Особенно тяжело осенью стало. Дожди пошли. Давно уж вызрело яблоко, переспело даже, а медведь все не шел за ним. Стоял Енот под дождем, прикрывался дырявым лопухом, прыгал с ноги на ногу, грелся, приговаривал:

Сейчас надо особенно начеку быть. При такой погоде да еще темной ночью и не уследишь, как сорвет кто-нибудь яблоко, а Михайло Иваныч на меня будет думать.

Медведь и не помнил о яблоке, спать уже на зиму в берлоге своей завалился, а Енот все ждал его, прикрывался от дождя лопухом, прыгал с ноги на ногу, грелся. А по ночам откликался в темноту на каждый шорох:

Эй, кто там? Проходи мимо. Здесь я. Енот, под яблоней прыгаю, медвежье яблоко караулю.

Вы, наверное, знаете уже, что барсук Филька жил диковато.

Друзей у него не было, потому что Филька считал, что ДРУГ — это одно беспокойство: то сам к тебе в гости плетется, то тебя к себе в гости зовет. Потому и жил Филька без друзей, чтобы никакого беспокойства не было, и говорил, что только так и надо жить — ото всех наособицу.

И вот как-то поселился рядом с ним барсук из Осинники

' ков. Голодно ему там стало, он и перебрался с семьей в Гореловскую рощу. Вечером к Фильке пришел, от своей избы до его траву промял.

У тебя там не найдется, сосед, пожевать чего-нибудь? Пока устраивался на новом месте, ничего добыть не успел. Я бы и так переспал, да ребятишки пристали — сходи попроси у соседа чего-нибудь.

В кладовке у Фильки были припрятаны три мыши да лягушка. Филька с запасцем жил, всего у него всегда вдосталь было. И есть ему не хотелось, поужинал уже. Можно было отдать соседу, но так рассудил Филька: бойкий какой сосед ему попался, видать, от всякого куска урвать норовит.

«Не успел оглядеться и уже просить идет. Навадишь, потом не отстанет, так и будет ходить — дай да дай. Нет, милый, в чужой прудок не закидывай неводок», — подумал Филька, а вслух сказал:

От всей души поделился бы с тобой да нечем: все запасы истощились вчера еще.

Ну и ладно, так переспим, — извинился сосед и закрыл за собой дверь.

Долго в эту ночь не мог уснуть Филька, все ворочался, ворчал:

Нестоящий сосед угодил мне. Не повезло. Охочий, видать, до чужого. Дай потачку, он и тропу к моему дому проторит. Навык, наверное, у себя в Осинниках шататься, и у нас с того же начинает. И совести хватило слово такое черное сказать — дай. Думал, наверное, что глупее себя нашел.

Уснул уж под утро. И спал плохо: кошмарный сон сердце томил. Снилось Фильке, будто стоит перед ним сосед, рядом с ним жена его и дети их. И все тянут к Фильке лапы и все просят:

«Дай, дай».

Филька так метался в постели, что с кровати свалился. Голова болела — ничуть не отдохнул. Вышел во двор, смотрит — а уж сосед с охоты возвращается, связку мышей несет. Отобрал парочку пожирней, протянул Фильке:

На, сосед. Когда ты еще себе добудешь, а перехватишь малость, оно на душе-то потеплее будет. Бери.

Отчего не взять, коли дают? Взял Филька, подумал: «Чудной какой-то сосед у меня, легко говорит как — на!

У самого детей куча, а он со мной делится. Чудной».

В другой раз наловил сосед лягушек на озере и опять парочку Фильке занес. Фильки у двора не было, так он ему в окошко подал.

Развлекись маленько, пожуй на досуге.

Взял Филька, улыбнулся: ну и сосед! Глупый, видать: к не просишь — сам дает. Нисколько экономить не умеет. Ну и пусть делится, разве Фильке от этого хуже?

А однажды увидел Филька — сосед суслика поймал. И захотелось ему суслятинки отведать. Пришел он к соседу, просит:

Дай кусочек.

А сосед обрадовался, что Филька навестил его. Всегда мимо норовил пройти, а тут зашел. Всего суслика отдает

ему:

Чего кусочек? Целого бери. Уж есть так есть — досыта, чтобы помнилось — наелся!

А ты как же? Ты еще, поди, не ужинал?

Обойдусь. Я веселый, а веселым меньше еды надо: они смехом сыты. '

И дети вон у тебя, — напомнил Филька.

И они потерпят. Мы в обед сытно поели, можем и без ужина обойтись. Водички похлебаем и проспим до утра. Мы веселые, безунывные. Бери!

Дома у Фильки хомяк припрятанный лежал, да и без него было у Фильки поесть что, а сосед последнее отдал, и себя и детей без ужина оставил.

Нес Филька суслика к себе, и тяжелым он казался ему, к земле тянул. Стыдно было Фильке, первый раз в жизни стыдно было.

Не выдержал Филька, воротился с половины дороги и отдал соседу суслика.

Понимаешь, — говорит, — пока шел от тебя, хомяка поймал. Идем ко мне. И ребят своих бери. Заодно поужинаем.

Да они уже спать легли.

Ну возьми тогда суслика. Утром они встанут, ты и покормишь их, а сам идем ко мне. И жену бери. Знаешь, какой хомяк жирный попался! И большой. Одному его ни за что не съесть.

Вывелся у домашней Гусыни желтенький Гусенок, и повезла она его на озеро купаться. Они плавали возле прошлогодних камышей, когда на воду опустились две большие птицы. Серые, они были похожи на обыкновенных домашних гусей, но в их глазах было что-то диковатое, небесное.

Кто это? — спросил Гусенок.

Наши дикие братья, — ответила Гусыня. — Они прилетели с юга, куда улетали на зиму.

А мы тоже осенью улетим на юг?

Зачем? Нам и здесь неплохо. У нас теплые сараи и нас хорошо кормят.

А почему же они наши братья?

А потому что и вы и мы когда-то летали в одной стае, — отозвался один из диких гусей, — но вас приручили, и вы забыли о небе, стали домашними. Летим, брат, — окликнул он своего соседа и, раскинув над озером тяжелые крылья, они бесшумно ушли в небо.

Гусенок посмотрел, как летят они уже под облаками, сказал:

Вырасту — и я так же летать буду.

Нет, — сказала мать ему, — ты никогда не будешь летать, сын мой: став домашними, наши предки утратили дар полета, и поэтому нам никогда не быть в небе.

Это было весной. Вскоре Гусенок забыл об этом. Сытно ел, сладко спал. Располнел, стал тяжелым и жирным Гусем. И все лето ни о чем не думал, а осенью вдруг затосковал. Худел, хирел. Ему чего-то хотелось, а чего, он и сам не знал.

Над дальними курганами, сбиваясь в стаи, кружили грачи. Гусь смотрел на них с тоской и спрашивал у Петуха:

Чего это они ватажатся?

В отлет собираются. Осенью все птицы улетают на юг.

А мы как лее? Мы ведь тоже птицы.

Птицы, но только домашние. Нам в небе делать нечего. Нам и в сарае хорошо, — ответил Петух и побежал за курицей.

А Гусь смотрел, как кружат грачи, и думал: «Здесь что- то не то...» Ночью он не пошел в сарай спать. Сидел посреди двора и тихо постанывал.

И вдруг он услышал плеск крыльев. Поднял голову. Высоко среди звезд летела стая диких гусей. Освещенные луной, они четко вырисовывались на черном небе. И чтобы не затеряться среди звезд, перекликались между собой:

Ка-га! Ка-га!

Они были уже за селом, когда Гусь вдруг сорвался с места и побежал по улице, шлепая широкими лапами по мягкой прохладной пыли. Он бежал и кричал:

Я тоже хочу в небо! Я тоже хочу к звездам! Я тоже хочу летать!

Только сейчас, увидев стаю диких гусей над спящей деревней, он понял, что все эти дни тосковал о небе, о дальних дорогах.

Тяжелый, неуклюжий, разбросив крылья в стороны, бежал он по пыльной ночной улице и кричал:

— Возьмите и меня с собой, братцы! Я тоже птица! У меня тоже есть крылья!..

Он подпрыгивал, пробовал лететь. Падал и снова подпрыгивал. А дикие гуси улетали все дальше и дальше.

лучилось как-то Ветру пробегать мимо нашей деревни.

' Слышит — шумят ребятишки на речке. А берега у речки крутые, тальником заросли, не видно, чего это они там, а узнать хочется. Свернул Ветер к речке, хоть и нечего ему гам было делать, а все равно свернул — любопытно все-таки поглядеть, что это детвора на речке кричит и хохочет.

Прибегает, спрашивает:

Что это вы тут поделываете?

Смотрит, а на речке — лед: чистый, прозрачный, от берега до берега и во всю длину. Катаются по нему ребятишки. Кто на коньках, кто просто на ботинках. Колька Грек только что вон где был, а теперь ишь куда уже укатил. Хохочет :

Хо-хо-хо!

И речка ему таким же хохотом отзывается.

Обрадовался Ветер нечаянной встрече. Захотелось и ему прокатиться. Спрыгнул он с обрыва на лед и покатился по нему. Ждал — закричат сейчас ребятишки: «Ветер с нами! И Ветер катается».

Но никто о нем не сказал ничего. Не понравилось это Ветру. Ванька Мартышкин покатился, шлепнулся, так о нем сейчас же по всей речке пронеслось:

Ванька упал!.. Ха-ха-ха!..

А ведь он, Ветер, тоже только что растянулся на льду, и никто над ним не посмеялся, никто ничего не сказал. Будто и нет его вовсе.

И подпрыгнул тут, прошуршал Ветер: