Другие же с негодованием говорили:

– Он позорит государство и недостоин быть нашим повелителем.

Но Король не отвечал им ни слова; минуя их, он спустился по блистающей порфировой лестнице и, выйдя через бронзовые ворота, сел на своего коня и поехал к Собору; а юный паж бежал рядом с ним.

Народ же осыпал его насмешками и кричал:

– Вот едет шут Короля!

Король придержал коня и сказал:

– Нет, я сам Король.

И он рассказал им свои три сна.

Тогда из толпы вышел человек и с горечью проговорил:

– Государь, разве ты не знаешь, что роскошь богатого дает жизнь бедняку? Ваша пышность нас вскармливает и ваши пороки питают нас. Тяжело работать на жестокого хозяина, но когда вовсе не на кого, еще тяжелее. Уж не думаешь ли ты, что вороны будут кормить нас? И разве ты можешь изменить это? Разве ты можешь сказать покупателю: «Купи на столько-то» – и продавцу: – «Продавай за такую-то цену?»

Не думаю. А потому вернись во дворец и облекись в пурпур и тонкие ткани. Какое дело тебе до нас и наших страданий?

– Разве богатый и бедный не братья? – спросил Король.

– Конечно, – отвечал человек, – только имя богатого Каин.

Глаза молодого Короля наполнились слезами, но он продолжил свой путь через толпу. А юный паж испугался и убежал.

Когда же Король подъехал к большому порталу Собора, солдаты скрестили свои алебарды и сказали:

– Что тебе здесь надо? Через эту дверь может войти только Король.

Лицо Короля запылало от гнева:

– Я Король, – ответил он и, отстранив алебарды, вошел в Собор.

Старый епископ, увидев Короля в пастушеской одежде, в удивлении поднялся со своего места и, выйдя ему навстречу, сказал:

– Сын мой, разве это королевское облачение? И какой же короной буду я венчать тебя, какой скипетр вложу в твою руку?

Ведь сегодняшний день должен быть для тебя днем радости, а не унижения.

– Разве радость должна облекаться в то, что изготовило страдание? – спросил молодой Король и рассказал ему свои сны.

И когда епископ выслушал их, он гневно сдвинул брови и сказал:

– Сын мой, я уже стар и уже достиг зимы своих дней. Я знаю, что много зла творится на белом свете. Свирепые разбойники спускаются с гор, похищают маленьких детей и продают их маврам. Львы, лежа на песке, подстерегают караваны и набрасываются на верблюдов. Дикие кабаны вытаптывают посевы в долинах, а лисицы съедают виноград на холмах. Пираты опустошают все побережье, сжигают суда рыбаков и овладевают их сетями. В солончаках живут прокаженные, они сплетают себе жилища из камыша, и никто не осмеливается подойти к ним. Нищие бродят по городам и делят пищу с собаками. Можешь ли ты сделать так, чтобы всего этого не было? Положишь ли ты прокаженного в свою постель и посадишь ли нищего с собой за стол? Будет ли лев слушаться твоих приказаний и дикий вепрь повиноваться тебе? Разве создавший нищету не мудрее тебя? Вот почему я не хвалю тебя за то, что ты сделал, и прошу тебя вернуться во дворец, облечься в приличествующие королю одежды – пусть вид твой будет радостным, и тогда золотым венцом я увенчаю тебя и жемчужный скипетр вложу в руку твою. Что же до твоих снов, то забудь их. Бремя этого мира слишком тяжело для плеч одного человека, и скорби мира непосильны для одного сердца.

– И ты говоришь это здесь, в этом храме! – воскликнул молодой Король и, пройдя мимо епископа, взошел по ступеням к алтарю и остановился перед изображением Христа.

Он стоял перед изображением Спасителя, и по правую и по левую его руку стояли великолепные золотые сосуды – чаша с янтарным вином и сосуд с освященным миром. Он преклонил колени перед изображением Христа, большие свечи бросали яркий отблеск на украшенный алмазами ковчег, а голубые кольца ладана тонкими струйками возносились к куполу.

Король молился, склонив голову, а священники в своих пышных мантиях один за другим отошли от алтаря.

Вдруг громкий шум донесся с улицы, и в храм вошли придворные с обнаженными мечами, с развевающимися перьями на шлемах, с щитами из полированной стали.

– Где этот сновидец? – кричали они. – Где этот Король, одетый как нищий, этот ребенок, позорящий наше государство? Мы убьем его, ибо он недостоин править нами.

Молодой же Король, нагнув голову, снова погрузился в молитву. Окончив ее, он поднялся с колен и, обернувшись, печально посмотрел на придворных.

И вот сквозь узорчатые стекла полились на него потоки солнечного света и лучи соткали вокруг него мантию прекраснее мантии, приготовленной для его торжества. Сухой посох расцвел лилиями более жемчуга. Увядшая же ветка шиповника на его голове покрылась розами, которые были алее рубинов. Белее прекраснейших жемчужин были лилии, а стебли их сияли чистым серебром. Краснее красных рубинов были розы, а листья их горели червонным золотом.

Так стоял он в облачении Короля, и створки алмазного ковчега раскрылись, и из хрустальных граней дароносицы полился дивный, таинственный свет. Неподвижно стоял он в облачении короля, и Слава Творца наполняла храм, а святые, казалось, ожили в своих резных нишах. В прекрасном королевском облачении стоял он перед народом, а звуки органа неслись под сводами, трубачи трубили и хор мальчиков пел.

Объятый трепетом, народ пал на колени; вельможи вложили мечи в ножны и присягнули королю; лицо же епископа побледнело, и руки его задрожали.

– Более могущественный, чем я, увенчал тебя! – воскликнул он и упал перед ним на колени.

А молодой Король спустился с высоких ступеней алтаря и, пройдя через толпу, пошел во дворец. Но никто не смел взглянуть ему в лицо: оно сияло, как лик ангела.

Был день рождения Инфанты. Сегодня ей минуло двенадцать лет, и солнце ярко сияло в дворцовых садах.

Хоть она и была настоящей Принцессой и Инфантой Испании, но день ее рождения наступал только один раз в году, так же как и у детей самых бедных людей; и, понятно, вся страна искренне желала, чтобы день этот выдался для нее действительно прекрасным.

И день был поистине великолепный. Стройные пестрые тюльпаны стояли, вытянувшись на своих стеблях, словно длинные ряды солдат; они вызывающе смотрели на розы по другую сторону лужайки и говорили:

– Смотрите! Мы так же прекрасны, как и вы.

Пурпурные бабочки, с золотистой пыльцой на крыльях, порхали с цветка на цветок; маленькие ящерицы выглядывали из трещин в стенах и лежа грелись в ослепительных лучах солнца; а гранаты с треском лопались от жары, обнажая свои истекавшие кровью алые сердца. Даже бледно-желтые лимоны, в таком изобилии склонявшиеся с полуразрушенных трельяжей и с тенистых аркад, казалось, ярче загорались в чарующем блеске солнца; а деревья магнолии развертывали свои большие шаровидные, словно выточенные из слоновой кости, цветы и наполняли воздух сладким тяжелым ароматом. Сама маленькая Принцесса гуляла по террасе вместе со своими сверстниками и играла с ними в прятки вокруг каменных ваз и старых, обросших мхом статуй. В обычные дни Инфанте разрешалось играть только с детьми своего круга и звания, и ей всегда приходилось играть одной; но день ее рождения был исключением, и Король позволил ей пригласить всех ее юных друзей, с которыми ей хотелось видеться и играть. Какой-то особенной величавой грацией были полны эти мелькавшие в саду хрупкие испанские дети – эти мальчики в широкополых шляпах с перьями и коротких развевающихся плащах и девочки, придерживавшие шлейфы своих длинных парчовых платьев и защищавшие глаза от солнца большими черными с серебром веерами. Но Инфанта была грациознее всех, и туалет ее, хотя и соответствовавший несколько чопорной моде того времени, отличался особенным совершенством вкуса. Ее платье из серого атласа по низу и на широких буфах рукавов было богато вышито серебром, а туго затянутый корсаж унизан рядами крупных жемчужин. Две маленькие туфельки с большими розовыми бантами выглядывали при ходьбе из-под ее платья. Большой розовый веер был из газа и жемчуга, а в ее пышных волосах, подобно ореолу из бледного золота вздымавшихся над ее маленьким нежным личиком, красовалась прекрасная белая роза.

Из окна дворца на детей печально смотрел тоскующий Король. За его креслом стоял ненавистный ему брат, Дон Педро Арагонский, а рядом сидел исповедник, Великий Инквизитор Гренады. Печальнее, чем обычно, был сегодня Король; вид Инфанты, с детской важностью отвечавшей на поклоны собравшихся придворных или подсмеивавшейся за своим веером над герцогиней Альбукерской, которая при ней состояла, вызывал в его памяти образ ее матери, молодой Королевы. Она, казалось ему, еще совсем недавно приехала из веселой Франции и угасла в мрачном великолепии испанского двора ровно через шесть месяцев после рождения дочери; угасла прежде, чем вторично расцвели миндальные деревья сада, не успев осенью этого года сорвать плод со старого сучковатого фигового дерева, стоявшего посреди двора, теперь густо поросшего травой. Так велика была любовь Короля к Королеве, что он не согласился скрыть ее лица навеки в могиле. Тело ее было забальзамировано врачом мавром, которому в воздаяние за услугу была дарована жизнь: по обвинению в ереси и подозрению в магии он уже, как говорили, был отдан в руки Инквизиции. И до сих пор еще в черной мраморной часовне дворца покоилось тело Королевы в устланной коврами гробнице, и оно было таким же, как в тот день, когда ее положили там монахи, – почти двенадцать лет назад, в один ветреный мартовский день. Раз в месяц Король, закутанный в темный плащ, скрывая под ним фонарь, приходил в часовню и, стоя на коленях перед гробницей, взывал: «Mi reina! Mi reina!»[3]И иногда, нарушая формальности этикета, который в Испании управляет мельчайшими актами жизни и ставит пределы даже горю Короля, он, в безумном порыве отчаяния, хватал унизанные драгоценностями руки и горячими поцелуями старался разбудить холодное подрумяненное лицо.