— Не заблудился ли, дедушко? — спросил его Гринька.

— Тебя жду, — промолвил старик.

— А пошто?

— По то, что времячко подошло! Перво-наперво, с Даваем расчет произвел. И ваш урожай уберег. Чую, посередь ночи мой посошок начал постукивать, знак подавать. Пришлось скоренько в путь собраться...

— Неужто твой посошок не простой?

— Приходилось ли тебе про Хлебосея что-нибудь слышать?

— Баушка Капустиха сказывала, да можно ли верить ей...

— А потому молве о нем плохо верится — никто Хлебосея в лицо знать не знает. Не оказывает он себя, живет меж людей неприметно, ну, мужик и мужик. Неприметно же и повеленье матушки-земли исполняет. Она ведь много не спрашивает, лишь бы всюду ложились на пашни добрые семена, жили бы люди в дружбе, не порочили бы хлеборобское звание. И не к чему Хлебосею-то оказывать самого себя. То добро не живуче, не долговеко, кое сделано лишь во славу себе. Зато оно останется навсегда, если обогрело кого-то, из нужды вывело, накормило досыта, одело-обуло да еще и поклонилось вдобавок из уважения за труд и за совесть. Не терпит хлебородная земля бесчестья, не даст поблажек ни лодырю, ни хапуге. Велика, широка, просторна из края в край наша хлебная сторона. Вот и приходится Хлебосею, коему матушка-земля оказала доверие, за вешну, лето и осень не раз ее обежать и оследовать, худые всходы поправить, редкие зеленя загустить, помочь колоскам силу набрать, а где встретится варнак и стяжатель — изгнать его прочь!

— Как же Хлебосей управляется? — засомневался Гринька. — Мудрено!

— Ничего мудреного нету, — заверил дед Калистрат. — На то ему особый посошок препоручен. Ты, поди, думаешь, мой посошок — это просто палка березовая? Верно, палка, только в середке у нее есть живинка, и завсегда можно слушать, чего надо нашей кормилице, какую службу для нее справить...

— А сам-то ты, дедушко, Хлебосея встречал или тоже лишь молву пересказываешь?

— Мы с ним в одной избе живем, одной ложкой кашу едим, одну лопотину носим, вместе с утра до ночи ходим, одно имячко носим: Калистрат Хлебосей!

Взмахнул старик посошком над поляной — тотчас вся пожухлая трава зазеленела вокруг, и разноцветье, как в летнюю пору, заполыхало. От ромашек белым-бело, от заячьей капусты, душицы, колокольчиков — глаз не оторвать, от желтой кашки, от донника и других духовитых растений — медовые запахи.

Второй раз взмахнул дед Калистрат посошком, и вот уже видимо-невидимо запарила земля и вешним звоном вся округа наполнилась.

Мало времени погодя виденье исчезло, а дед Калистрат молвил:

— Лето вперед осени не бывает. Всему свое время. Вот и мое времячко кончилось. Пора и мне на покой. Испокон веков Хлебосей друг дружку сменяют, из рук в руки передают посошок, оттого и не кончится никогда хлеборобство, а земля-кормилица не оскудеет нисколечко.

— Коли можно, мне свой посошок передай! — попросил Гринька. — Я со всей охотой за твое дело возьмусь.

— Еще при твоем рождении я тебя в преемники взял, — признался дед Калистрат. — И положил я тогда тебе в кулачок пшеничное зернышко. Вот, мол, расти, парень, с хлебным полем не расставайся. С той поры не переставал я присматриваться к тебе, оправдаешь ли ты великое назначение. Ну, а теперича в полной уверенности могу вручить тебе наследный посошок.

Взял у него посошок Гринька, в пояс земле поклонился, от чистого сердца зарекся: ничего в природе без нужды не трогать, никакого вреда ни полям, ни лесам, ни зверям не чинить, а всякое добро для людей множить и множить.

Долго жил Григорий Хлебосей. Сколь он за свою жизнь хлебных полей обошел и на всяком поле добро чинил — не измеряно. Сколько богатых урожаев люди собрали — никем не сосчитано. Но от Хлебосея узнали люди, что повеленье земли — творить добро, жить в дружбе, хлеборобскую честь свято беречь — для всех, одинаково.

Ежели ты в позднюю пору возле горного утеса не бывал, то и Полуночного дива не видел...

Жил когда-то гончар Фома. А у него сын был Санко. Избешка у них от ветхости на подпорках держалась. Сам-то Фома робить уже не мог. Весь свой век месил сырую глину, на гончарном кругу горшки и крынки готовил да обжигал их в яме, в огороде, ну, а вместо богатства только хворобы нажил: то у него почнет спину ломить, то пальцы крючить. И осталось под старость на печи лежать, под тулупом греться.

Санко отца заменил, но один раз выказал недовольство:

— Скукота это, батя! Неужто, кроме горшков и крынок, мои руки ни на что не способны?

— Ведь кормиться нам надо, — сказал Фома. — Кажин день хлебушка пожевать охота, щей похлебать, чаю попить.

— А может, руки мои дела иного просят!

Появилось у Санка мечтание. Места он себе в избешке не находил, покою лишился. Сидит, бывало, за гончарным кругом, вертит из мягкой глины посудину и вдруг остановится, глаза в окошко уставит. А там, за окошком-то, пролегли меж пшеничными полями дороги проезжие, перед тихой речкой хороводы белых берез расступились, в вышине небо сияет, и такая-то в нем глубокая синева, аж голову кружит!

Поначалу Фома думал, дескать, Санко из-за Стешки страдает. Парень молодой, лицом-то весь в мать, добром будь помянутую! Те же волосы кучерявые, тот же из-под темных бровей взор пронзительный, лоб крутой и складка вокруг подбородка упрямая. Все девки в деревне заглядывались, но только Стешка его покорила. И чего он в ней нашел — трудно понять. Так себе деваха, встретишь на улице — не обернешься. Ростом мала, тонковата, не бойкая, на песни не голосистая. «Э-хе-хе! — кряхтел Фома. — Хорошо еще не горбатенькая! И управляться-то в хозяйстве поди-ко не сможет. К чему мне такую сноху?»

Отбить от нее Санка не удалось. Так и поставил тот на своем. Да еще попрекнул: ты-де, отец, по себе не суди. Ведь вот-де, прожил с матерью тридцать лет, а на уме-то у нее ни разу не побывал. Она до самой старости с тобой горе мыкала, но тебе и невдомек было. Наробишься за гончарным кругом допоздна, поужинаешь, чем попадя, и скорее спать завалишься, ласкового слова не вымолвишь матери. Как чужой!

Догадывался Фома — без Стешки все же не обошлось. Это она растравляла. Как-то вечером нечаянно подслушал их разговор.

— Какая, Санко, я буду счастливая, ежели тебе твоя задумка удастся...

Посылал Санко к ней во двор сватов, а те вернулись ни с чем. Стешкин отец, Никанор Чижов, на сговор не согласился. Мы-де кормили-поили девку, а коли вы взять хотите, то коня предоставьте да пять овечек, воз зерна веяного, ведро браги хмельной и деньгами сто рублей. Непосильная плата! Да и неоткуда ее взять-то было.

Пока Фома этак сам с собой судил-рядил, Санко совсем затосковал. Только на один обжиг наформовал горшков, а больше к гончарному кругу близко не подходил. Слонялся из угла в угол по избе и все чего-то думал и думал.

Фома уж не вытерпел, шумнул на него:

— Ты чего это, парень? Посуду давно пора в яму сажать да обжигать. Ведь испортится! Поди-ко, у тебя все Стешка из ума не выходит?

— Есть еще кое-чего! — отмахнулся Санко. — Стешка слово дала, а ее слово надежно. Не отдаст ее Никанор задарма, так убегом уведу, в другой деревне поженимся. А вот охота мне, батя, такую посудину сформовать и обжечь, какой ни один мастер не делал.

Вот куда гнул Санко-то и к чему его Стешка толкала! Все хорошо: и любовь, и достаток в доме, но мечтание всего превыше! Без него душа остается пустой, в великой печали, как вспаханное, но не засеянное поле. Так прожил свою жизнь он, Фома Рябой. Вчуже жил-то, холодно, оглянуться не на что, сердцем приложиться не к чему.

Спросил однако:

— Что за невидаль сделать задумал?

— Как придется, — сказал Санко. — Может, корчагу узорную, а уменья и терпения хватит, то кувшин какой-нибудь дивный.

— Ладно, попробуй, сколь силы хватит, — одобрил Фома и даже по-стариковски всплакнул.

Вскоре Санко ушел в сторону Каменных гор подходящую глину искать. Та, что он у себя в огороде добывал — желтая глина — для тонких работ не годилась. Ну, и поприглядеться хотелось к цветкам полевым, как на них разные краски играют и нельзя ли те краски собрать да к гончарному ремеслу приспособить.

Проводила его Стешка за реку, попрощались они до поры до времени.

По низовью река у нас шибко широкая, а ближе к горам совсем как ручей. Попадала на угорьях всякая глина. Пробовал ее Санко мять и на костре жечь, но бросал. И зоревых красок со цветков не набрал. Сгорали цветки в огне. Однако не попускался он и в обратный путь не поворачивал.

Пришлось как-то ночевать на становище. Давненько оно было заброшено и оставлено хозяевами. Балаган уже развалился, с навеса солому всю разметало. Тут рудознатцы старались, золотишко, не то камни-самоцветы промышляли.

Поужинал он, лег в траву. А время уже к полуночи близилось. По всей округе тишина глухая. Сосны замерли. Река остановилась на бегу и тоже уснула. Чуть-чуть показался из-за гор месяц, нехотя постоял в вышине и скрылся. Небо после него темнотой налилось, выгнулось дугой в глубину, высыпали по нему звезды.