Так было, пока он ползуном был, но и когда подрос, не изменился. Стоило, бывало, кому-нибудь глянуть на него построже, а уж он начинал изгибаться, поскуливать, хвостом вилять.

— Трусишь? — спрашивали его, бывало, соседские собаки. — Нет, — отвечал он.

— А чего же ты перед каждым прохожим гнешься и хвостом виляешь?

— Да это чтобы видели все, что молодой я и у меня все в движении.

И когда старость его пригорбила, все таким лее остался. Бывало, кого ни увидит, тому и кланяется, виляет хвостом обтрепанным.

— Трусишь? — спрашивали его седые, уважаемые на селе псы.

— Нет, — отвечал он.

' — А чего ж хвостом повиливаешь?

— Да чтобы видели все, что хоть и стар я, а гибок: вон как хвост гнется.

И трунили над ним щенки-шалуны при встрече:

— Дедушка Виляй, хвостом повиляй, — ив открытую смеялись.

И он не обижался на них, говорил:

— Какие вы шутники, ребятишки, шутите над стариком. А я вот хоть и стар, а извивист, все во мне живет.

Давно уж он помер, а его все еще помнят на селе у нас. Правда, настоящее имя давно забыли, а вот что он Виляем был — помнят. Извивистый был пес, запомнился.

Рождались на земле лошади, рождались коровы. Родился однажды и Верблюд. Поднялся на ноги, новел плечами. Чувствует — что-то есть у него на спине. Оглядывается — горб.

Это еще зачем? — говорит.

Попробовал стряхнуть его — не стряхивается, торчит к небу лохматой шишкой. Ну торчит, и' шут с ним, Верблюду успокоиться бы на этом. Что поделаешь, если таким родился?

Но сказал самому себе Верблюд:

Если я с изъяном, значит, и другие не лучше. Только мой изъян сразу всем в глаза бросается, а у других его выглядеть надо.

И стал Верблюд изъяны у всех выискивать. Услышал — хвалят Соловья птицы, сказал:

А поглядите, Соловей-то — серый.

Зато песня у него какая, — напомнили птицы.

Ну, знаете, песня песней, — сказал Верблюд, — а серость серостью.

И пошел по лесу, голову высоко задрал, как будто хорошее дело сделал. Идет, слышит — зайцы под кустом о Мед-- веде разговор ведут. Хвалят его.

Остановился, сказал:

А вы заметили: Медведь-то — косолапый.

. — Зато он добрый, — напомнили зайцы, — никого зря не обидит.

Ну, знаете, доброта добротой, а косолапость косолапостью, — сказал Верблюд и пошел дальше, а голову еще выше задрал, как будто еще одно доброе дело сделал.

Идет, слышит — говорят деревья о Месяце, хвалят его— ясный какой. Остановился, сказал:

А вы знаете, оказывается, Месяц не своим светом светит.

И все-таки он ясный, — напомнили деревья.

Ну, знаете, ясность ясностью, а свой свет — это свой свет, — сказал Верблюд и пошел дальше.

Идет он по лесу, поглядывает искоса на свой горб и говорит:

Все мы горбаты, только у каждого из нас свой горб. Иногда вроде и нет его, и все-таки он есть. Вон солнце, все как будто солнечное, а приглядитесь повнимательнее — с пятнами!

Говорит так Верблюд и высоко поднимает свою узенькую головку.

Поглядел как-то Козленок на козла Яшку и видит: рога у Яшки хоть и высокие, но тупые и назад загнуты, а у него, у Козленка, остренькие, прямые, и он ими может ух как боднуть Яшку. И предложил Яшке:

Давай с тобой, Яшка, бодаться.

Яшка лежал в тени под ивой. Отдыхал после еды. Посмотрел на Козленка посоловевшими от жары глазами, сказал тихо:

Иди, милый, куда шел.

«Чувствует, что мои рога поострее, и робеет», — подумал Козленок и топнул тоненькой ножкой:

Я пришел бодаться с тобой. Становись.

Но вставать Яшке не хотелось: он сытно поел, да и жарко было. Но и не хотелось обижать Козленка: поиграть ему, глупому, хочется.

Сказал Яшка:

Жарко мне. И спать я хочу. Пободайся еще с кем- нибудь.

«А, — думает Козленок, — робеет Яшка. Только такого, робкого, и бодать его». И кольнул Яшку остренькими рожками в бок.

Вставай. Я лежачего не быо. Лоб в лоб давай.

Уйди, не донимай, — фыркнул Яшка.

Не уйду, пока не пободаюсь с тобой. Вставай! — топнул Козленок и еще кольнул Яшку остренькими рожками.

Поднялся Яшка. Перешел под клен к оврагу. Может, здесь даст Козленок подремать ему. Но Козленок увидел — пошел Яшка, подумал: «Испугался. Почувствовал, какие у меня рожки колючие, и отступил!»

Догнал, пырнул Яшку под бок:

Стой! Куда уходишь? Бодаться давай.

Оставь меня, — фырчал Яшка. — Отойди.

Не оставлю. Не отойду. Подставляй лоб, бодать тебя буду.

И Яшка подставил:

Бодай, дьяволенок, шут с тобой.

Обрадовался Козленок. Поднялся на задние ножки и как даст в широкий с проседыо лоб Яшки. И полетел в овраг.

Выбрался наверх, сказал:

А ну, давай боднемся еще раз. Это я поскользнулся.

И еще раз в овраге оказался. Карабкался из него, думал:

«Как так? Мои же рожки и прямее и острее, чем у Яшки, а его почему-то быот крепче. Я вон даже на ногах устоять не могу. Если попробовать еще раз...»

Но поглядел — далеко до крапивы лететь, и не стал пробовать.

Проезжал дедушка Василий по мосту, вез яблоки из колхозного сада. И уронил одно в речку. Подхватила его речка и понесла, приглядываясь, кому бы подарить. Увидела — Енот с бережка ладошки полощет, подкатила ему:

Угощайся.

Обрадовался Енот красному яблоку. Ест, думает: «Это, наверно, речка за то мне подарила его, что я ее проведать пришел. Что ж, я и завтра приду».

На другой день Енот пораньше встал, чтобы кто не опередил его. Прибежал, встал на камень, водой оглаженный, ждет, когда речка ему красное яблоко на песок выкатит.

Ждет-пождет, не несет ему речка яблока. Почему бы это? Подумал Енот и догадался: не знала речка, что придет он, потому и не приготовила для него яблоко. Откашлялся и сказал громко, чтобы слышно было:

Завтра я опять приду тебя проведать, речка.

И пришел. Встал у берега. Ждет-пождет — нет яблока. Почему бы это? И догадался Енот — глядит теперь на него речка и думает: подарила ему яблоко, а уж он и за вторым идет. Охочий на дармовое.

Стыдно Еноту стало. Ушел он в лес и с месяц не показывался у речки, выдержку самому себе дал. А через месяц пошел. Шел, думал: «Теперь-то уж обязательно речка меня яблоком встретит — вон сколько не был».

Но речка и на этот раз не принесла ему яблока.

Удивился Енот — почему бы это? Подумал и догадался: обиделась речка. Дескать, не дала ему еще одно яблоко, он и ходить перестал, целый месяц не был.

И чтобы доказать речке, что он, Енот, не такой, как она думает о нем, что он не яблоками дружбу мерит, стал Енот каждый день приходить к речке. Придет, встанет на бережке, скажет:

Пришел я.

Постоит на камне, водой оглаженном, водички похлебает. Скажет, вздохнет будто:

Завтра опять приду.

И приходит. Стоит на бережке, на воду смотрит. Верит Енот, увидит когда-нибудь речка, что он просто так к ней приходит, по дружбе, и прикатит к его ногам еще одно красное яблоко.

Стоял Кабан под дубом и ел желуди. Мимо Мышонок бежал. И ему захотелось желудей отведать. Попросился:

— Дядя Кабан, можно и я с тобой есть буду? Мама у меня заболела. Один я.

— Ешь, — разрешил Кабан и подвинулся, дал место Мышонку.

Едят они, а Мышонок и говорит:

— Ох ты и чавкаешь, дядя Кабан, ну как свинья. Хрюкнул на него Кабан и прогнал со своей делянки:

— Вон отсюда!..

Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:

— Как же ты мог Кабану сказать такое? Ведь свинья — мать его. Иди сейчас же и извинись.

А как извиниться, не сказала. Прибежал Мышонок к дубу. Встал перед Кабаном, пискнул:

— Прости меня, дядя Кабан. Я не знал, что твоя мать — свинья! Если бы я знал, что ты сын свиньи, я бы никогда не сказал, что ты ешь по-свински.

— Вон отсюда! — затопал Кабан и прогнал Мышонка со своей делянки.

Прибежал Мышонок домой, рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:

— Ну кто же так извиняется? По-хорошему же надо. А ты опять обидел его. Иди по-хорошему извинись.

Но как извиняются по-хорошему, не сказала. Прибежал Мышонок к дубу. Говорит Кабану:

— Знаешь, дядя Кабан, хотя твоя мать и свинья, хоть и чавкаешь ты по-свински, хоть и пахнет от тебя свиньей...

Собирался Мышонок сказать дальше: «Все же ты Кабан, и Кабан хороший», —но не успел. Кинулся к нему Кабан, поддел пятачком и отшвырнул в сторону.

— Скройся с глаз, или разорву в клочья!

Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка.

— Разве так извиняются?