Попятился Степанко, не ждал он, не гадал в этаком виде брата повстречать.

Но тут же вспомнил, за каким делом пришел, для чего столько не спал, сторожил. Вернулся на прежнее место, поднял голову и промолвил:

— Слышь-ко, Филян! Давай подобру разойдемся. Верни мне колосья, не делай худа народу. А я тебя за то пальцем не трону.

— У-ху-ху! — опять закричала птица и бросилась на него.

Завязалась меж ними драка. Филян когтями рвет, клювом клюет, а Степанко лишь кулаками отбивается. Начнет одолевать, Филян крыльями взмахнет, изловчится и пуще прежнего на него налетает. Плохо пешему с конным биться, с крылатым — и того хуже. Все реже и реже принимал бой Степанко, уже плохо слушались руки и ноги, плечи опустились, когда последний раз ударил его Филян в грудь, вонзил когти и понес.

Долго он летел. Начала заря заниматься, засверкало утреннее солнышко. Скрылись в долине озера и реки. Вот и каменные горы внизу пораскинулись.

Захохотал Филян, разжал когти и Степанка бросил.

Да случилось не по его воле. Упал Степанко не на голый уступ, а на поляну, что раскинулась под уступом. Только земли коснулся, как по всей поляне трава поднялась, зашумела и скрыла его.

Мало-помалу отлежался Степанко, угрелся на теплой земле, снова силы набрал. «Ладно, — думает, — первый раз битым оказался, зато второй раз умнее буду. Загодя дубинку приготовлю да людей позову и птиц всяких, малых и больших, на подмогу покличу. Все равно снежные колосья верну, разыщу то место, куда их Филян припрятал, а его самого куда-нибудь выдворю».

На уступе, в расщелине, было Орланово гнездо. Полез туда Степанко, чтобы лучше дали оглядеть, с гор дорогу в долину найти, и прямо к этому гнезду угодил.

Орлан поднялся навстречу, крылья саженные раскрыл, надбровные дуги надвинул и заклекотал по-своему. Только он-де один живет тут в поднебесье. Никакой зверь сюда не забежит, даже сокол-сапсан отдохнуть не остановится. Человеку нет отсюда ни ходу, ни выходу. Ступай-де обратно, эвон туда, на поляну, ложись снова в траву и жди, покуда к тебе погибель придет.

— А ты бы так сделал? — спросил Степанко.

— Нет! — ответил Орлан.

— Коли так, помоги мне, отнеси ближе к дому. Моя порода не хуже твоей, тебе стыдно не будет. Остался я перед народом в большом долгу. Посулился, но дело до конца не довел. Люди-то станут надеяться: вот Степанко по всей округе зерна снежного колоса раздаст, подымутся на полях невиданные хлеба, те, что ни ветров-суховеев, ни Сиверка, ни дождей проливных, ни буранов зимних ничуть не боятся, те, что в каждую избу радость принесут. И никто не узнает, как Филян все их надежды порушил.

Пока Степанко говорил, Орлан молчал, а выслушал, головой покачал.

— Вижу, — говорит, — порода у нас одна, да помочь ничем не могу. Старый я стал, шибко долго на свете живу, ослаб.

Задумался Степанко. Верно, Орлан-то совсем старик! Надо что-то иное делать. Снял с себя одежу, стал ее на ленты рвать и веревку крутить. Так, мол, с уступа на уступ, до подошвы горы спущусь, а там, в долине-то, сдюжу.

Молвил Орлан:

— Камни крутом вострые, разобьешься!

— Да уж лучше разбиться, чем смирно погибели ждать, — ответил Степанко.

— И с Филяном не справишься, колосья не найдешь, пока тоже птицей не станешь, выше всех в небо не взлетишь. Только уж, птицей-то не вернешься ты к людям, будешь век вековать один.

Степанко снова задумался. Что же все-таки лучше и что дороже? Не лучше ли на камнях погибель найти, чем жить одному, изо дня в день тосковать о людях, о мельнице, об отце, о ласковой земле?

И выбрал он то, что сказал Орлан!

Тогда ударился старый Орлан о скалу, сорвал с себя крылья, накинул их на плечи Степанку, а сам бросился вниз, в седые туманы.

Много времени с тех пор утекло. Уже давным-давно Филяна не стало. Не смел он больше варначить, прятался в кустах, перелесках и балках.

Дивные хлеба растут на наших полях. Только снежный колос пока не найден.

Но не отступается Степанко, ищет его, да и тоскует, наверно.

Все еще изредка прилетает в наши края птица Орлан. Проплывет в небе высоко-высоко, над Белой горой покружится, крикнет по-своему: «Кии-кии-кии!» Вроде всем, кто слышит ее на земле, хочет сказать:

— Живите счастливо, люди!

Деревня раскинулась на угоре, а дальше, до леса идет зеленый лог, где меж осин скатывается в озеро холодный ручей.

Тут, на окраине деревни, как раз возле лога, осталось большое кострище. Непогодливые дожди давно уже размыли обгорелые головешки, да лежит обомшелый камень.

И сказывают люди, что каждое лето, когда в темной ночи полыхают зарницы, приходит сюда старый лось, бьет по камню копытом.

Пробовали мужики его изловить. Поставили высокую изгородь — раскидал ее лось. Тогда в западню хотели его заманить. Он вбежал, копытом ударил, так и взялась вся западня огнем.

Вот и поселиться на месте кострища никто не может. Вокруг него даже бурьян не растет.

Ну, известно, мужики все молодые, старой нашей жизни не знают, чего там в давние-то годы бывало.

И невдомек им, что лось-то этот не просто лось и прибегает он сюда неспроста, а кострище сторожит, заклято оно: тем, кто сгорел тут, прощения нет!

А почему? Вот об этом и сказ. Где тут быль, где небыль, уж сам различай, а мое дело припомнить да слово к слову сложить...

Жили в деревне по соседству два мужика. Одного звали Овсей Поликарпыч. Навеличивали его по отцу не из-за корысти, не за ум, а просто так, ни за что. Серый был человечишко! Хозяйство имел справное, но для людей — что пень. С иным мужиком хоть на завалинке посидеть можно, цигарку за разговором выкурить, посоветоваться, перенять от него чего-нибудь доброе, а этот, Овсей-то Поликарпыч, ни свет в окошке, ни зерно в лукошке, — бесплодная земля!

Он и в гости-то к себе никого не звал. У людей, бывало, по всей улице гулянка: шумят, гамят, пляшут, играют после великого поста, или после вёшны, или после молотьбы. А у Овсея Поликарпыча завсегда постные будни.

Ни сам, ни семья сладкой шанежки не пробовали. Без заплат одежи не нашивали. Станет его баба опару для квашни заводить, он уж тут как тут: сколько-де горсточек муки из ларя взяла? Утром баба печь затопит, почнет квашню месить, тесто на булки раскатывать, — он считает, сколь булок вышло. Дождется, как баба хлеба из печи вынет, заберет их все до единого — и в ларь, под замок. А сядет семья обедать, — каждому по меряному ломтю: хочешь ешь, хочешь гляди.

Сахар из сахарницы брал не ложкой, а шилом. Сначала лизнет шило, потом макнет его в сахарницу, сколько сахаринок прильнет, то и довольно.

Из-за дурости извелся: конь заморенный — мослы да ребра, а шея вытянулась, уши оттопырились на стороны. Только и украшения — борода, в оклад на грудь, староверческая.

Старики и старухи между собой перешептывались, будто злыдень Лешак его в нашу деревню подкинул — не бывало тут этаких отроду.

А вот сосед-то его, Онисим, был совсем иной человек. Свойский и добрый. Оттого и звали его все просто по имени. Онисим, да и все! Ну, бывало, еще для ясности добавляли: Онисим с посошком.

Уж куда бы он ни шел, чего бы ни делал, а посошок рядом держал.

Кое-кого брало сумление: чего, дескать, Онисим-то так к посошку привязался? Это кабы совсем старый был, когда уж ноги держат плохо, там и сама нужда заставляет за посошок-то держаться. А Онисим стар не стар, но еще почти в полной силе. И вид-то у посошка шибко мудреный. Не какая-нибудь палка черемуховая, а рог лосиный, лишь малость обточенный. К этим сумлениям однажды еще и слушок добавился. Одна старуха в лес за груздями ходила и будто бы своими глазами видела, как Онисим мимо нее пробежал. Сначала бежал-то по проезжей дороге да посошком помахивал, а потом повернул в перелесок и враз в лося превратился. Встал на опушке, голову поднял и затрубил, а откуда-то издалека ему другой лось ответил.

Старухе в ту пору никто не поверил, привиделось-де старой во сне. Небось, набродилась по колкам-то, пока груздей набрала, прикорнула где-нибудь подле пенька, вздремнула, а теперича вот хорошего человека конфузит.

Онисим, кроме всего, был еще и веселого нрава. Как почнет шутками-прибаутками сыпать, выдумки-выкамурки представлять, не заснешь, не зевнешь, а прокатится по тебе — не рассердишься. Чего же гневаться на такого, коли он пошутит не со зла? Ведь мы, уральцы, сыздавна любим при случае подсолить, поперчить, горячим веником спину попарить, а после всего ядреным квасом угостить или медовухой.

Эх, сказывают, добрую медовуху варил Онисим! У него на увале за озером своя пасека содержалась. Приволье вокруг. Дух сладкий. Все по увалу-то цветет, ярится. Медосборы пасека давала богатые. И уж обиходил ее Онисим пуще, чем избу. Немытый, нечесаный туда не ходил. Начнет собираться, так прежде в бане попарится, наденет белье из белой холстины. Пчела-то, дескать, хоть и насекомая мелкота, а тоже настоящее обхождение любит. Попробуй-ко, сунься на пасеку с табачищем! Потому и мед был у него без единой соринки-пылинки, сортовой как золото плавленое. А еще владел Онисим секретом, как мед выдержать, чего добавить в него для вкуса, для крепости, для живинки.