Новый сборник сказов и сказок старейшего уральского писателя.

Без хлебушка на столе обед — не обед, ужин — не ужин. Хоть щи с мясом духовиты-наваристы, а без хлебушка досыта не поешь, вдоволь чаю с сахаром не попьешь. Не зря старые люди говаривали: хлеб — батюшка, вода — матушка, а родительница у них — земля.

Мужик-хлебороб корочку хлеба на пол не бросит, всякое зернышко подберет. Не от скупости-глупости. Уж он-то знает, сколь трудов надобно положить, ночей недоспать, а в иной год на холодном ветру да в слякоть и грязь на поле поробить, покуда скажется урожай-то свежим калачиком, шанежкой, пирожком, сдобной булкой или пряником.

Но бывает и труд — не труд, коли он без души, без сноровки и почтения к земле. Так сказывал дедушко Калистрат да вдобавок наставлял: «Всякий человек родится на свет сразу со счастливой рукой, только коя из рук — то ли правая, то ли левая — станет в жизни удачливой, пусть он сам распознает!»

Прежде, годов, поди, тому семьдесят, проживал у нас тут мужик Заруба Иван. Был он работящий, а без толку. Часто задумывался. Однажды в чужой лес заехал дрова рубить, зря поставил поленницу в две сажени длиной. Случалось, в бане вместо веника парился помелом. Надумал жениться на Маньке Огурцовой, ему она приглянулась, а высватал Феклу Каурову, такую же, как он, распустеху.

Овечки у них не водились, гуси не плодились, в огороде, кроме картошки, ничего не росло, и в поле, на пашне — тоска: росток от ростка на три вершка, всякий колосок с ноготок.

Рядом, через межу, были пашни Сидора Толстова, по прозвищу Давай. Там хлеба урождались густые и наливные, умолот с них Давай возами возил.

Сам он ни к пахоте, ни к посеву, ни к жатве своих рук не прикладывал. Все деревенские мужики, его должники, батрачили на него в отработку с вёшны до осени. Хоть не для себя, но робили они по совести на земле, вот и не скупилась она.

Худо-плохо жилось Ивану Зарубе, а он, однако, на поклон к Даваю не хаживал, ни муки, ни денег в долг не выпрашивал.

Выпал им случай встретиться в поле. Принялся Давай насмехаться: ты, дескать, Иван, неумеха, попусту толкошишься и маешься. И давай, покуда я не раздумал, мне свою землю продай, уж так и быть, сделаю для тебя снисхождение.

— Земля моя непродажна! — отрезал Заруба. — Она меня вспоила-вскормила, а ты чужой для нее!

Обозвал его Давай голодранцем и нищетой. Изобидел. Ну, Иван-то, не глядя, что Сидор ему неровня, схватил за грудки, и подрались бы они, да на ту пору подошел к ним дедушко Калистрат со своим посошком и разнял.

— Не ко времени ссору затеяли! Все изменится-переменится...

Давай и на него накричал, но как дедушко-то нахмурился да посошком погрозил, сразу унялся — и с поля долой.

— А ты, дедко, откудова тут появился? — спросил Заруба.

— Куда шел — не скажу, зачем шел — промолчу, — уклонился тот. — Мне пути никуда не заказаны. Зря ты, Иван, с Даваем поаркался. Не драчкой надо дело решать, а умом и терпеньем. Вот твои Гринька вырастет, сменит тебя в поле, и тогда кончится Даваева благодать...

Заруба не понял.

— С чего же кончаться ей? У Давая на пашнях-то везде чернозем, а у меня солонцы и орешник, кои росту хлебам не дают.

— На Гриньку надейся!

Сказал это дед Калистрат, посошком взмахнул и так-то ли ходко покопотил по дороге, Заруба аж позавидовал: сам он отродясь столь скоро не хаживал.

Ну, а потом и задумался: неужто парнишко станет удачливее? И какие есть приметы на это? Перво-наперво, примета хорошая: родился Гринька в поле, в страду, и покуда родители жали да снопы вязали, всю неделю спеленатый под телегой провел. И вот случилось тогда, что у него в ручонке откуда-то пшеничное зернышко взялось. То ли сама Фекла могла то зернышко в пазухе нечаянно занести, а парнишко схватил его, то ли дед Калистрат ему нарочито подсунул? Чего-то он тогда тут неподалеку от телеги похаживал. Прибрал Иван это зернышко по-хозяйски, в тряпицу завернул, в сундук положил. На счастье, на удачу! Как-де, мол, знать: велико или мало его назначение? Но была и другая примета. Неспроста парнишку Григорьем назвали, по имени покойного прадеда. Из старого поверья известно: только так, из уважения к фамильному корню можно свою семью упрочить и ко двору удачу приманить!

С годами Иван Заруба про ссору с Даваем забыл да и наказ Калистрата запамятовал. А годы-то без остановки бежали и бежали, будто дальняя дорога под ногами коня.

Повзрослел Гринька, справным парнишком стал, только не в пример другим ребятишкам не бегал по улицам, не озоровал, не галдел. Чуть свет наскоро того-сего пожует, квасом запьет, сунет кусок хлеба за пазуху — и айда в поле, на пашню.

Просто диво, сколь он был охочий все вызнать: где какая птица гнездышко вьет, какие яички кладет, как поет или вскрикивает, чем одна трава от другой отличается, с каких цветов пчелы взятки берут, а уж от хлебной полосы хоть кнутиком отгоняй.

Не всякому, даже деревенскому, удается почуять теплый запах земли ранним утром или поздним вечером, в глухую пору. Уж чего-чего, казалось бы, не приходилось нюхом испробовать, начиная от парного молока, свежих шанег и калачей, вынутых из печи, а все равно чудное дыхание земли духовитее, слаще и здоровее!

Оставался Гринька в поле ночевать. Заберется на пашне в борозду, угреется от земли — ни полатей, ни печи не надо.

А не гневался Иван на него: так, мол, и надо! Хлебороб ведь сызмальства прирастает к земле на весь свой век. Тот не мужик, не работник, коего надо в спину подталкивать. Иной парнишка весь изревется, покуда сядет верхом на лошадь и пашню начнет боронить, а потом, с принуждения-то, огрехов наделает, поглядеть — так срамота срамотой. Зато Гринька с одного показу и по своей охотке столь ловко пахоту бороной распушил, что не только от отца заслужил похвалу, но и дед Калистрат не мог худого слова промолвить.

С той поры повадился дед к Зарубе на поле. За какое бы полевое дело Гринька ни взялся, а Калистрат уже тут. Постоит на меже, посошком помахает, бороду ладонью огладит и враз куда-то девается.

Турнул бы его Иван: ступай, дескать, ступай, дедушко Калистрат, не смущай и не изурочь моего парнишку, да вдруг напало сомнение: а вправду ли это Калистрат? Не лиходей ли какой, с дедом лишь схожий? Однако ничего лихого дед не творил. Тогда вот и вздумалось: уж не Хлебосей ли является, про коего в деревне старуха Капустиха слух разнесла? По ее-то словам, Хлебосей тоже старик, но только устатку не знает, день-денски ходит по всей ближней и дальней округе, за урожаем приглядывает.

Да и сам себе Иван не поверил: то ли был старик, то ли не был? Память-то не шибко крепка. Не начудить бы опять. Ведь случалось уже. Поехал в поле за сеном, а привез домой черноталу. Понадобилось к тестю сходить: собрался, новую рубаху надел, а в дом к нему не зашел; постоял у ворот, не припомнил, какое было заделье, с тем и вернулся обратно. А то еще хуже того оконфузился. Надумал в озерке искупаться. Разулся, разделся, одежу на сучок березы повесил, а после купанья не на тот берег вышел. Хвать-похвать, весь бугор обшарил — нет одежи и той березы. Ладно, что Гринька догадался, сбегал, принес

Стал, однако, Иван замечать поворот в своей жизни Хоть и мал был Гринька, а уж и пахать принимался, и в бороньбе наторел. С его трудов или уж по иной какой-то случайности повалили вдруг урожаи. Бывало, с умолота два воза зерна набиралось, теперь же — по пять-шесть, и всякое зернышко — чистый янтарь! Даже Фекла, умом недалекая, и то рассудила:

— Это нам земля вознагражденье дает. Видать, Гринька ей полюбился. У него обе руки удачливые!

Дальше — больше, после-то и сам Заруба признал, что, да, не бывать урожаям без Гриньки. Уж до чего он смекалистый и проворный да на погоду понятливый!

Покуда подрастал Гринька, сев на пашне Заруба сам проводил. Все ж таки в крестьянстве дело это самое важное, исполнять его надо в аккурат и умеючи. Ну и уж пора подступила, когда следовало парня учить.

В очередную вешну отмерил Иван для него на пашне всего лишь осьминник; это так четверть десятины зовется. И выбрал-то самую неурожайную полосу, с краю от леса. Ладно-де, для обучения и эта сойдет. Небось, пока не освоится, не натореет, почнет сеять семена: где густо, где пусто, где нет ничего.

Сам он, Заруба-то, выходил с лукошком на пашню всегда пораньше с утра, чтобы разбросать семена на волглую землю, ветром не обдутую, солнышком не просушенную.

То же и Гриньке велел:

— Не мешкай! Каждое зернышко положи в уютное гнездышко. Оно скорей прорастет. Нагреби в лукошко семян — и айда со мной вместе. Надо ведь еще после сева успеть пашню заборонить, не то птицы склюют.