Не подходя близко к поломанной мельнице, Тимка долго звал Киликушку, но знакомого — ки-ли, ки-ли — не услышал. Он сбегал к другой низенькой мельнице, стоявшей недалеко, но и там птиц не было.

До позднего вечера Тимка бегал от одной мельницы к другой и звал:

— Киликушка! Киликушка!.. Ну покажись!

Он не хотел верить, что больше не увидит Киликушку, и долго тоскливо звал своего друга. Приближалась ночь. Куда исчез Киликушка — осталось тайной.

Несколько дней, несмотря на уговоры дедушки и матери, Тимка ходил к мельницам и по всем тем местам, где когда-то охотился с Киликушкой, но нигде не видел ни одного кобчика.

Наконец он примирился с мыслью, что Киликушке нужно было лететь в теплые страны, но ему так хотелось хотя бы еще разок взглянуть на своего друга, попрощаться с ним, а потом пусть бы летел!..

Потеря Киликушки для Тимки была тяжела и непоправима. Сколько радостных дней он пережил с ним!..

Успокаивая его, дедушка говорил:

— Ничего, не горюй. Весной твой Киликушка прилетит из теплых стран. Может, и вспомнит тебя… Ну, а не вспомнит, мы другого добудем… Поедем в лес и добудем…

Это был мой последний выход — за осенней пролетной птицей. Мне казалось, что несмотря на холода, сковавшие озера, где-то еще могут встретиться запоздавшие, одинокие утки.

Посетив одно, другое озеро, я убедился, что встречу с водоплавающими придется отложить до весны, — и на озерах, и в полях было пусто.

Хотя до вечера времени было еще много, я круто повернул назад и медленно зашагал к станции.

Над притихшими полями низко ползли белесые тучи, походило на то, что они вот-вот опустятся на землю обильным снегом. Холодный ветерок иголками покалывал щеки, но идти было легко, и я по привычке заглядывал в каждое озерко, встречавшееся на пути. Везде одно и то же — шумят под ветром низкорослые почерневшие кустарники да камыши с осокой, и хоть до ночи стой — не услышишь птичьего голоса.

Но вот в одном кочкарном болотце, мне показалось, кто-то шмыгнул между кочками. Я бросился туда и, к своему удивлению, увидел — чирка-трескунка. Мне не стоило большого труда поймать однокрылую птицу; это был самец со всеми признаками его весеннего наряда, правое крыло у него было перебито и болталось на тончайших сухожильях. Ранение произошло давно и, может быть, не на этом озере, и мой пленник настолько отощал, что был легок, как пушинка.

Я не замедлил окрестить его Трошкой: весенней порой его трескучий голос слышно на каждом озерке, где задерживаются утки.

— Ну что, Трофим Иванович, пойдем жить ко мне? Тут и холодно и страшно одному, не правда ли?..

Трошка дрожал всем своим маленьким телом и прятал голову. Я посадил его за пазуху и ускорил шаг.

Ни в пути, ни дома Трошка не протестовал против пленения. Может быть, потому, что был болен и отощал? Первый кусочек хлеба я насильно вложил в его узенький носик, но воду он стал пить сразу.

Утром я исследовал рану. Ни о каком сращивании перебитой кости нечего было и думать. Застаревшая ранка поджила, и болтавшееся крыло только причиняло боль и мешало. Я ножницами отрезал оставшиеся жилки, и оно отпало. Мне показалось, что Трошка веселее зашагал в свой уголок.

Так началась наша совместная жизнь.

Вскоре Трошка привык не только к своему уголку, к посуде с хлебом и водой, но и к своему имени. Работая за столом, я старался не смотреть в его сторону и, выждав, когда он положит голову на спинку и заснет, тихо произносил:

— Трошка, иди кушать…

В первые дни это не оказывало никакого действия, он смотрел на меня и не поднимался с места. Тогда я вставал, подходил к нему и на руке предлагал скушать рыбьи кишочки. Это любимое блюдо угасило в конце концов в нем страх и выработало рефлекс. Теперь стоит только сказать: «Трошка, иди кушать», — как он вскакивает и почти бежит к моим рукам. Тут уж обязательно нужно его угостить любимыми кишочками или мелко нарезанными кусочками свежего рыбьего мяса.

Получив порцию, он сейчас же уходит на свое место и оттуда следит за всеми моими движениями.

Иногда я усаживал его на колени и рассказывал о долгой-долгой зиме, которую нам предстояло пережить, а мама слушала и говорила:

— Ну что ты болтаешь как маленький! Не дано птице понимать человеческую речь.

— Как же не дано, — возражал я, — а кушать-то он идет, когда позову…

— И собака идет, когда ей кричат: на!..

— Так собака давно приучена человеком, а это птица да еще дикая. Разве этого мало?..

Мама смеялась и называла меня ребенком, хотя я давно вышел из этого возраста.

— Учи, учи, может, потом в цирке показывать будешь…

Эта тихая жизнь и для Трошки и для меня скоро кончилась. Мама принесла пестрого маленького котенка. Он еще ходил как-то боком, неумело подпрыгивал и часто падал.

Трошка встретил нового жильца недружелюбно. Он зашипел на него и легонько клюнул в бок. Котенок отскочил, долго смотрел на драчуна, потом воинственно поднял хвост трубой и прошел мимо.

Здесь было явное неравенство сил. Трошка был старше и, конечно, сильнее, но котенок — мы его звали Васькой, — несмотря на свою молодость, имел острые, как иголочки, коготки и большое желание поиграть, чего Трошка не понимал.

Рыбьи кишочки и для котенка были лакомым блюдом, и, предвидя возможные в дальнейшем схватки, я стал потихоньку наказывать Ваську, когда он приближался к Трошкину месту. Вскоре Васька стал знать черту, за которую не следовало переступать, отношения наладились и закрепились.

И вот началась холодная, суровая зима. Как мы переживем ее? Вечером, когда за окном шумела пурга, я усаживал Трошку на колени, гладил по спинке и мечтал вслух: о весне, когда вскроются реки и озера, о наших походах с ним, о встречах с его родичами…

— Ребенок, право слово, ребенок… — говорила мама.

А мне не обидно. Я хочу, чтобы Трошка, после мук и страданий, пережил радость весны, как ее переживаем мы…

Поздняя осень…

Когда побуревшие камыши склоняются под ветром, из зарослей показывается низенькая охотничья избушка Ахметжана. Стоит она на берегу большого острова — одинокая, полуразвалившаяся. На запад виден поселок Старая Кочемка, а на восток открывается широкий простор Убинского «моря». Среди многочисленных озер Барабы Убинское выделяется своей величиной, и его глубокое «стекло» никогда не зарастает. С юго-западной стороны, на зыбких островах, огромные камышовые заросли, и среди них немало озер, имеющих свои собственные названия. Имеется и своя речка — Черная, в которой всегда замечается течение.

Озеро Убинское лежит на большом пролетном пути к северным безлюдным просторам Западно-Сибирской низменности. Весною многие отряды птиц оседают на нем. Тут хватает места и гусям, и лебедям, и журавлям, и уткам всех пород, и многочисленным куликам; здесь же, в камышах, находит приют масса певчих птиц. Весной — и днем, и ночью — над озером не смолкает птичий гомон, а сейчас не слышно ни одного голоса, только камыши шумят…

Избушка Ахметжана стоит на большом острове между «морем» и прибрежными озерами. Рядом — неширокая канава (копанец), по которой Ахметжан плавает в Старую Кочемку.

На озере рыбачит несколько рыболовецких артелей, и зимой и летом ходят невода. Ахметжан работает один, у него совсем немного ловушек, но он выполняет государственный план и обеспечивает свой небольшой колхоз рыбой.

Много лет рыбачит Ахметжан: состарилась избушка, состарился и сам хозяин. Узенькая бородка, удлиняющая его сморщенное загорелое лицо, поседела, плечи опустились, и руки кажутся не по росту длинными, но в глазах все еще горит огонек влюбленности в родное «море», в шумные камыши, в свой труд — обновленный и нужный всем людям.

Как-то вечером, сидя возле избушки и наблюдая за вечерним небом, он сказал:

— Обидно, Петрович, силы мало остается… — и, вздохнув, добавил: — Рано родился, только напоследок увидел настоящую жизнь. Жалко… Много лет пронеслось, много сил потратил, а для чего? Жил я… — Ахметжан с трудом подыскал слово, — как трава. Буря меня ломала, как вот эти камыши, солнышко только теперь увидел…

— Ничего, — говорю, — всем родиться в одно время, Ахметжан, нельзя. Радостно сознавать, что простой человек, а не кучка богачей да разбойников, стал хозяином жизни.

Ахметжан будто не слышит моего замечания.

— Прошлый раз председатель колхоза говорит мне: «Пора тебе, Ахметжан, кончать с рыбалкой, не, молодой… Ты много потрудился и имеешь право на отдых. Так, говорит, записано в нашем законе…». Знаю, говорю, что там записано о советском человеке, да только сидеть без дела трудно. Тянет…

Я не мог найти необходимые слова, чтобы рассеять его грустное настроение, они сами должны родиться в его душе…