Бегом побежал.

В проулке перед кузней толпа мужиков собралась. Смеются, дивуются: вот потеха, вот невидаль!

Подле прясла — Чекана. Жива-здоровехонька, лицо от счастья сияет. А на прясле, на перекладинке, железная кукушка сидит, хвостом вертит, крыльями взмахивает и звонко выводит: «Ку-ку! Ку-ку!» Грудка у нее серенькая, брюшко в полосках.

— Вот не было печали! — застонал Макар. — Сгубишь ты, Чекана, себя! Несдобровать нам теперича! Прячь поделку в сундук!

— А что же людям достанется? — спросила Чекана.

— Мало ли на свете других мастеров.

— Мастеров-то много, да не всякому дано железо оживить!

Тем временем в проулок, на всем скаку, влетела тройка вороных коней с бубенцами, а в повозке барин какой-то, на пуховых подушках. Наголо бритый, щеки надул, нижнюю губу спесиво отвесил, брюхо шелковым кушаком опоясано. Позадь его, на приступке, два охранника лицом черны, по виду волкодавы на привязи.

Позднее довелось Макару узнать — барин этот был дальний, с горного места заводчик. А в деревне оказался проездом. Из города Шадрина возвращался. Заночевал у попа. Пока чай пили, поп-то вроде бы ненароком обмолвился, что вот-де, хоть и глухая деревня, но и здесь есть умельцы, кои сроду никем не учены, а иному ученому не уступят. Показал сделанное Чеканой кадило.

А барин-то, помимо города Шадрина, уж всю округу обрыскал, умельцев искал. Где-то в столице, что ли, завязался у него тоже с каким-то заводчиком спор. Тот хрустальным конем похвалялся. Ну, а этому барину, кроме золота и самоцветных камней, было похвастаться нечем. Взял да и соврал, будто золотой чудо-чашей владеет. Кто же богаче из них? Ударили по рукам. Чей верх — тому десять тысяч рублей. Чтобы конфузу себе не нажить, к сроку с чашей явиться, барин самолично этим делом занялся. Всяких умельцев уже находил, однако ни одному не доверился. А тут, в деревне, фарт сам собой привалил.

Вздыбил кучер подле кузни коней, чуть не потоптал мужиков и зычно скомандовал:

— Эй, кузнец! Живо барину девку свою предоставь!

Макар Чекану собой заслонил, но она сама вперед выступила.

— Чем могу служить?

— Ты эту железную птицу изладила? — спросил барин и на кукушку кивнул. — Дай-ко сюда! Погляжу.

Чекана сняла кукушку с плетня, издали барину ее показала и под кофту с глаз убрала.

— Руками не дозволено трогать. А то возьмешь, не отдашь!

Не случалось тому отказ получать. Приглянулось — бери, не дают — отбери! Вдобавок прикинул: такая поделушка — на редкость, можно взамен чаши ее показать, не то в заграницу задорого сбыть. В загранице на все русское падкие. Ну и сама-то мастерица-умелица как с картины сошла! Экие глаза! Коса ниже пояса! Телом справная, гибкая, ловкая!

Иной бы хоть подобру обошелся, чем своевольство выказывать.

А заезжий барин разгневался.

— Со мной поедешь! По своей воле не согласишься — силком заставлю!..

Мужики в проулке заволновались, загалдели, дескать, не дозволим мастерицу похитить.

— Взять ее! — крикнул барин. — Вместе с птицей в повозку уторкать!

Покуда охранники с приступка соскакивали, Чекана забросила кукушку в горно. Без поддува пыхнул огонь, поделушку мигом расплавил.

— От меня не убудет, а кто видел и слышал, тот не забудет, — сказала Чекана.

Завязалась в проулке драка. Мужики с кольями на охранников, те принялись из ружей палить. Скрутили все же Чекану, в повозку забросили, кучер по коням кнутом полоснул, сорвались они с места, вскачь понеслись.

Неближний был путь. Два дня и две ночи с малыми остановками ехали. Сначала стояли вдоль пути густые леса, тайга дикая, дальше начались горы каменные, шиханы, ущелья темные и распадки, в понизовьях река, на быстрине шумливая, по берегу в белой пене.

Тут и стоял барский дом за железной оградой.

— Отсюда никому выхода нету, — указал барин Чекане. — Кругом моя воля! Почнешь перечить — сничтожу! А коли сделаешь, как прикажу, — награжу! Даю сроку четыре недели. Сработай чашу из золота, алмазами изукрась, чем она будет тяжельше, тем лучше.

— Не весом золота славится мастерство, — не согласилась Чекана. — Любая поделка попервоначалу должна у мастера в уме побывать, через его сердце пройти...

— Этак-то жди-пожди, а мне недосуг, и сам я знаю, что дороже, что в грош ценой!

— Так и делай своими руками, а меня отпусти!

Барин того пуще разгневался.

— Перечить не смей! Не потерплю супротивства!

Закрыли ее под замок в каменном сарае. То ли тут кузня, то ли литейка, Чекана не враз разглядела. У одной стены — горно, у другой — плавильная печка, посередке сарая — верстак.

Барские слуги притащили и сложили на него листовое золото, шкатулку с алмазами и передали приказ: приступать к делу немедля!

Призадумалась Чекана, когда осталась одна. По золоту еще никогда не рабатывала. Хотелось попробовать, но только без барской указки. Сколь красоты можно было бы на свет выставить! Смотрите, мол, люди, дивуйтесь, чем богаты горы Ураловы. Золото и дорогие каменья ведь сами-то по себе не живые, блестят, но не греют, а коснется их рука мастера — заговорят, видом своим приласкают и уж чего, поди, лучше, осчастливят надолго.

Попробовала она все же барское желанье исполнить. Пусть-де отвяжется! Все золото и алмазы потратила, а получилась чаша — тошно смотреть! Сломала и так порешила: «Пусть жива не останусь, но своим уменьем не попущусь! Помыкать собой не позволю!»

Барские слуги часто за ней в окошко подглядывали и барину доносили: «Робит девка! Старается! Даже по ночам от верстака не отходит».

Подошел срок, барин сам отправился проверять: готова ли чаша?

На верстаке, вместо чаши, высокая горка стояла — золото вперемежку с железом. Поверх ее, на шихане, гордый сохатый рогатую голову вскинул, алмазными глазами уставился вдаль, вроде выжидает кого-то, хочет силой помериться.

— Это кто тебя надоумил ослушаться? — подступил барин к Чекане. — То ли не жалко себя? На цепь посажу, голодом заморю!

— А все равно силком не заставишь! — не отступилась Чекана. — Я что хотела, то сделала. Вот он, Урал наш родимый. Он ведь по-всякому видится: то кедром вековым, то утесом-шиханом, то широкой и глубокой рекой, озерами, падями, рудниками, а мне поглянулось его таким показать. Супроть него ты, барин, никто!

Тот схватил молот, хотел всю ее работу порушить, а молот из его рук выпал, самого барина огнем опалило. Каменный сарай развалился.

Из горна Горновуха сошла и Чекану ободрила:

— Хорошо, мила дочь, поступила! Мастерство не продажно, не бросово, а долговеко и памятно!

Подняла она с верстака Чеканину горку.

— Теперь ты, крестница, обратно к людям ступай! Тебе еще много трудов предстоит. А эту горку я покуда в Уралову кладовуху поставлю. Поспеет время, и она народу достанется.

Если верить молве, то с той давней поры и повелись на Урале чеканщики, великие мастера-умельцы, слава о коих далеко-далеко разошлась.

У рыжего Кузьки лицо в веснушках, а глаза вострые, озорные. Все ему нипочем: ни нужда, ни стужа, ни что-то иное, еще того хуже. Дорофей, его-то отец, часто поругивал мать:

— Экого выродила! Сколь раз упреждал: «Ты, Марфа, перед родами остерегайся, морковку не ешь, при солнышке на завалине не сиди, рыжую кошку не гладь!» Вот теперичь и казнись!

Та отговаривалась:

— Не греши зря на парня! Чем он хуже других?

— Неспокойный.

— Зато незлой!

И не сердилась на Кузьку, хотя, случалось, немало он ей досаждал.

Как-то поутру пошла Марфа в пригон корову доить, взглянула на нее и заохала:

— Уж не блазнит ли мне?

Вместо бурены там стояла корова белым-бела.

Побежала обратно в избу

— Дорофей, сам посмотри! То ли корову нам подменили, то ли Степанида Веретея очарование на меня напустила? Коево-то дня мы с ней малость поаркались...

А это Кузька корову белой глиной обмазал.

Озорничал он не ради потехи, хотел знать, как-де получится, коли удумать что-нибудь новое?

В зазимок посадила Марфа гусиху и курицу на гнезда гусят и цыплят выводить. Кузька гусиные яички к курице переложил, а гусихе — куриные. Высидела гусиха цыплят, курица гусят. Так потом они и ходили все лето. Курица без ума по берегу озера бегала, гусят из воды призывала, гусиха цыплят в воду толкала, загнать не могла.

Повзрослел Кузька, а озорство не оставил. Спесивому Митрию Митричу огородное пугало на крышу дома поставил. Погода случилась ветреная. Пугало всю ночь трепыхалось и хлопало. Мужик чуть со стыда не сгорел и долго грозился Кузьку кнутиком выпороть. А тот вскоре у Якова Степаныча колеса на телеге переменил: задние — на передок, передние — позади. Хозяин сразу-то не хватился, со двора в улицу выехал, дальше лошадь не повезла.

Дорофей пробовал пристращать Кузьку, дескать, богатые хозяева не уважают хотя бы и добрых шуток. С них ведь, с богатых-то, и спрос невелик. Изловят, изломают всего, и спробуй-ко с ними судиться!