— Он и сам-то не знает, как уцелеть! — засмеялась Ульяна. — Новая власть ему не к душе пришлась.

— Что ли другой урядник приехал?

— Ни урядника, ни старшины уже нету! Сами мужики теперь управляются. А за главного у них Федьша-матрос.

— Не Вдовин ли?

— Он самый. Теперь он Большевиком прозывается. Помнишь, поди, сколь он парень удалой?

Еще бы Еленке не помнить. Бывало, заглядывалась на него. Приезжал он как-то с войны домой на побывку, и тогда всех девок обворожил. В бескозырке да в морской тельняшке, да не в пример другим парням разговорчивый, не раз и не два снился Еленке во сне.

Расспрашивать про него дальше не стала.

— Ну, а со Спирькой-то, как у тебя?

Ульяна нахмурилась.

— Все так же! Насмешничает. Я уж перестала на игрища ходить.

— Отступилась?

— Поневоле пришлось! Другие девки нарядные, а я завсегда в старой кофте. Вот Федьша-матрос посулил отцу у Фомы Фомича плодородную землю, что рядом с Баской поляной, отнять и нам передать. Может, поправимся, выйдем из крайней нужды, я хоть приданое себе заведу, но ведь Спирька все равно не посватает...

Юбка на ней из холста домотканого, ситцевая кофта в заплатках, ноги босые. Одна краса — девичья коса ниже пояса.

Развязала Еленка свой узелок, кружева подала.

— Возьми-ко примерь!

Ульяна к ним еле притронулась.

— Ой, ой! Не замарать бы! Где это ты такие достала? Диво-дивное!

— Они не маркие, долговекие, — пояснила Еленка. — Над ними я сама потрудилась, тебе в подаренье.

— Ой, а чем же я тебе отплачу? — разволновалась Ульяна. — Да ведь со стыда сгорю, люди заохают, если экое диво со старой кофтой надену!

— Умей сама за себя постоять, — сказала Еленка, — не то станешь вроде меня, ростом с мизинчик.

Все ж таки навелила ей кружева. Надела их Ульяна, вместо зеркала в ведро с водой посмотрелась и чуть слышно промолвила:

— Неужто это я?

Даже Еленка своим глазам не поверила, сколь подружка переменилась. Засияла вся. Румянцем покрылась. Милой милее, светлого дня светлее. Хоть сейчас ее бери — и под венец веди!

Недаром Спирька Кожавин остолбенел, когда, проходя мимо огорода проулком, Ульяну увидел. В иную пору бросил бы ей в обиду насмешку, а на этот раз прислонился к пряслу и оторваться не мог.

Обернулась Ульяна, но и бровью не повела.

— Ступай, куда шел! Не то возьму коромысло, огрею тебя по спине, так будешь знать наперед, сколь горько обиды сносить! Нечего торчать возле нашего прясла!

— Дозволь слово молвить!

Не запосвистывал, как прежде бывало, не сдвинул картуз на затылок, а тихо и мирно повинился перед Ульяной, дескать, озорничал по дурости, заране не догадался, что такой, как она завлекательной, по всей округе днем с огнем не сыскать.

— Пришлю сватов, не отказывай!

Покуда они меж собой сладятся, Еленка дожидаться не стала и под вечер вернулась к старику Луговику на Баскую поляну.

С той поры напала на нее забота-тревога. Вздумалось про Федьшу-матроса. Ежели-де он у Фомы Фомича пашню отымет, тот со зла может его порешить. Такого-то парня!

Этой тревогой перед Луговиком не открылась, посовестилась признаться, сколь ей дорог Федьша-матрос, зато за новые кружева принялась.

По старому обычаю, девки своим ухажерам кисеты для табака и платочки дарили. Иные делали с гарусной вышивкой, с бисером, а иные с кружевными оборками.

Еленка не надеялась когда-нибудь в своем прежнем виде повстречаться с Федьшей-матросом, а уж тем более назвать его своим женихом. Положилась на подружку Ульяну. Та передаст подарок, как бы в благодарность от своей семьи.

С тем и задумала сплести из семерик-травы кружевной платок.

Начала первый узор с приговоркой:

— Как сказка, плетись мое кружево: быль с небылью вместе! Злую руку прочь отведи, от увечья спаси, от разной хвори обереги!

Проговорила это негромко, но слова до Луговика донеслись.

Добрый старик от себя добавил:

— Так сбудется! На то моя воля!

Уж чего-чего только не было в узорах на этом платке в подаренье Федьше-матросу. Прямо взглянешь — дуб вековой, за ним небо полуденное. Влево повернешь — зимний куржак на деревьях. Вправо — все поле белыми цветками осыпано. В пору зажмуриться и стоять так, долго стоять.

В то утро, когда Еленка собралась снова в деревню передать платочек для Федьши, на Баской поляне Фома Фомич появился. За ним Фотька из кустарника вышел. Остановились они на опушке, вблизи от пенька, где Луговик проживал. Огляделись вокруг. Еленка напугалась, дескать, не ее ли они тут разыскивают, и притаилась в траве. А вскоре услышала:

— Дальше этого места к моей пашне Федьша-матрос не пройдет! Не допущу! Ты сзади на него налетай, а я спереди встречу...

Фотька забоялся, захныкал. Фома Фомич ему кулаком пригрозил:

— Не смей перечить!

У Еленки аж в глазах затуманило. Не успела с платком-то! Сгубят они Федьшу-матроса, а она не в силах даже в малости оказать ему помощь. Хотела закричать, хоть голосом его остеречь и тоже промедлила. Вот он, Федьша-то, уж на поляну вышел, грудь нараспашку, тельняшка видна, бескозырка лихо сдвинута набок. Вот уж и Фома Фомич на него топором замахнулся.

Без ума, без памяти кинулась она между ними и так-то ли закричала на Фому Фомича, что тот оробел, топор выронил. Фотька сбежал, а с ней самой-то снова чудо случилось: прежний вид обрела.

Той же осенью Еленка и Федьша-матрос справили свадьбу.

А Фома Фомич долго икал, так его страхом пронзило.

У снежной бабы, коя каждую зиму сугробы наметает, велит в избах печи топить, без пимов и шубы на улицу не выходить, было пятеро дочерей и парней: Сиверко да Буран, Пурга да Метелица и еще младшая дочь — Серебрянка.

Снежная баба наготовит снегов, по всем полям и лесам накидает, а Буран с Пургой почнут ими играть, вверх бросать — белого свету не видно.

Потом, после них, Метелица низко стелется, гонит снега, пути-дороги заметает, бугры оголяет. Сиверко по ночам в окошки стучит, в трубах воет и уж так-то морозит, навстречу не попадайся!

А напоследок Серебрянка на стеклах в окошках узоры наводит, леса, избы, заборы куржаком одевает, сугробы серебром осыпает — это чтобы и у зимы, как у лета, была своя красота.

Посреди парней и дочерей Снежной бабы Серебрянка — самая приветная к людям.

После зазимья, когда потекут талые воды, уходит Снежная баба со всем семейством в холодные края, где наши Уральские горы кончаются.

К той поре Серебрянка успевает все серебро со снегов собрать и спрятать в потаенных местах: ищи — не ищи, не отыщешь!

И не случилось бы чеботарю Недреме такой клад отыскать, кабы сама же Серебрянка ему не дозволила.

Тогда, при старом времени, была у Недремы худая избешка, и та ему не по росту. Встанет — головой потолок подопрет. А в избе — печь и полати, ухват и лопата, кадушка с колодезной водой да голый стол, на котором мясные щи появлялись всего два раза в году, и то без навару.

Зато далеко в за полночь, когда уже и дворовые собаки не лают, окошко у Недремы не переставало светиться.

На столе лучина горит, подле нее Недрема на поседушке ссугорбился: волосы под ременным обручком, рукава рубахи по локти засучены, перёд ниже колен фартуком прикрыт.

Сапоги не то простые обутки дратвой тачает, молотком каблуки приколачивает.

И утром раным-рано, покуда бабы в соседних дворах еще коров не доили, квашни не месили, он опять начинал дело справлять.

Иной при его-то старании давно бы новый дом себе сгрохал, в нарядную одежу оделся да был бы в чести, но он никогда спросить настоящую плату за свой труд не умел.

Стачает сапоги любо-дорого: не кособочат, не жмут, пятки не трут, да и в носке надежные — до старости не износить.

Только не у всякого хозяина хватало желанья, как положено, за них уплатить. Иной еще и разжалобит:

— Ох, Евсей, у меня кругом непрохват. Положил бы больше за труд, а взять неоткуда, нету прибытков.

Недрема всякому верил.

— Ладно уж! Носи на здоровье! Понадобится, еще приходи!

За экую доверчивость и неуменье поставить себя Макариха, жена-то, изо дня в день ругала Недрему.

— Недотепа ты! Голова без толку! Кабы я смолоду догадалась, каков ты по уму недомерок, одним глазом не взглянула бы в твою сторону, а взяла бы мужика, пусть рябого, хромого и косоротого, но только к добыче ухватистого.

Лежит на печи, давит спиной кирпичи и до тех пор мужа строчит, пока не умается.

Недрема с ней в спор не вступал.

— Эх, надо бы тебя с печи согнать и пострашней постращать! Хоть бы в избе пол подмела, окошки чистой тряпкой протерла.

Так и свековал бы он свой век на квасе, на воде, на черствой горбушке, с Макарихой не в ладу, кабы не случай.

Зимние ночи долгие, не скоро их скоротаешь. В ту ночь сначала буранило, все небо было обложено тучами, потом погода прояснилась, в вышине звезды зажглись. Месяц посреди них появился.

Полюбовался Недрема в окошко, покуда ужинал за столом, и снова на поседушку. Кожу намочил, дратву насучил, шило на бруске наточил, взялся голенища тачать, когда дверь избы вдруг открылась, вошла с улицы незнакомая женщина. Лицо белым-бело, глаза большие и светлые, под пуховым платком внакидку — круглая шапочка из горностаева меха, и овчинная шубейка враспашку. Экая модница! Ей зима — не зима, мороз — не. мороз.