– Для чего ты не почитаешь мать свою? – указывая на старуху.

Цыган, взглянув на нее, закричал:

– Черт её возьми! Какая она мне мать!

– О-хо-хо! – сказал воевода. – Так ты и при мне то же делаешь, что и дома. Плетей! Плетей! – закричал он.

Бедный цыган как ни отговаривался, не верил ему и, растянув его, начали взваривать. Цыган терпев свою участь, но расчел, что ему не отделаться, и закричал:

– Ах! Господин воевода! Теперь я признался, что это моя мать родимая.

– Но будешь ли ты её впредь почитать? – сказал воевода.

Цыган поклялся ему в том от всей цыганской совести. Воевода согласился ему поверить, приказал перестать; но в знак покорности и смирения велел ему мнимую мать свою нести на плечах своих до дому. Цыган не смел противиться и потащил оную на руках с двора воеводского. На дороге встретился с ним мужик из той деревни, откуда и сам он был, который спросил его, какую он ведьму везет на себе.

– Ши… Молчи, молчи, сосед, – отвечал цыган. – Се моя родная матушка.

– Какая твоя родная матушка: я знаю, что у тебя её нет, – сказал мужик.

– Поди ж спроси у господина воеводы, – продолжал цыган, – он был на моих родинах.

И так донес цыган старуху, куда она приказала, и не ходил уже в город, коим начальствовал тот прозорливый воевода.

В одном месте жил человек, который довольно нестрого наблюдал восьмую заповедь. То есть он считал всё имение ближних себе принадлежащим. В таковом расположении земли он не пахал и хлеба не сеял. У него был родной племянник, оставшийся сиротой после смерти его брата. И этот племянник, придя в лета, удобные к рассуждению, усмотрел, что дядя его, не исправляя работ, по примеру прочих мужиков, живет гораздо их достаточнее. Почему придя к нему, стал его просить неотступно научить и его таковому же искусству.

«Дядюшка, – говорил он ему, – я вижу, что ты живешь воровством, а сие рукомесло кажется мне не очень хитро; так, пожалуй, научи меня красть». – «Как, дурак, красть! – сказал дядя, – знаешь ли, что воров вешают?» – «Неправда, дядюшка, вешают только дураков, кои мало крадут. Например, третьего дня видел я в городе повесили крестьянина за то, что он, умирая с голоду, украл у скупого богача четверть ржи. А старый наш воевода украл у короля 30 000 рублев, его только сменили с места и не велели впредь к делам определять. Но ему и нужды в том нет: деньги-то остались у него почти все, за некоторым расходом. А из того заключил я, что и повешенный крестьянин, если б украл ржи 30 000 четвертей и притом не у судьи, а у самого короля, то бы его только сменили с места, то есть парламент дал бы ему за это шпагу. Итак, красть очень прибыльно; нужно лишь уметь концы хоронить». Дядя, приметив из рассуждения его довольную остроту его разума, согласился взять труд поучить его, чему сам горазд.

Первый урок назначен в следующее утро, и приказано ученику явиться часа за два до света. Тороватый племянник, пододевшись на легкую руку, не преминул исполнить повеление и выступил с учителем своим на подвиг. Шедши мимо де́рева, увидели они на оном сидящую на яйцах в гнезде сороку: «Вот учись, – сказал дядя, – надобно украсть из-под сороки яйцы, чтоб она того не слыхала. Полезай, а я буду тебя поправлять в ошибках». – «Нет, дядюшка, – отвечал он, – ты должен мне показать сию хитрость, а я стану присматриваться твоему проворству». Дядя согласился и полез на дерево. Племянник (которого звали Фомкою) между тем весьма искусным образом облупил у дядиных сапогов подошвы и снял с него портки, так что он ничуть сего не почувствовал. Вор, украв яйца, опустился. «Вот, Фомка! Так-то учись, – сказал он племяннику, – соро́ка не слыхала, как я подобрал яйцы». – «А ты, дядюшка, не слыхал, как с тебя портки сняли и обрезали у сапогов подошвы», – говорил племянник, показывая ему оные. Вор удивился. «Ну, друг мой! – сказал он, – ученого учить, лишь портить. Я вор славный, а ты преславный: лучше будь ты мне не ученик, а товарищ». Итак, заключа с ним договор вместе воровать, пошли домой.

Проходя лес, увидели они крестьянина, ведущего на веревке корову. «Вот добрая говядинка, – сказал дядя. – Если б можно, отведал бы этого мясца». – «А для чего ж не можно, – спросил племянник. – Я украду корову». – «Вот какой вздор, – сказал дядя, – можно ли из рук у мужика украсть ее!» – «Посмотри только», – молвил Фомка и тотчас, скинув с себя новый сапог, обмарал оный калом и, забежав вперед мужика, бросил на дороге, а сам, спрятавшись за куст, примечал, что мужик с сапогом сделает. Который, нашед на оный, хотел было поднять, но, обмарав руку, бросил, и продолжал путь. Фомка, скинув другой сапог, забежал еще вперед, также бросил на дороге. Крестьянин, найдя еще сапог, сказал: «Э! Как жаль, что я не поднял сапога, вот ему пара; однако вернусь, он лежит недалеко». Итак, привязав корову к дереву, побежал назад. А Фомка между тем проводил корову в сторону, где оную с помощью дяди убил и, облупя кожу, набил её травою и, занеся в болото, неподалеку от дороги находившееся, втоптал в трясину, оставив снаружи только хвост, где дяде своему велел прореветь несколько раз коровою.

Мужик, нашедши сапоги, потерял корову. Он не думал, чтоб оную украли, а считал, что оная, отвязавшись, забрела в лес. Почему пошел искать, однако долго ходил и кликал понапрасну, ибо в то время содрали уже с нее кожу и набивали травою. Исправясь же, дядюшка Фомкин из куста в болоте начал мычать коровою. Мужик, услыша голос сей, бросился к тому месту и, увидя хвост, кричал: «Эк тебя чёрт куды занес проклятую». Но, пришед и потянув за хвост, нашел не корову, а родимое её платьице, набитое травою. Горе его было велико, но нечем пособить. Он взял кожу и побрел домой, а дядюшка с племянничком, разделя добычу, кушали за здоровье его говядину.

Фомке скоро случилось быть праздну, и для того, пришед к дяде, звал он его на промысел. «Куды же ты думаешь? – сказал дядя, – я не ведаю, где бы нам пошататься». Фома, подумавши, вскричал: «Постой! Я вздумал сделать шутку с соседним дворянином». – «Какую?» – спросил он. «Я, – отвечал Фомка, – украду ночью с него и с жены его рубашки и утащу из-под них постель». – «Вот какую небылицу болтаешь ты, – говорил дядя, – сходно ли с разумом из-под живых людей унести постель и снять с них рубашки?» – «Ты увидишь, что я не лгу», – молвил Фомка и пошел на промысел. Прибыв в дом того дворянина, вошел в хоромы, неся с собой целый горшок квасной гущи. Вступя в передспальню, спавших в оной двух девок сшил ниткою очень крепко за косы, и так оставив оных, вошел в спальню и вылил гущу между дворянином и женою его. Пото́м, спрятавшись за печку, дожидался начала комедии. Дворянин, повернувшись, ощупал нечто сходствующее на свиной конфект, коим у него и у жены его были вымараны рубашки, и, кроме того, между ними находилось оного довольное количество. Он счел, что либо сам или жена его сей грех учинила. «Девки, девки!» – вскричал он, как бешеный, растолкал жену, харкал, плевал, вскочил с постели. Девки, услышав зов, хотели встать, но, будучи сшиты косами, столкнулись друг с другом и упали на пол. Связанные их косы тянули исправно их волосы. Девки спросонья сочли, что подруга её с умыслу за косу тянет. Вдруг вцепились они обе друг другу в волосы и начали драку с криком. Опачканный дворянин, не дождавшись девок, сбросил с себя рубашку и выскочил нагой разнимать девок. Барыня равномерно в том ему последовала. Фомка, дав им свободу судить, мирить и тузить, выбросил постелю и рубашки в окно, куда и сам отправился. Он к великому удивлению дяди своего принес добычу.

По прекращении ссоры дворянин крайне изумился, не нашед в толь короткое время постели своей и скинутых рубах. Он, разговаривая о том поутру, сказал, что дал бы десять рублев тому, кто бы объявил ему причину сей чудной пропажи. Слух о сем дошел до Фомки, ибо он, ходя около двора оного дворянина, наведывался, что в нем происходит. Почему велел доложить о себе дворянину, что имеет до него надобность, и был допущен. Вошед, говорил он: «Я слышал, сударь, что вы желаете знать, каким образом сделалась у вас пропажа, так ведайте, что это мое дело». И требовал в награждение обещанные деньги. Дворянин, узнав от него подробности происшедшего, сказал вору: «Постой, мой друг, увериться сему по одним словам твоим не можно. Ты должен доказать то явным опытом твоего искусства. Если украдешь ты в нынешнюю ночь с конюшни моей стоялого жеребца, я заплачу тебе обещанные деньги вдвое». – «Очень хорошо, – сказал Фомка, – наше это дело». С чем от него вышел.

Дворянин, призвав своего конюшего, приказал оного жеребца чрез всю ночь держать двум человекам за поводья, а третьему за хвост. Сделавши сие учреждение, думал он: «Теперь посмотрю я, как он проворен! Хотя б то и сам сатана был, не обманет троих человек, с таковою осторожностью стерегущих коня моего».

Фомка, высмотря все распоряжение, побежал и купил целый бочонок вина, который подкатил конюхам. По счастью его были они гораздо неопасные неприятели вину. Запах оного тотчас предстал ноздрям их, по коему они, как добрые гончие собаки, добрались к бочонку и, не долго размышляя, принялись все трое оный опоражнивать. От сильного прилежания отнялись у них ру́ки, но́ги и чувства, и они, попадав на землю, отдались беспечно во власть сна. Фомка, войдя в конюшню, двоим пьяным дал в руки по поводу, привязав узду к яслям, а третьему вместо хвоста вручил горсть пеньки; жеребца ж проводил он домой. Исправив это, он пришел поутру к господину, который должен был устоять на дворянском слове, прибавив некоторый выкуп и за жеребца.