– А моя Агафья сухарей насушила, – добавил Брыка.

– А Мирослава полотенце с петухами дала, чтобы чем утереться было, – пробурчал Улыба.

– Ну, спасибо вам, други ситные, – проговорил Илья, кланяясь в пояс. – Не ждал я, крестьянский сын, таких подарков княжеских. И вам спасибо, земляки, что не забывали сидня горемычного и всегда добрым словом привечали. Обещаю стоять за вас не на живот, а на смерть!

После таких слов маманя, Ефросинья Ивановна, не выдержала и в голос зарыдала, хотя давеча Иван Тимофеевич ей строго запретил. Ефросинью дружно поддержали все карачаровские бабы, девки и отроковицы, умеющие пускать слезу лучше дождевых туч.

Немного подождав, Иван Тимофеевич строго зыркнул на зареванных жёниных подруг и громко крикнул: «Цыть!», после чего стройный бабий хор тут же умолк.

– Езжай, сынок, с Богом, – тихо сказал батя. – И помни родительское напутствие…

– С Богом, Илья! – пожелал богатырю счастливой дороги батюшка Андрей.

– С Богом! – подхватил народ.

Илья забросил на Бурушку заметно раздувшуюся перемётную суму, затем сам вскочил в седло, махнул землякам рукой на прощанье… и тут же исчез в облаке пыли.

Но в воздухе ещё долго висело богатырское эхо:

– Не помина-а-йте ли-и-хом!

Выехав за околицу, Илья направил коня в славный город Муром. И хотя Муром был недалече, Бурушка потратил на дорогу целых тридцать три скока. Зато всякий раз там, где ударяло его правое передние копыто, из земли начинали бить чудотворные источники, которые до сей поры исцеляют честной народ. А чтобы вволю напоить святой водицей полюбившихся ему карачаровцев, богатырский конь специально потоптался вокруг Троицкой церкви, и там открылось ровно столько целебных родничков, сколько в Карачарово людей было, вместе с бабой Лыкиной вестимо, которая, испив водички, враз лицом побелела и душой подобрела…

Славный град расположился на крутом и холмистом левом берегу Оки.

Это было очень красиво, ведь не зря говорят: «Кто не видел Мурома с Оки, тот не видел красоты». Но ещё это было очень удобно, потому что с вышины видно всё, что происходит окрест. И если к городу приближался вооружённый вражеский отряд, звонарь с высокой колокольни бил в набат, в смысле, равномерно раскачивал тяжёлый язык самого большого колокола, созывая народ в ружьё. А так как ружей тогда ещё не было, народ, заслышав набат, хватал всё острое, тяжёлое и горячее и бежал защищать городские стены. Кстати, стену в те времена называли муром, но город получил своё имя не от крепких стен, а от когда-то жившего в этих местах крепкого народа, звавшегося «мурома», или «сухие люди». А может, не «сухие», а «сокие», то есть люди с Оки?…

…Если же враги всё же проламывали дубовые ворота, горожане бежали в Кремль, но не жаловаться, как сейчас, а для передышки перед решающим боем, потому что кремлём тогда называли укромленное, или кромное, место, а говоря проще – надёжно укрытое убежище.

Миновав защитный городской вал-греблю, Илья подъехал к первым, внешним, воротам в частоколе-остроге, окружившем бедняцкий посад, или предгорную часть Мурома. Уплатив за это полушку, то бишь половину беличьего ушка, Илья сразу попал в людской водоворот. Вообще-то, пять мужиков на одной улице вряд ли можно назвать водоворотом, но если взять во внимание, что в Карачарово и двоим в поле тесно, то оторопь нашего героя можно легко понять.

Немного поплутав, Илья попал в мастеровой конец, или, по-нашему, в ремесленный квартал. Он тянулся вверх от Кузнечных ворот до каменных стен Кремля, стоящего на взгорье. А ворота назывались Кузнечными вовсе не из-за кузнечиков, стрекотавших в высокой траве у частокола, а из-за того, что у ворот селились кузнецы – самые нужные в хозяйстве люди.

В отличие от Брыки, в основном промышлявшего подковами да нехитрой сельской утварью, муромские ковачи умели ладить любую поделку (как тогда говорили, «кузнь») не только из чёрных, но и драгоценных металлов. Тут можно было встретить гвоздочных, замочных, посудных и самых уважаемых оружейных ковалей, которые ковали булатные мечи, червлёные щиты, боевые топоры и грозные харалужные (что значит – военные) копья из воронёной стали. Оружейники были высоки и широки, поэтому в их мозолистых ладонях жбан с квасом выглядел чуть больше напёрстка.

Но были кузнецы и другого пошиба. Они не выделялись крепкой статью, но имели твёрдый глаз и слыли такими затейщиками, что даже прославленные византийские мастера ахали. Назывались они златаринами или серебряниками и приготовляли украшения для родовитых заказчиков, у которых в мошне густо, да и дома не пусто. Остроглазые златарины-серебряники могли хоть блоху на скаку подковать, однако не подковывали, чтобы цокот блошиных копыт не заглушал птичьи трели.

За кузнями шли мастерские древоделов, огородников, плотников и столяров. Первые подвизались в зодчестве, научая огородников, как лучше городить городские укрепления, а плотников – как строить дома, чтобы они были не только прочными, но и ладными. Чем занимались столяры, особо объяснять не надо, потому что и без того ясно, что столяр из любого чурбана вмиг сладит гожий стол или какую другую полезную поделку.

Дальше расположились бочары и мостники. Бочары вязали бочки, а мостники возводили мосты и мостили улицы.

За мостниками примостились корабльчии. Но большие корабли они строили редко, чаще – лодки. Да не моторные, а простые – вёсельные, на которых плавать одно удовольствие. Ещё бы! Ветерок освежает, водичка остужает, вёсла веселятся, уключины злятся!..

А следом сидят ручечники, опонники, портные и усмари-кожевенники. Ручечники на веретёнах пряжу прядут. Опонники ткут из пряжи опоны – драгоценные покровы и завесы, какие на церковных вратах висят и княжеские хоромы украшают. Но и одёжный аршинный товар ткать не гнушаются. Только рядовые порты всё же портные шьют. Нитку за иглой тянут и под нос бубнят: «Крепко шить, нечего чинить!», или тихонько кузнецов дразнят: «Не умел шить золотом, так бей молотом!», или на заказчиков бурчат: «Из спасиба штанов не сошьешь!».

А вот кожевенники – народ особый. Пожалуй, даже посильней кузнецов будут. А чему тут удивляться? Ведь они сперва сварят да продубят шкуры в чанах, потом выкрасят и жиром напитают да и примутся голыми руками кожи мять. Не зря их кожемяками кличут, а иногда и усмарями называют, потому как кожа – она усма и есть! Сказывают, одному кожемяке муромскому муха на ухо села. Так он до того озлился, что кожаный башмак пополам разорвал! А другой, по имени Никита, когда на него разбойник на коне сдуру наскочить хотел, взял да и голой рукой из конской бочины кусок мяса выдрал.

Так что, ну их, усмарей этих! Пускай с ними кузнецы якшаются. А мы лучше к гончарам пойдём. Они хоть и грязные, зато спокойные. Тут ведь только дёрнешься, как глина всё рыло залепит. Она ж с гончарного круга всё соскочить норовит, вот и приходится глиняное тесто ладонями удерживать.

И стеклоделы гончарам под стать. Хороший стеклянник вообще тише мыши. Потому как чуток погорячишься, и лопнет горячий стекольный пузырь, который из длинной трубки выдувается.

Ух, а это чем пахнуло? Да так вкусно, что слюной захлебнёшься. Ага, да это ж мастера съедобные – хлебники, мясники и молочники – свой товар разложили! Хлебники – они же и пирожники – день и ночь возле печей пекутся. А мясники, или пра́солы, им начинку поставляют. Пекари её в тесто заправляют и противни с пылу-жару на прилавки мечут.

Первым маршем идут пирожки с фаршем.

За ними развальцем – ватрушки с сальцем.

А им вдогонку – расстегаи с печёнкой.

А под конец подрумяненные со старанием – кулебяки с мозгами бараньими.

Но их умней пироги из Рязани.

Поскоку в Рязани пироги с глазами: их едят – они глядят!

Однако дальше пойдём, ибо пироги – обеду вороги!

А дальше – молочники: всех вкусней, молодчики! Дыбится рыхлым сугробом белый творог с мочёным черносливом, сушёным виноградом и ягодой-абрикосом. В кадках колышется сметана: сладкая, солёная, тучная, ядрёная – на любой вкус!

Колупнёшь в сметане – маслом станет!

А масло – хошь мажь, хошь режь:

его не убудет, зато щёк прибудет!

В масле сыр с брынзой катаются.

Хорошо вдвоём, а лучше втроём:

возьмут едока, станет кадка легка!

А рядом простокваша – любимица наша:

хороша с простоквашей каша!

Нажрали́сь? Напили́сь? Тогда быстрей шевелись! И ходу, ходу мимо мастерового народу:

мимо клобучников, что шапки шьют да чулки-копытца плетут,