Когда Ягор вышел за калитку, с той стороны плетня, в крапиве, баба Полудённица[10] сидела, сжавшись, над своей норой. Зовется эта баба Полу-дённицей потому, что только в полдень выходит она из своей норы, чтобы, подобно змее, понежиться на летнем припёке и высмотреть, кого бы огреть крапивой. Заметила баба ребёнка, поскорее нарвала пучок крапивы и побежала за ним. Шагов ее не слышно, тени она не отбрасывает. Догнала она его на тропинке, во ржи, на самом солнцепеке, хлестнула его крапивой по затылку. Как только она его крапивой хлестнула, мрак закрыл глаза ребенку, упал он на тропинку и потерял сознание. Взяла баба горшок: один раз хлебнула — всю кашу выхлебала; взяла и хлебец: один раз глотнула, весь хлебец съела. А затем перебросила Ягора, как мешок, на спину и отнесла в свою нору.

Мачеха, из-за калитки все это увидев, потирая руки, сказала: «Хорошо. Этот уж больше не вернется».

А баба Полудённица, унеся Ягора под землю, потащила его там по мрачному рву, пока не дошла до места, где откуда-то струились страшная жара и зной. Остановилась баба, дунула на Ягора, он и пробудился от сна.

Взяла баба ребенка за руку и повела его дальше. Они быстро пришли на какую-то площадку, величиной с огромное гумно, а над нею был свод из обожжённой глины, словно большая шапка. Подле гумна двенадцать печей: шесть красных, из которых красное пламя бьёт, а шесть жёлтых, из которых жёлтое пламя бьёт. Гумно всё было выравнено потому, что множество слуг работало около печей. В красных печах овцы жарятся, а в жёлтых хлеба пекутся, и все это идет бабе Полудённице на обед.

В этой жаре ни одно живое существо и дохнуть не могло бы, потому что у него горло пересохло бы, но на Ягора баба подула, и жара эта причинить вреда ему не могла.

— Ого! — говорит Ягор, увидев это чудо.

— Не бойся! — ответила баба Полудённица.

— Я не боюсь, но удивляюсь величине всего этого. Эта одна печь больше всей моей избы и сарая.

Рассмеялась баба Полудённица и нос у нее опустился, подбородок поднялся до носа, а губы ввалились.

Повела она ребенка за гумно и опять по какому-то рву, и пришли они на какую-то площадку под землей, величиной с огромный загон, а над нею свод из красной земли. В загоне находится много овец — все красной шерсти, и величиной каждая из них с большого вола.

— Ого! — говорить Ягор, увидев этих громадных овец.

— Не бойся, — отвечает ему баба Полудённица.

— Я не боюсь, но удивляюсь величине овец. Каждая из этих овец больше, чем и корова и козочка мои, взятые вместе.

Опять рассмеялась баба Полудённица и стала еще безобразнее. Повела она дитя через загон и выпустила овец. Овцы бросились в третий ров, который под землей круто вел в гору, а баба с ребенком шла за ними. Долго они шли по рву, пока не вышли к другому выходу из норы. Оказались они на вершине утёса, на каком-то поле — каменистом и огромном. С двух сторон поднимались утесы, а с двух других сторон — плиты железные, так что из этого поля нет выхода и нет входа другого, как только через нору бабы Полудённицы.

Поле это имеет вид закрытой котловины, а на поле какие-то растения необычайно большие; каждый лист, будто три полосы хорошего поля, и каждый переливается, словно медь на солнце. Солнце распалило камень и растения, и жара в котловине такая, что ни одна живая душа не могла бы ни дохнуть без того, чтобы не сгорело горло. Но ребенок не чувствует этой жары и только от удивления большого восклицает:

— Ого!

— Не бойся, — ответила ему баба Полудённица.

— Я не боюсь, но удивляет меня величина всего этого; этот один лист больше всего моего поля и огорода.

Опять рассмеялась баба Полудённица и сделалась столь безобразной, что под солнцем такой еще и не было никогда.

— Нравишься ты мне, юноша, — говорить затем баба. — Мне нужен пастух, и ты будешь у меня пастухом. Сиди здесь и стереги стадо. Смотри, хорошо мне служи, а если будут непорядки, ты же пострадаешь.

Сказав это, баба опять исчезла в норе. А ребенок остался один в этой огромной котловине, железом и камнем опоясанной. Громадные овцы разбрелись по всему полю. Наклонили они головы и начали есть те растения, но как только грызнут огромный, медью переливающийся лист, пламя у них блещет вокруг голов.

Уселся ребенок на камень под высокой железной оградой и загляделся на все эти чудеса. Все, что он увидел, так тяжело легло ему на душу, что он и заплакать не может. И только одна и та же мысль вертится у него в голове: как изящно и мило все то доброе, которого лишила его мачеха, и как огромно и страшно все то злое, которое она для него придумала.

Когда отец вечером возвратился с поля, нашел он во ржи корзиночку с горшочком и платочек Ягора. Пошел он домой, а жена в сарае корову доит.

— Добрый вечер, жена! Где мой обед? Что с Ягором?

— Не знаю я, дорогой мой! Не тоскуй ты по сыне, который даже обед тебе не мог принести. Да меньше нам без него понадобится и хлеба.

— Верно ты говоришь, — отвечает муж и ушел в избу на ужин.

Когда они поужинали, показала жена мужу оставшийся кусок хлеба.

Посмотрел муж, но не может он искренно обрадоваться этому хлебу.

Жена легла спать, он пошел в сарай, чтобы сделать все, что нужно для скотины. Когда он остался один со скотиной и стал около нее работать, делалось ему все как-то тяжелее на душе. Бурёнушка и козочка глядят на него, а у него от этого взгляда будто что-то сердце пронзает. И всё время у него на уме тот оставшийся кусок хлеба.

Сел он у дверей сарая и загляделся на тьму ночи.

На небе луна, а в лунном свете изба и сарай, словно две ручки, а поле и двор будто две ладони — и все это плетнем обнесено. Поле в три полосы, все три возделаны.

— В этом году третью полосу не нужно будет пахать, — подумал он, потому что опять вспомнил, что теперь нужно меньше хлеба. Но сейчас же почувствовал, что без третьей полосы никогда не удастся возделать те две первых. Плуг деревянный, коровка слаба, а земля твердая. Если нет у тебя радости в сердце, то погибнешь, мучаясь над этой землей, а все же ее не возделаешь.

— С радостью пахали родители мои, всегда отец старался для сына. А я, грешник, погубил сына, убил радость в себе и в земле.

Едва только он это подумал, как подле него из подворотни что-то будто заговорило. Если это не кузнечик, то какое-нибудь чудо.

— Пойди ты, несчастный, поищи сына, — говорить ему этот голос.

— Вон он в норе у бабы Полудённицы. Пойди вдоль плетня, но понеси с собой тот горшочек из корзиночки и в нем воду. Когда ты войдешь в нору, иди рвом дальше и когда ты почувствуешь, что жара стала сильнее, чем когда-нибудь, напейся воды из этого горшочка, и ничего с тобой не будет, потому что баба из него пила до тебя. Осилишь ты себя и освободишь сына.

Быстро поднялся он, набрал воды в горшочек и пошел вдоль плетня. Найдя нору, вошел он в нее и пошел рвом, пока не дошел до того гумна под землей, из которого струилась страшная жара. Увидел он двенадцать тех печей, а около них слуг, которые возятся, словно дьяволы около пламени. А в середине гумна видит он сына своего, который в этой адской жаре борется с безобразным красным бараном.

Поражен отец жалостью и, забыв, что нужно прежде напиться воды из горшочка, открыл рот, чтобы позвать сына. Едва только он уста открыл, как ему горячая струя уже опалила горло. Схватился он за горло и покаянно сказал про себя: «Ничего другого я и не заслужил», — и умер, тело оставив, как крот, во рву, а примиренной душой отправившись в небо на суд.

Когда мачеха на утро увидала, что мужа нет, вышла и несколько раз позвала его, а так как он не отзывался, то она отправилась на поиски; не найдя, подождала до вечера, а когда он и к вечеру не вернулся, стала мачеха посреди двора, осмотрелась и, потирая руки, сказала:

— Хорошо. Еще вчера было чужое, а сегодня мое.

Сказав это, она вошла в избу, закрыла засовом двери, вынула из сундука полотно, которое мать оставила Ягору, запалила свечу и стала кроить себе рубашку с широкими рукавами.

А в сарае коровка и козочка опечалились и в этот вечер он не прикоснулись к соломе. Никто из них не хотел есть. А ночью, когда и в избе все утихло, говорит коровка-бурёнушка козе:

— Что мы, сестрица, будем делать?

— А что же нам и осталось, как не искать ребенка.

Взобрался и Баган в свои ясли. Сам он мал, как палец, на ногах у него конские копытца, на человечьей головке воловьи рожки. Говорит Баган коровке и козочке:

— Идем; другого не остается.

Подумала коровка и говорит:

— Куда мы пойдем сами? Идём с нами, Баган. Ты мудрее нас.

— А кто ребенку будет охранять его добро? Я обязан остаться, а вы должны идти, — решил Баган.

Отвязал Баган веревку, которой была бурёнушка привязана к яслям. Схватил он затем веревку, чтобы и козочку отвязать. А она говорит: