— А она, что же, старуха-то? Что она ей ответила?

— Да ничего не ответила. Сидела, говорят, как воды в рот набравши да крестилась не по-людски, а навыворот — слева направо.

— У-у-у, нехристь она! Не зря наш батюшка говорит, что Майя знается с нечистой силой.

— Видать, что нечисть, коли ее в Иванову ночь дома не застать никогда.

И много такого и худшего еще говорилось в тот день о нашей семье. А больше всего доставалось нашей бедной бабушке Майе. Люди избегали заговаривать с ней и, завидя ее издали, бежали от нее прочь. Слухи эти дошли до нас к вечеру. Бабушка моя плакала и причитала. В тот день словно покойник был в нашем доме. На другое утро бабушка встала, по обыкновению, чуть свет, но вскоре опять легла: у бедняжки поднялся такой жар, что она впала в беспамятство. Так провела она целый день; но к вечеру, слава богу, ей немного полегчало, и она уснула.

Мы поужинали и легли. Вдруг в самую полночь раздался душераздирающий вопль. Мы вскочили и кинулись к больной. Она лежала с остекленевшими глазами, вся желтая, как мертвец. Мы стали обливать ее холодной водой, растирать ей нос и уши; она пришла в себя.

— Что такое, что с тобой было? — наперебой спрашивали мы.

— Русалка! Русалка! Задушила было, проклятая! — ответила бабушка.

— Да где же она? И что ей надо от нас, разрази ее святой Георгий всемилостивец?! — воскликнул мой младший дядя.

После этого зажгли лучины и стали искать русалку по всему дому: заглянули на полку, в кадку, в круглую корзину, в печь — словом, перевернули вверх дном весь дом, но русалки и след простыл. И хотя в доме не удалось обнаружить ее следов, все же наши приняли решение: «Завтра же выселимся отсюда, завтра!», не подозревая, что завтра у них появится такая забота, которая волей-неволей заставит отложить задуманное. В полдень другого дня не стало нашей бабушки Майи. После ее смерти пришла в смятение вся деревня; когда мы хоронили бабушку, за ее гробом шло не более трех человек.

— Выселяйтесь, люди! Выселяйтесь отсюда! — твердили нам со всех сторон.

Мы и сами желали того же, но останавливало то, что у нас не было бревен для постройки дома. Туго пришлось бы нам, если б не наши родичи, дай бог им здоровья! Как прослышали о нашей беде, тут же сообща на своих волах привезли нам из лесу столбы и бревна, помогли распилить и острогать их, после чего мы, выбрав место рядом с нашим бывшим подворьем, неподалеку от кладбища, принялись рыть землю. Врыли в ямы столбы, скрепили их балками и покрыли сверху крышей. Перекрытую землянку мы разделили на две части — одну под наше жилье, другую под хлев — и, перетащив туда все наше имущество, обосновались на новом месте.

Пословица говорит: «Если колесо твоей судьбы хоть раз повернулось вспять, то потом уже нет тебе удачи в жизни». Так случилось и с нами. Мы переселились на новое место, но не смогли избавиться от бед. Переселение наше совершилось осенью, день ото дня становилось все холоднее; зима, по всем приметам, предстояла ранняя, с морозами, а наша новая землянка совсем не была приспособлена к холоду. У нас не было досок и песку, не говоря уже об извести, чтобы закрыть голые земляные стены и тем оградить себя от пагубного холода. В доме у нас все время стоял запах промозглой сырости и было очень холодно. В первое время мы не придавали этому значения; две-три недели мы провели даже весело. Но в конце четвертой недели моего младшего дядюшку стало лихорадить; ночью он жаловался на сильный жар и головную боль. На другой день уже не мог встать. Прошел еще день — и у больного открылись все признаки болотной лихорадки. Понятно, что эта болезнь опечалила нас, но мы все же не отчаивались. «Конечно, лихорадка все равно что холера для сельчан, но как бы то ни было, она все же привычна человеку. Лишь бы нам уберечься от всякой нечисти, а уж с лихорадкой… мы как-нибудь да справимся». Так думали мы, стараясь в душе утешиться. А больному становилось все хуже и хуже…

Раз как-то мы сидели у очага и мирно беседовали в ожидании ужина.

— Спасите! — завопил диким голосом больной, вскакивая с постели.

Мы бросились к нему, но не успели подбежать, как он уже перепрыгнул через очаг и залез под лавку.

— Алекси, милый, что с тобой! — крикнул ему старший дядя.

Эти слова, казалось, отрезвили больного; он вылез из-под лавки и уже спокойно и внятно произнес:

— Помогите, родные, русалка меня душит!

Трудно описать наше изумление, у всех разом точно язык отнялся… В землянке слышался лишь тихий, жалобный стон, на всех лицах читалось: «И сюда забралась, окаянная, — нет, значит, нам спасения». Долго стояли мы так, не в силах прийти в себя, как вдруг снова раздался отчаянный вопль больного: «Русалка, русалка!» — и дядя, размахивая руками, снова перескочил через очаг и бросился к своей постели.

— Не бойтесь, родимые, это он в жару бредит, — сказала нам матушка.

— Что же это он все русалкой бредит? — о тяжким вздохом вырвалось у моего среднего дяди.

Вопрос этот остался без ответа. В землянке царило тягостное молчание. Каждый думал о постигшей нас новой беде. «И впрямь, — думал я, — чего же он все о русалке твердит? Да и не похожи на бред его слова, он так спокойно и разумно говорил. Нет, нет, это не так! Видно, и впрямь она переселилась сюда и не будет нам от нее теперь житья, от проклятой!» И тут я вспомнил лес и русалку. Вспомнил своего отца и те слухи, которые ходили в деревне о русалке и нашей семье. Потом ясно представилось мне и нынешнее наше положение… И от этих мыслей меня вдруг начало трясти, да так, что зуб на зуб не попадал.

— Помогите! Русалка идет! Вот она открыла двери! — закричал опять больной, привскочив с постели.

Я оглянулся на дверь. В ушах у меня зазвенело, колени подкосились: в дверях я и впрямь увидел русалку!

— Русалка, русалка! — закричал и я, бросаясь к матери.

Что произошло потом — отчетливо вспомнить не могу. В ту же ночь у меня поднялся сильный жар, я потерял сознание, начал бредить и в бреду все поминал русалку. Целых двадцать два дня я находился в таком состоянии, на двадцать третий у меня появилась испарина — и к вечеру я немного пришел в себя. На другой день ко мне вернулось сознание; я открыл глаза и оглянул нашу землянку. Я не сразу сообразил, где я и что со мной происходит. Потом всплыло в памяти наше переселение, я вспомнил, что к нам в новую землянку забралась хворь, что всех раньше одолела она младшего дядю Алекси. Я медленно перевел взгляд в ту сторону, где стояла его постель, — вижу, она пуста, но немного дальше кто-то лежит. Матушка моя сидела у очага и приглядывала за пищей, варившейся в котле. По временам до меня доносилось ее тихое заунывное пение, по щекам ее текли слезы.

— Мама! — позвал я слабым голосом.

— Что, сынок? Что, родной? — радостно вскрикнула мать и бросилась ко мне.

— Где Алекси, мама? — спросил я.

— Алекси поправился, сынок, и сейчас только вышел из дому, — ответила мать.

— А это кто там лежит? — указал я взглядом на лежавшего.

— Это, сынок, твой дядя Ниника. Сегодня его немного знобило, и он лег.

Когда дня через четыре мне стало лучше, я узнал от матушки, что все это она говорила для моего успокоения. А на самом деле произошло вот что: Алекси, пролежав в постели с неделю, отдал богу душу; в день его похорон заболел средний брат, Ниника. К вечеру Ниника несколько раз выкрикнул: «Русалка, русалка!» — и уже после ничего нельзя было от него добиться. Только днем по временам он садился на постели и смеялся чему-то, по ночам же бормотал не переставая, а то вдруг ни с того ни с сего начинал брыкаться в постели.

— Ну, как ты себя чувствуешь, Ниника? — спросил я дядю.

Больной словно и не слышал моего вопроса, потом стал медленно приподниматься с постели и, как бы сейчас только узнав меня, тихо рассмеялся.

— Ниника, ты рад, что наш Симон поправился? — спросила его матушка.

— Ха-ха-ха! Рад! Ха-ха-ха! — залился вдруг громким смехом Ниника, потом снова лег — и уже больше не отзывался, как мы ни старались вызвать его на разговор.

— Что это с Ниникой, мама? Отчего он такой? — спросил я тихо маму.

— Не разделаться нам с бедой нашей, вот и приключилась с ним эта напасть, дитятко, — горестно ответила матушка. — Нечистый дух овладел им однажды ночью, и с той поры повредился умом, бедняга. Ничего у него не болит, и жар его не томит, а все лежит так; если скажешь ему: «Вставай», — встанет; а нет, лежит молча. Я уж думала, что у бедняги язык отнялся.

— А где Датуа? — спросил я матушку.

— Он, сынок, переселился, чтобы за виноградником лучше присмотреть, — ответила мама.

Такая беда стряслась с нами четырьмя. Алекси отдал богу душу, Ниника стал полоумным, я переболел лихорадкой, и только одна матушка убереглась от напасти.

Прошло два месяца. А как минул этот срок и никто из нас больше не заболел, то и соседи стали к нам исподволь наведываться. Вернулся на старое насиженное место и дядя Датуа. И стали мы по-прежнему тянуть лямку нашей трудовой жизни.