, а когда ваш брат пустил в ход свой «Пинкертон», – право, я не видел причины, почему бы мне не взять ваши краски. Что же до оригинальности цвета, то это дело вкуса: у Кэнтервиллей, например, кровь голубая, самая голубая во всей Англии, но у вас в Америке на это не смотрят.

– О, вы ошибаетесь, и, право, было бы лучше вам отправиться попутешествовать для расширения кругозора. Папа с радостью выхлопочет вам бесплатный билет на пароход, и хотя пошлина на все, что касается области духа, у нас высока, но на таможне затруднений у вас не будет: все служащие там демократы. А за ваш успех в Нью-Йорке ручаюсь: я знаю там массу людей, готовых заплатить тысячу долларов, чтобы иметь предка, а за фамильное привидение дадут гораздо больше.

– Простите, но боюсь, что Америка мне не понравится.

– Наверное, потому что у нас нет ничего допотопного и диковинного? – сказала Виргиния с насмешкой.

– Ничего допотопного? А ваш флот? Ничего диковинного? А ваши обычаи? – в свою очередь съязвил дух.

– До свидания, сэр, я иду просить папу продлить мальчикам каникулы еще на недельку.

– Не уходите, мисс Виргиния, умоляю вас. Я так одинок и несчастен, я не знаю, что делать… Я хотел бы уснуть, но именно это для меня и невозможно.

– Глупости! Ложитесь в постель и погасите свечку. Не уснуть куда труднее, особенно когда стоишь в церкви, но спать – это совсем легко: это делают даже маленькие дети, которые ничего не понимают.

– Триста лет я не знаю сна, – сказал дух, и чудные голубые глазки Виргинии широко раскрылись от безграничного изумления. – Триста лет я не знаю сна и так устал.

Лицо Виргинии вдруг сделалось серьезным, губки задрожали, как лепестки роз. Она подошла к духу, опустилась возле него на колени и, вглядываясь в его старое морщинистое лицо, сказала:

– Бедный, бедный дух! Разве у вас нет места для сна?

– Далеко-далеко за лесом есть садик, – сказал дух тихим, мечтательным голосом. – В нем растет высокая трава, цветут большие белые соцветия цикуты, и всю ночь поют соловьи. Всю долгую ночь поют они, а сверху глядит холодный белый месяц, и траурная ива простирает свои огромные руки над теми, кто спит.

В глазах Виргинии заблестели слезы, и она закрыла лицо руками.

– Это сад смерти, – пролепетала она.

– Да, смерти. Смерть, должно быть, прекрасна. Лежать в мягкой, темной земле, чувствовать, как над тобой колышутся высокие травы, и слушать тишину. Не знать ни завтра, ни сегодня. Вы можете помочь мне, вы можете открыть мне двери смерти.

Виргиния задрожала, холодный ужас пронзил ее, и несколько мгновений было тихо. Но дух заговорил снова, и голос его зазвучал подобно стону ветра.

– Читали вы старинное предсказание, начертанное на окне в библиотеке?

– Ах, очень часто! – воскликнула девушка, подымая глаза. – Я прекрасно его помню. Оно написано такими странными буквами с черными завитками, которые трудно разобрать. В нем всего шесть строк:

Только я не понимаю, что это значит!

– Это значит, что вы должны плакать о моих грехах, потому что у меня самого нет слез, должны молиться за мою душу, потому что у меня нет веры, – и тогда, если вы всегда были такой доброй и кроткой, – ангел смерти сжалится надо мной. Вы увидите во мраке невиданных чудовищ, вы услышите неслыханные ужасы, но ничего с вами не случится: ад бессилен против невинности ребенка.

Виргиния молчала. Дух в отчаянии протягивал руки, глядя на ее поникшую головку. Вдруг девочка встала, и хотя она была бледна, но глаза ее светились.

– Я не боюсь, – твердо сказала она, – я попрошу ангела помиловать вас.

С тихим радостным восклицанием дух поднялся, взял со старомодной любезностью руку девочки и поцеловал. Пальцы его были холодны, как лед, губы горели, как огонь, но Виргиния, не колеблясь, шла с ним туда, куда он вел ее. Солнце пряталось за горизонт, в комнате становилось все темней.