Теперь нет никого

Ходит ходит дедушка

Лапы босиком и врозь

Ему бы унучков собирать

А он глупый малинку шукат

Зачем малинка будет ему

Когда на земле никого больше нет

Бегают в прятки смешные ветерки

Сыпятся зыбучие до тоски пески

Лакомые тропоньки замело песком

По глазам застёгнуты веки ремешком

И не надо больше никому дышать

И не получилось даже под землёй лежать

Всех укрыло солнышко одеялком тёплым

Испарило забрало в далеко далёко

И никто теперь от радости больше не смеётся

Жаркое здесь у вас солнышко

Невыносимо ведь жаркое

Мы знаем

Поэтому нас больше нет…

Комната это такой кубик внутри которого ничего нет кроме тебя. Мир это такой шарик внутри которого ничего нет кроме тебя. Он чуть не захлёбывался от навалившейся новой тоски. К этому миру не просто оказывается было привыкать. Он подходил к зеркалу в коридоре этого дома с серыми оказывается стенами, а совсем не с окнами серыми вместо стен. И в зеркале тоже был он и больше никого. От этого вообще становилось жутко и он перестал смотреть в зеркало. Тогда зеркалом стали двери. За каждой дверью, он открывал их тысячи, был только он, искажённый различной степени тяжести помехами .

- Доктор, что же это? – спросил он тогда, но доктор ушёл. Он обнаружил это одним то ли утро то ли вечером – здесь трудно было отличать. Он заметил, что доктора нет больше и не будет. Он не знал даже то ли доктор не выдержал сам результатов излечившего его курса, или может доктор и был только глубоко внутри его, а как выздоровел, так зачем же доктор. И доктор ушёл.

Он стал оставлять двери открытыми. Чтобы не удивлять себя самого их открыванием и отсутствием за ними чего хоть нибудь. Нет, нет, люди были. И вещи и предметы были. В той или иной степени лишь отражавшие только его самого… Лучше бы он не находил бы ума.

Ну нашёл, так нашёл, переступил через себя, скрюченного на пороге и пошёл из серой палаты и серого дома в серый измученный сам собою мир.

Вот ведь глупые зайчатки

Им не нужные перчатки

Всё бы им прыгать прыгать прыгать

Хвостиками на закат

Лови глупышей

Сачком для мышей

И для мышкиной детворы

Нам невидимой до поры

А там потом мы сами с усами

И с хвостиками пушней всех

И неважно что у вас может быть здесь бабайки

Мы не боимся никогда никого

памяти геройски павших за Родину

Он шёл по тому коридору и глазами не нащупывал ещё ничего по старой своей сумасшедшей привычке, но все знали уже, что он нормальный теперь не просто не переживали, а даже радовались, что вот мол и всё. Он поэтому тоже хотел было радоваться. Но видимо тоже по старой своей сумасшедшей привычке. Потому что как-то не радовалось. Больше. Шёл и шёл.

Он только в конце потом коридорчика заметил потом на пороге старенький такой – половичок. И вспомнил, что забыл полить цветок в горшочке на окне.

Цветок в горшочке на окне разрешалось поливать даже в этом почти потерянном совсем мире и поэтому он решил вернуться.

- Пойду цветочек полью, - объяснил он собравшемуся и бывшему миру. И пошёл. Мир насторожился конечно немножко, но это было ничего – поливать цветок в горшочке – и поэтому в целом мир не возражал.

А это всё-таки было утро. Он определил это как-то совсем сразу, подойдя к окну и наблюдая серое притихшее небо. Он потянулся за леечкой и немного чихнул.

Не со зла.

Нечаянно чихнул и даже дальше хотел поливать. И вдруг внимательно всмотрелся в собственные исполнявшие всё правильно руки.

«Лейка!», мелькнуло в уме.

Лейки никогда не было. Был просто стакан, обыкновенный, положенный.

А лейка явно была. Неположенная. С такой пасочки в песочнице лепить, а не в мире по правилам цветки в горшочках поливать.

Он огляделся по сторонам. Но всё было правильно. Без помех и обрадованности. Он ведь уже начал привыкать и бояться вернуться в своё непроходимое сумасшествие. Этот мир был по своему притягателен. По липкому, но ничего. Он успокоился. Вокруг была строгость и тишина. Он умиротворённо и глубоко очень вздохнул и дальше бы поливал.

А только видимо нечего во-то о половички старенькие спотыкаться по дороге в новый мир серого света. Потому что он смотрел теперь внимательно. Очень внимательно. Наблюдал. Как его ещё верные руки поливают из детской леечки распускающийся в стакане термометр…

В тот день он сказал, что не пойдёт на войну и от него отвернулись все его любимые игрушки. Тогда он не долго сердился, взял автомат и пошёл. А запомнилось навсегда. Хоть день был и обыкновенный. В валенках.

Он смотрел на леечку и водичку и на распускавшийся у него на глазах термометр. Прыг-прыг прыгало что-то за пазухой. «Может сердце?» подумал он. «Не может!» сказало ему откуда-то из отсюда и даже из себя из нутри. Он посмотрел тогда как озираются по сторонам и почувствовал как возвращается тот далёкий маленький день. Потому что на нём шевелились волосы по всему сразу обнажённому телу и плакали даже его круглые скляные очки. Потому что там недалеко, за градусником и за далёким окном стояли и сидели к нему хвостиками его зверушки…

Вот тогда он и запрыгал, вот тогда он и запрыгал!… Как сумасшедший на одной ноге вытряхиваясь скорее из тапочка и закричал: «Не-е-е-т!».

А кричать не надо было, потому что это было не обязательно. И он понял это и утих. Стал спокойный обычный и рассудительный.

- Хвостики к югу – дождя не будет, - рассудил он спокойно, уверенно и зачем-то вслух. Так что во всю мчавшиеся по коридору за ним санитары уже его услышали. Но санитарам было уже не судьба, а ему как так и надо - в самый раз.

Он посмотрел внимательно в окошко - подождал ещё немножко, улыбнулся и вытащил спокойно из-за пазухи зайчонка, как будто никогда и не забывал про него, а не только что сейчас он появился. Зайчонок посмотрел на него и на отвернувшиеся хвостики и спросил тоже как ни в чём не бывало:

- Чего это они?

- Солнышка ждут! – пояснил он и зайчонок немного обрадовался, но не поверил, конечно. Потому что так не бывает.

Он как раз протирал глупые очки свои и в голове у него даже ничего такого не было кроме устоявшегося определения «лисапед», когда ему пришлось поднять к небу голову и незакрывающиеся свои глаза.

Небо рвалось на части. По всей своей необъятной шири, как большое серое одеяло. Куски надрывались огромные, свирепые, радостные, хвостики забыли обижаться и смотрели туда. Он обрадовался, что они не обижаются уже и улыбнулся и тогда взошло солнце.

Яркое утреннее - аж все зажмурились так стало смешно.

На табуреточке для таблеток и порошков он восседал гордо, видимо чувствуя себя небольшой серединкой вселенной. Доктор устал с ним совсем совсем и даже не предлагал уже сменить табуреточку на мягкую кроватку. За окном бились птицы, радость и лучи восходящего несмотря на вечер солнца. И добрая пожилая нянечка не могла нарадоваться на её вернувшийся шебутной конечно, но привычный уже до родного «лисапед».

Это был до очарования грустный ёжик. Когда он зажигал свечку по вечерам сидя у тихого своего окошка, вечер притихал и случавшиеся рядом летучие мыши с любопытством подставляли глаза свои круглые как чёрные глубокие блюдца огоньку, покачивавшемуся в окошке. Ёжик сидел тогда у окошка и внимательно наблюдал в глаза заглядывавших летучих мышей.

- Смотри, ёжик, внимательно! В них живёт оптимизм! – шепнула один раз на ушко ему выходившая иногда из тёмных уголков старая серенькая кошка Маруська.

- В глазах? – переспросил для понятности ёжик.

- В глазах, – сказала кошка Маруська, исчезая уже почти в тёмных своих уголках.

- Какой оптимизм? Оптимизм – это что? – опомнился да спохватился было маленький ёжик, но было уже поздно, совершенно серенькая кошка Маруська была вовсе уже не здесь и её невозможно было достать. Уголки в наступившей ночной темноте тихо ворочались и жили своей отвлечённой жизнью ничем не выдававшей присутствие кошки Маруськи. Ёжик посмотрел, посмотрел в уголки и перестал, а стал думать: «оптимизм…».

Вечер шёл, шёл, объяснения непонятному слову не было, а была уже ночь, и ёжик твёрдо назавтра решил всех спросить, оптимизм – это что. И лёг спать, чтобы ему что-нибудь хорошее приснилось, как в каждую такую тёплую ночь.