— Ты бездельница и лентяйка! Небось, на ворожбу Старой Кати поддалась и супроть нее не умеешь управиться?

Сами они тоже Стару Катю избегали. Та от лихоманок знала множество снадобий.

Проживала она в дальней дубраве, в избешке на одно окно, под крышей дерновой, подле чистого родника.

Уже давно старуха изжила свой век, сгорбатилась, но к людям оставалась доброй и входчивой. Пользовала хворых мужиков взваром из разных трав. Могла к девушке милого дружка присушить, нелюбимого напрочь отвадить.

Вот к ней-то втайне от сестер и обратилась Охохоня.

Прикинулась простой деревенской девкой, гостинцев в узелке принесла и, хоть парня по имени не назвала, начистоту повинилась.

— Никак, баушка, в толк не возьму, пошто мне покою не стало?

Та только взглянула в ее глаза и все разгадала.

— А ничего плохого с тобой не содеялось. Полюбила ты парня! Ну и не противься тому. Покорись. И чем печалью себя изводить — завлеки его, свое счастье не упускай!

— Не знаю, как... Да и любить нельзя...

Не могла признаться, что она лихоманка.

— Пошто нельзя-то? — попытала старуха и подала ей ковшик с родниковой водой. — Испей, освежись, на девичье дело решись!

Выпила Охохоня эту родниковую воду, враз взбодрилась, как от долгого сна пробудилась.

— Как же, баушка, к милому подступиться? Как ему знак подать, что он моя сухота, чем ответную любовь его вызвать? Подружек у меня нет, петь я не умею, на игрища показаться не смею...

Стара Катя не стала выпытывать, отчего, мол, не смеешь-то, не урод ведь ты, не замарашка, а усадила ее за кросна холстину ткать.

— С места не вставай, не ешь, не пей, назад не оглядывайся, покуда льняное полотенце не выткешь!

Весь белый день и всю ночь при лучине ткала Охохоня на кроснах. Наутро Стара Катя отрезала ей холстины:

— Полотенце вышивкой изукрась, а потом отдай миленку в подарок. Возьмет он его в руки, с устатку лицо утрет и уже краше тебя никого не найдет!

Заодно и вышивке научила: как нитку в иголку вдевать, как крестом и гладью узоры класть.

Не столь уменьем, сколь терпеньем изготовила Охохоня полотенце. Забралась в самую глухомань, поодаль от сестер и Лешаков, целую неделю спины не разгибала. От края до края вышила на нем голубые цветочки-незабудки, посредине — красные маки: вот-де такая будет у нас любовь — неизбывная и неугасимая.

Только о том не подумала: если полюбит ее гармонист, а дальше-то, дальше что же случится?

Дождалась Охохоня, приехал Павел в поле сено косить.

Телегу под березой поставил, коня стреножил, литовку отбил и взялся робить без отдыху.

Охохоня из-за кустарника долго на него любовалась. На гармони он ловко играл, а косил траву того ловчее и краше: ворот рубахи расстегнут, лицо и грудь в жарком поту, спина чуть присогнута, литовка в траве ширк-ширк, будто молния, мечется туда-сюда по земле.

Иной бы от этакой косьбы устарался, а Павел загрустил, что ли, не то от раздумья начал слегка напевать:

Охохоня даже чуточку назад подалась: это-де он, наверно, про ту девушку вспомнил? И сгоряча-то чуть полотенце не порвала, да вовремя успела опомниться. Горевать в одиночку никогда не поздно, а прежде надо испробовать, чью любовь он дороже оценит?

Положила свое заветное полотенце на телегу, сама снова затаилась. Покуда ждала, когда Павел кончит косить, вся исстрадалась: не попусту ли столь стараний потрачено?

Но все загаданное так и случилось. Перед обедом Павел достал из полевого колодца ведро воды, умылся и пошел к телеге чем-ничем утереться. Увидел полотенце, развернул его, осмотрел, по сторонам огляделся:

— Эй, кто это подсунул мне такую диковинку? Ну-ко, отзовись!

Догадался сразу — неспроста оно тут появилось! Деревенские девушки нередко одаривают своих парней поделушками: возьмет — долго не забудет, невестой назовет, а не возьмет — так из сердца вон!

Никто Павлу не отозвался. Утерся он Охохониным полотенцем, как хмельного и сладкого снадобья выпил. Зажмурится.

Охохоня метнулась к нему.

— Ой, прости! Это я виновата! Неужто сгубила тебя?

Думала, вовсе не любовь, а лихоманкину хворь на него навела. В вышине небо чистое, в березняке всякая птица день прославляет, а тут вдруг экое горе...

Ведь не знала Охохоня, что у людей такое бывает; иной парень из-за любви свету белого не видит, ночей не спит, покуда своего часу дождется.

Павел услышал ее голос.

— А ты кто такая? Откуда родом? Не заблудилась ли? И не твое ли это полотенце?

Сам рад-радехонек: экая невидаль перед ним! У Охохони от души отлегло.

— Мое! Ткала и вышивала тебе в подаренье!

Не умела таиться и, как деревенская девушка, ждать, когда он ей первой слово промолвит: любит или не любит?

Павел шагнул к ней, руки протянул, и Охохоня тоже подалась ему навстречу, да вдруг отшатнулась: коль обнимет ее — захворает, а поцелует — жить перестанет!

— Нету мне доли на любовь с тобой!

А тому невдомек:

— Пошто это нет? То ли ты уже просватана?

— Не бывало у меня жениха и не будет, — потупилась Охохоня. — Я не таковская!

Он пристал: говори-де по правде, не утаивай про себя ничего ни хорошего, ни плохого!

— Любую, всякую стану любить!

— Хворь на мне, — нашлась Охохоня.

— Не велика беда! Возьму даже хворую. Сам за тебя стану стряпать, корову доить, по домашности управляться.

— Ведь люди тебя осудят...

Никакие отговорки не помогли. Павел одно твердил:

— Не разойтись нам, не разлучиться вовек! Надумаешь убежать — на краю света найду!

Только три шага разделяло их, но будто пропасть глубокая.

Вскоре сумерки наступили. В эту пору лихоманки выходят из чащоб и гнилых болот и принимаются свое зло сотворять. Охохоня поопасалась вместе с парнем попасть им на глаза и волей-неволей принудила себя с ним попрощаться.

— До свиданьица, дорогой! Захочешь со мной повидаться, полотенцем утрись!

Хотел он ее удержать, но догнать не мог.

Не считано и не меряно, какое горе она в ту ночь испытала. Спряталась в камышах на болоте, чуть не извелась. Утопиться не удалось — вода не взяла. Решилась с вершины высокой березы броситься — береза закачалась и не пустила.

Раным-рано, еле рассвет забрезжил, прибежала она к старухиной избе сама не своя, кинулась перед Старой Катей на колени:

— Прости, баушка! В прошлый раз не повинилась тебе, кто я такая. Лихоманкам сестрой довожусь. А вот содеялась со мной такая беда, любовь людскую познала и не могу дальше свое назначенье справлять. Куда мне теперичь деваться? Как разлюбить, за прежнее зло с людьми добром поквитаться и хоть время от времени любимого видеть...

— Можешь, девонька, дальше не сказывать, — приветила ее та. — Сама догадалась я, кто ты такая! Но ни в тот раз, ни теперь не могу тебя обнадежить. Не слыхано и не видано, чтобы человек и хворь могли себе вместе счастье составить.

— Как, баушка, присоветуешь! Я на всякую тягость согласна!

— Не забоишься сестер?

— Не забоюсь!

— А знаешь ли ты отворот-траву?

— Это полынь-то? — с отвращением молвила Охохоня. — Нас, лихоманок, тошнит с нее. Не манит хоть пальцем к ней прикоснуться!

— Придется стерпеть, коль надобно любовь сохранить, — построже промолвила Стара Катя. — Ведь попросту она никому не дается!

Напоила старуха Охохоню взваром из отворот-травы в постель уложила. Та без памяти весь день провела. Уж так-то ей худо пришлось, всю истомило, думала, живой не останется. Только к вечеру мало-помалу раздышалась и открыла глаза. Стара Катя дала ей выпить еще какое-то снадобье, уж без горечи, чище утренней росы, от которого на лице у Охохони сразу румянец взыграл.

Вышла она от старухи и подивилась: экая благодать вокруг! Лес шумит, теплый ветер наносит с полян сладкий запах, в вышине небо, как стеклышко, чистое. Прежде влекло ее только в сырость и хмарь, от солнышка пряталась.

Тут же, возле избы, нарвала она охапку полыни и пошла, куда Стара Катя сказала.

Долго ее сестры-лихоманки по всей округе разыскивали, Лешаки каждый след в лесу обнюхивали, но так и не дознались, куда Охохоня девалась.

Зато в деревне люди приметили: по всем проулкам возле прясел повырастала полынь, и хвори от лихоманок убавилось. Иная лихоманка набежит из леса, но как полынный запах почует, то дальше гумен и огородов ее не заманишь.

Вскоре меж людей молва разошлась: полынь-то разрослась в проулках не сама собой, а посеяла и расплодила ее Полынница — девушка невиданной красоты, защитница от лихоманок.

А это Охохоня так себя назвала.

Вот ведь, совсем забыл, как ту баушку по имени звали. Только прозвище помню — Рябушка. Рябенькая она была. Веснушчатая. Идет, бывало, с поля, на палочку опирается, а у самой на загорбке мешок с травами. Это она целый день ползала там, на лугах-то да на еланях, и травы по листику, по цветочку, по корешку собирала. Я как-то спрашивал ее: «Для чего ты запасаешься ими? Уж не знахарка ли ты?» Ну, она поглядела на меня этак не шибко добро, а все-таки не обиделась. «Я, — говорит, — никакая не знахарка, сама никого от болезней не пользую, а просто кому чего надо, то и даю. Даже из городу ко мне нарочито ездят люди, травы берут. Хоть и неученая и дальше деревни никуда не бывала, однако знаю, где нужную травку найти и к чему ее приспособить». Тут и показала она мне большой пучок. «Вот, — говорит, — травы, коли сердце болит: наперстянка и горицвет, да багульник, боярышник и желтушник. А вот от живота: очиток, и льнянка, и вьюнок. От кашля: душица, да первоцвет, мать-и-мачеха. Но пуще всего ищу я типун-траву!» Мне даже смешно стало: «Это что же, трава такая — типун? К чему она? Уж не от нее ли типун на языке бывает?» Баушка головой покачала: «Экой ты! Про такую траву никогда не слыхал? А знать-то про нее надо, и ежели где она повстречается, выдрать, сничтожить. Я вот хожу по полям-то, свое дело сполняю да всюду смотрю: не появился ли где-нибудь «волчий глаз»? Это я так ее цветки называю, они по ночам злым зеленым огнем горят».