— Вы домогаете, ваше величество, — запротестовали доумки. — Вы еще такой казистый, взрачный, приглядный! Мы никого не сможем взлюбить так, как взлюбили вас.

— Да, — смягчился король, — я пока еще домогаю, но последнее время стал множечко утомим. Появилась во мне какая-то укротимость, я бы даже сказал: уёмность. Удержимость вместо былой одержимости. Устрашимость. Усыпность. И вообще — жизнь уже не кажется мне такой стерпимой, как прежде.

— Вам бы, ваше величество, частицу «не»! — сказал доумок, слывший среди своих большим дотепой. — Вместо того, чтоб восторженно восклицать: «Ну что за видаль!» — пожимали бы плечами: «Эка невидаль!» Вместо того, чтоб ласково похлопывать по плечу: «Будь ты ладен!» — махали б безучастно рукой: «Будь ты неладен!» И вся недолга… То есть, я хотел сказать, что если раньше у вас, ваше величество, была вся долга, то теперь, с частицей «не», было б совсем другое.

Король запротестовал:

— Употребляться с частицей «не»? Но вы забываете, что когда все хорошее может свободно употребляться без «не», оно не становится плохим, а остается хорошим.

Доумок — недаром он слыл дотепой! — на это возразил:

— Но когда все плохое может свободно употребляться без «не», оно так и останется плохим и никогда не станет хорошим!

Король задумался. Он думал долго, как можно думать только в совете доумков, и наконец сказал:

— То-то я смотрю: жизнь уже не кажется мне такой годящей, как прежде. Это потому, что плохое у нас не становится хорошим, а остается плохим. А мы на него надеемся!

Так появился в королевстве указ, точнее параграф, о слитном написании частицы «не». То ли недовольные прежним своим смыслом, то ли в погоне за лишней парой букв, частицей «не» обзавелись не только состоятельные, солидные вежи, но и юные доучки, и даже малолетние смышленыши.

С частицей «не» плохое становилось хорошим. Но его не убывало, потому что хорошее с частицей «не» становилось плохим.

До чего же коварная эта частица! Недаром ее правописание выделено в грамматике в отдельный параграф — и все равно плохо запоминается, хотя с частицей «не» плохо должно обозначать хорошо.

Какой-то бывший поседа, который был одновременно дотрогой, сидел на одном месте, всеми затроганный, — теперь оседлал частицу «не» и помчался по белу свету рассказывать, что у них в королевстве произошло. Но никто не верит его былице, потому что много воды утекло, а когда утекает много воды, некоторые былицы без «не» не употребляются.

Меня всю жизнь считали счастливым человеком, потому что я родился в рубашке. Ведь не каждый рождается в рубашке. Некоторые всю жизнь не имеют рубашки. А я родился в рубашке. Значит, я — счастливый человек.

Началось все, как водится, со счастливого детства.

— Смотри, не порви рубашку, — говорила мне мать. И я смотрел. Когда мои товарищи покоряли вершины деревьев, заборов и крыш, я оставался внизу и смотрел. Потому что я родился в рубашке.

— Лучше сядь и почитай, — говорила мне мать. — А еще лучше — приготовь уроки.

И я читал и готовил уроки, аккуратно готовил, чтоб не посадить на рубашку пятно.

В моем счастливом отрочестве пришла ко мне первая любовь. Вернее, пришла она не ко мне, а к моей матери: это была ее подруга.

— Вот это рубашка, о которой я тебе говорила, — сказала ей мать, показывая на меня.

И подруга сказала:

— Очень миленькая.

И она ушла, так и не заметив того, кто скрывался за этой рубашкой, и даже не скрывался, а, напротив, изо всех сил старался попасться ей на глаза.

Так пришла и ушла моя первая любовь. Потому что я родился в рубашке.

Моя счастливая юность щеголяла в рубашке даже там, где все ходили в одних трусиках. Я не лежал на песке. Я не сидел на песке. Я стоял на песке, прикрываясь от солнца рубашкой.

Зрелость, счастливая пора, свела меня с женщиной, которая стала стирать мою рубашку. Когда мы впервые встретились, она опустила глаза и вздохнула:

— Хорошо бы постирать вашу рубашку.

Я не возражал.

По вечерам, оставаясь вдвоем, мы садились у окна и смотрели, как загораются звезды. Мы сидели так близко, что я чувствовал ее сквозь рубашку, и она говорила с нежностью:

— Милый, не помни рубашку…

Это было чудесное время. Мы никуда не ходили, ни с кем не встречались, мы были вдвоем, вернее, втроем: я, она и наша рубашка.

Сейчас у меня счастливая старость. Прекрасная пора! Я много бываю на воздухе, потому что в старости полезно бывать на воздухе. Я начал заниматься спортом. Театр — моя страсть. Кино — моя страсть. У меня есть немало страстей, о которых не место здесь распространяться.

Я отдал сыну рубашку, в которой родился. И теперь он — счастливый человек.

Вы знаете Кукшу? Ну этого, из семейства вороновых… Он еще всегда летает в одиночку, холостяком, словно у него вообще нет никакого семейства…

Да нет, конечно, вы его видели, его невозможно не заметить. Он даже в будние дни держится франтом, благодаря своему яркому оперению, в котором цвета подобраны с большим вкусом, и крылья у него умеренно короткие, а хвост умеренно длинный, и все это производит весьма благоприятное впечатление, хотя по натуре Кукша — самый настоящий разбойник.

Кстати, вы замечали, что впечатление бывает обманчивым?

Глядя на Кукшу, вы ни за что не поверите, что он разоряет чужие гнезда, что он, по выражению Зяблика, плодит на свете вдов и сирот в большем количестве, чем собственное потомство. По выражению Зяблика, между теми, которые всех едят, и теми, которых все едят, Кукша занимает промежуточное положение: аппетиты у него большие, но габариты маленькие. А для больших аппетитов нужны соответствующие габариты.

На нашей большой дороге Кукша всегда появляется в одиночестве, и соседка Горихвостка, одна из тех горихвосток, которых Кукша сживает со свету сотнями, частенько вздыхает о нем:

— Ах, бедный! Какой же он одинокий!

При этом Горихвостка так вертит хвостом, что вокруг нее тотчас же собирается аудитория.

— Но ведь он же разбойник! — возражаем мы ей.

Слово «разбойник» настраивает Горихвостку на романтический лад, — возможно, потому, что сама она мирная и вполне безобидная птичка. Если вы обратили внимание, романтика — это нередко тяга к тому, чего сами мы лишены. И вот, настроившись на романтический лад, Горихвостка представляет себе, как этот разбойник вылетает в одиночестве на большую дорогу, и сердце ее сжимает сладкая грусть: неужели ему, разбойнику, суждено быть таким одиноким?

Можно посмеяться над Горихвосткой, можно даже, по примеру Зяблика, назвать ее Горе-Хвосткой, но Горихвостка прекрасна, а прекрасное редко бывает смешным. Мы не сводим с нее восхищенных глаз, а когда Горихвостка начинает вертеть хвостом, мы едва не падаем с наших веток.

Что и говорить, этот разбойник выделяется среди нас. Может быть, потому, что он держится особняком, а когда держишься особняком, тогда, конечно, среди других выделяешься. Даже свои перелеты он совершает не в стае, а в гордом одиночестве. Правда, не в очень гордом, потому что панический страх загоняет его на каждое встречное дерево, где Кукша подолгу отсиживается, прячась от возможных, зачастую мнимых, врагов.

Обратите внимание: великодушие противоположно малодушию. Поэтому жестокие всегда трусливы.

— Он бы не был таким разбойником, если б не был так одинок, — вздыхает Горихвостка, оправдывая Кукшины злодеяния, на что Зяблик немедленно возражает:

— Он бы не был так одинок, если б не был таким разбойником.

Зяблик прав, Зяблик тысячу раз прав, но его правота ни в ком не вызывает сочувствий. Всем гораздо ближе Горихвосткина неправота. Потому что в Горихвостке все прекрасно: и правота, и неправота, — одно ее движение хвостом убеждает нашу аудиторию. И мы уже завидуем этому разбойнику и его одиночеству, потому что, если взять во внимание Горихвостку, его одиночество с нашим не сравнить. Мы не сводим с нее глаз и думаем: до чего же мы все одиноки! Мы летаем стаями, мы собираемся шумной гурьбой на деревьях, стараясь перекричать и перегорланить друг друга, но мы одиноки, мы по-настоящему одиноки… Потому что не о нас печалится Горихвостка и не для нас она вертит хвостом…

Зовите меня Судариком, зовите меня Сухариком, но не забывайте, что я — бывший Рогалик.

Помните — с двумя рожками? Да не козлик, нет. Не бычок. Сдобный такой. Да мы же на кухне у вас встречались!