А молоды Добрынюшка Микитичь млад
Не в полном уми, не в полном разуми.
Не в великом Добрынюшка возрости.
Надевает Добрынюшка платьё цветноë;
Он пошол как Добрыня на конюшон двор;
Берет как своего добра коня,
Он добра-та коня со семи цепей;
Он накладыват уздицю тосмянную;
Он вуздат во уздилиця булатные;
Он накидывал Добрынюшка войлучек,
Он на войлучек Добрынюшка седелышко;
Подпрегал он двенадцеть подпруженек,
Ишша две подпружки потпрегаютси
Да не ради басы, ради крепости;
Да не шшиб бы богатыря добрый конь,
Не оставил бы богатыря в чистом поли.
Скоро он скачёт на добра коня;
А берет он с собой только тугой лук,
Ишша тугой-от лук, калену стрелу.
Ишша едёт Добрыня по чисту полю, —
Во чистом-то поли курева стоит,
В куревы как богатыря не видети.
Ишша ехал Добрыня день до вечера,
Он темну-то ночь до бела свету,
Не пиваючи он, не едаючи
Да добру коню отдоху не даваючи.
Да приехал Добрыня ко меньший реки,
Ко меньшой-то реки, ко синю морю.
Скиновал тут Добрыня платьё цветное,
Ишша наг ведь Добрынюшка до ниточьки,
Оставлят только Добрыня един пухов колпак.
Ишша поплыл Добрыня по синю морю,
Ишша выплыл Добрыня на перву струю;
Богатырьско-то серьцë зарывьчиво:
Да зарывьчиво-то серьцë заплывьчиво:
Ишша поплыл Добрыня на втору струю, —
Да втора-та струя добре относиста;
Отнесла как Добрыню за синё море.
И там плават змеишшо Горынишшо:
(Змеишшо летал на Святую Русь, со Святой Руси
людей живком уносил и унес у Владимера-князя
Племянницю, и Добрынюшка зажалел ей, так
здумал воротить…)
«Сказали, от Добрыни мне-ка смерть будë;
А нынь ведь Добрыня у меня в руках;
А хочю я, Добрыню хоть целком сглону,
Да хочю я, Добрыню хоть с конем стопчю».
А молоды Добрынюшка Микитичь млад
Ишша тут жа змеишшу возмолилосе:
«Уж, ты ох, змеишшу Горынишшо!
Уж ты дай мне строку на малой чяс
Ишша выплыть Добрынюшки на крут берег
А и на тот же Добрыни россыпной песок».
Тут же змеишшо Горынишшо
Да дает ему строку на малой чяс
А молоды Добрынюшки Микитичю.
А выплыл Добрынюшка на крут берег
Да на тот Добрыня россыпной песок.
Ишша наг ведь Добрынюшка до ниточьки,
Только у Добрыни един пухов колпак.
Он сымат как пухов колпак со буйной главы,
Засыпат он песку, хрещу серого,
Он шшыб как змеишшу во черны глаза:
Он шшыб как у змеишша три хобота,
А три хобота шшыб он три головы.
Ишша тут же змеишшо возмолилосе:
«Уж ты молодый Добрынюшка Микитичь млад!
Не придай ты мине смерти скорое;
Уж я дам тобе заповедь крепкою:
Не летать бы мне змеишшу на светую Русь,
Не носить бы со святой Руси живком людей;
Ишша дам те Добрыни платьё цветноë,
Ишша дам те Добрынюшки добра коня,
Я Владимера князя дам племянницю».
А пошли они на гору Окатову
Да писали они заповедь крепкую:
Не летать больше змеишшу на светую Русь,
Не носить бы со светой Руси живком людей;
Да дает ведь Добрыни платье цветное,
Да дал он Добрынюшки добра коня,
Да Владимера князя дал племянницю.

Было у нас да во Царе-граде,
Да не было ни дядины, не вотчины,
Да жил как был прозвитель царь,
Прозвитель-от царь Иван Васильевичь
Была семья его любимая,
А был у его только большой сын,
А и большое сын Федор Ивановичь.
Говорил как он таково слово:
«А по этому мосту по калинову
А много и было хожоно,
А много было и ежжоно,
А горячей крови много пролито».
А тут как царю за беду стало
А за ту кручинушку великую.
(Царь своим судом судил, много народу бил.)
Он крыцит-зыцит громким голосом:
«Уж вы, эх, палачи вы да немилосливы!
Вы берите царевичя за белы руки,
Вы ведите царевичя во чисто полë
Вы ко той ко плахи ко липовой,
Вы рубите его да буйну голову
Вы на той на плахи на липовой».
Ишша все палачи испужалисе,
Ишша все палачи устрашилисе.
Как адин палачь не устрашилса,
Тут Скарлютка вор, Скурлатов сын.
Он берет царевичя за белы руки,
Он ведет царевичя во чисто полë
Он ко той ко плахи ко липовой,
Да хочë рубить да буйну голову.
А во ту пору, да во то времечько
Перепахнула веска за реку Москву,
А во тот жа во Киев град,
А к тому же ведь ко дядюшки,
А к тому же Микиты Родомановичю:
«Уж ты ой еси, наш дядюшка,
Уж ты же Микита Родомановичь!
Уж ты знаёшъ ле, про то ведаёшь:
Как померкло у нас соньцë красноë,
А потухла звезда поднибесная, —
Как погиб цяревич за Москвой рекой
А и большоë Фëодор Ивановичь?»
Ишша тут же ведь как и дядюшка,
Ишша тот жа Микита Родомановичь,
Он ведь скачë с постелюшки со мяхкою;
Он обул как сапожки на босу ногу,
Он схватил талуп за един рукав;
Он крыцит-зыцит своим конюхам:
«Уж вы ой еси, мои конюхи!
Подводите мне и добра коня».
Он ведь скоро скачёт на добра коня,
Он ведь гонит тут во всю голову;
Крычит он зычит громким голосом:
«Розодвиньтесь-ко да вы, народ Божей».
Он застал Скарлютку на замахи;
А сам говорил таково слово:
«Ты Скарлютка вор, ты Скарлатов сын!
Ты не за свой гуж ты примаисьсе.
А кабы те тем гужом подавитисе.
Ты поди, Скарлютка, во чисто полë,
А сруби у тотарина буйну голову;
Ты приди к царю, — саблю на стол клади,
Ишша сам говори таково слово:
„Ишша то дело у нас сделано,
Ишша та работушка сроблена“».
Он берет цяревичя за белы руки,
Он садил цяревичя на добра коня;
Он сам коня в поводу повел.
Скарлютка вор да как Скарлатов сын,
Пошел как он да во чисто поле.
Он срубил у тотарина буйну голову.
Он пришел к царю, — саблю на стол кладёт:
А сам говорит таково слово:
«Ты прозвитель царь, Иван Васильевичь!
У нас то ведь дело нынь сделано,
У нас та роботушка сроблена».
Зажалел как тут прозвитель царь,
Зажалел как он своего сына,
Ишша большого Фёдора Ивановичи;
Ишша сам говорил таково слово:
«А как по вори да по Гогарини
Ишша много есь как жалобных тут,
А по моем по сыни по Федори
Некуго-то нету жалобного».
Приходила панафида шесьнедельняя,
А прозвитель царь Иван Васильевичь
А паходит он поминать сына
А и большего Федора Ивановичя.
А итти то нать мимо Киев град,
Да мимо дядьево-то подворьиця.
А у дядюшки и за пир такой,
А што тако да за весельицë.
А скрыцял как тут прозвитель царь,
Он скрыцял ведь тут громким голосом:
(Нихто не велел тебе разгоречитьсе то!)
«Уж ты ой еси, мой дядюшка!
А што у тя и за пир такой,
А што у тя и за весельицë?
Ты не знаёшь-ле, не выдаёшь:
А помёркло у нас соньцë красноë,
(Экой был герой! Бойсе его, перебоисе, все народ
своим судом судил.)
А потухла звезда подьнебесная, —
Как погиб царевич за Москвой рекой,
Ишша большоë Федор Ивановичь?»
Как выходит тут его дядюшка,
Ишша тот жа Микита Родомановичь;
Он выходит тут на красно крыльце.
Говорил как тут прозвитель царь:
(Эка громогласна старина!)
«Уж ты ой еси, ты мой дядюшка!»
Ишша ткнул копьем во праву ногу:
(Эк разгорячился как!)
Ишша што у тя и за пир такой,
Ишша што у тя за висельицë?
Ты не знаёшь-ле, не ведаёшь:
А померкло у нас соньцë красноë,
А потухла звезда поднебесная,—
А погиб царевичь за Москвой рекой,
Ишша большое Фëодор Ивановичь?»
Говорит как тут его дядюшка,
Ишша тот же Микита Радамановичь:
«Уж ты ой еси, мой племянничёк,
А прозвитель царь Иван Васильевичь!
Уж ты хош, — чем тобя обрадую,
Тибя большим-то сыном Федором,
Ишша Федором тибя Ивановичем».
Он выводит цяревичя на красно крыльце
Да большого-то Федора Ивановичя.
Зрадовался тут прозвитель-царь,
Прозвитель царь Иван Васильевичь:
Он берет тут ведь своего сына,
Он берет его за белы руки;
Он целует в уста во сахарны жа;
Ишша сам говорил таково слово:
«Уж ты гой еси, ты мой дядюшка!
Ишша чем тобя буду жаловать?
У тебя злата-серебра не мене моего».
(Пир средили, пировать стали. Не осудите бабушку.)