— В третьем году поехал он на заработки в Архангельско, ничего не находил подходящево, бродил по городу без работы и заметил трех слепых. Ім бросали много денег. Іх вожди приходили, обирали деньги и целой день сидели в трактире, пили. Скоморох подсел к слепым и запел, всякие прибакулки стал сказывать, дак денех просто не обрать, столь много стали кинать. Он слепым дал много, и ему осталось. Он все лето у них вождем был, а л они попробовал еще по заводам сказывать… Ну так рабочие кишки перервали, столь смешно. Дак денех много… Сей год, говорит, прямо по заводам лесопильным… Там его уж знают. Этот «шишковатой» и на руки и на язык — мастер!

Легок на помине догнал их в лесу и Скоморох. Тропа исчезла, подъем стал значительным, путь пересекали ручьи, мокрые ложбинки, валежник. Скоморох взял Московку под опеку, а Ошкуй в трудных местах прямо нес Махоньку, как перышко.

Московка сияла так, как сияет женщина, когда самый интересный мужчина в обществе оказывает ей знаки внимания. У нее было нелепо гордое выражение лица, сменяющееся озабоченным, когда путь становился труднее. Таких внимательных кавалеров поискать!

— Перепыхни, бабка!

Тут догнал их Кулоянин и деликатно объяснил свое запоздание: малого пришлось с уголька спрыскивать.

— Прабдедко я ему…

Московка чуть не села от удивления!

— Дедушко, ты-ж с Кулоя…

— Внук у меня здесь назначен по почтовой службы, да шибко больной был. Мы с молодкой еговой да с парничком приехали ешьчо по зимним путям прошшаться… А он выстал… Опять на ту-ж службу взели… Обешшали по осени в Мезень перевести. Вот молодка с парнишком и осталась, а мне на страду нать домой попадать.

— Ужели ты ишша страдаешь?

— А как? На мне ешьчо большина по сей день. Как хозяйсьво оставишь?

— А как жа молодка?

— Там девок довольно, а мужиков-то всего — сын, да я… Я, конешно, косить не кошу, ну, а зароды ешьчо оправляю…

И дед пошел впереди, шагая твердо и без «перепышек».

Всеведущий Помор пояснял Московке:

— Он не столь хоронить приежжал, а лечить да в доме, где еговый внут стоїт, конь-неїм всю зиму терялса, да у соседей ныне корова потерялась.

Ну, вот для этого: слово знат, он ведь колдун. У его там што птицы попадает в силья. А сена… у всех пропали, а у его…

— Ну, значит, внука вылечил, а корова и конь?

— Внука вылечил, корову не столь давно нашел, а конь… видали в Исполкоме объявление, што в Холмогорах уловлен конь-неїм. По приметам уж їхной, да нашшот платы за содержанье дорого просют, вот разговоры идут. А дед сразу сказал: «Ваш конь по сени Двину переплыл». И внука поднял: ведь уж совсем, совсем… Конешно, не верю я во все это, но факт. У меня, у приятеля ружье заговорено… Не верю, — но факт: бьет без промаху.

Так в разговорах, с помощью предупредительных кавалеров достигла Московка вершины Андиги и ахнула: до последней минуты большие кусты среди стволов не позволяли видеть, что ждет впереди. А тут открылась широкая поляна, со всех сторон обрамленная лесом, покрытая пожнями, полями картошки и зелеными еще нивами. Было просторно и, несмотря на дождевую сетку, весело. На одном краю поляны стояла большая и низкая часовня на замке, а на другом — белое каменное здание и несколько крепких деревянных строений — колхоз. Пока пришедшие помогали любопытной Московке заглянуть в окна часовни, Скоморох отправился в дом предупредить о нашествии. Московка представляла себе многих хозяев с кучей ребят (для них-то «дессерт» и жамки) и тревожилась, хватит-ли места укрыться всем от дождя. Скоморох вернулся с приглашением от хозяйки пожаловать. К удивлению Московки, в большой горнице со столом, кроватью и печкой их встретила только одна улыбающаяся молодка с блестящими глазами.

Московка знала этот северный, радостно-пытливый взгляд, словно ожидающий небывалого счастья, которое должны принести диковинные люди из иного мира. Должно быть, так смотрел и улыбался Михайло Ломоносов, когда вышагивал свой долгий путь из Холмогор в Москву.

— А где ж ишшо хозяева?

— Муж по рыбу ушел, тут озерышко недалеко есь.

— А остальные? Ведь тут колхоз?

Молодка засмеялась:

— Это нас только так в просмешку называют. Куда-ле с мужем пойдем — «эвона колхоз идет!» Што у нас было горячее желанье колхоз здесь собрать. Пять семейств было сбивалось сюда. Этот дом — гостиница была для боhомольцев. Местечко красиво, стройка хороша, ну и здумали… Однако усмотрели, што неподходяче место для хозяйсьва… Это верно: трудно место. Эка гора, коров держать некак. Сами увидали.

— А вы здесь?

— Одны! Разрешенье дали, дак живем.

— Трудно вам?

— Дородно! Многосемейным уж не прокормитьсе. А как мы без детей, штож? Нам не трудно: пронимаемся.

— А не скушно вам одной?

— В лесу скушно-ле? Ягоды беру, грибы ломаю, травы собираю. В лесу… Дак не вышел бы! А скушно станет, на глядень пойду; тут у нас звоница есь. Вы слазьте, посмотрите, сколь красиво! Все видко!

Пока гости обсушивались и чистились, хозяйка уставила стол молоком, шанешками…

Пришел хозяин — веселый, крепкий, с такими же блестящими глазами. Он отдал жене пехтерь, набитый ершами.

— Вот и будет на уху гостям! Ишшо останется, ты в погреб снеси, на дорогу їм отдашь. С берегу? Здорово, дедко! Рюжу кончил? Ну уж рыбы попадать станет! Сей год ершов, дак полно озеро!

А хозяйка угощала с поклонами.

— Поелошьте, наши гости, поелошьте, дорогие! Молоцка пресного похлебайте! Свежего не угодно-ли? Шанежки полуцяйте пресны, наливны, пасок не желаїте-ли? У меня мой доброхот до них охотник. Полуцяйте, полуцяйте! Черносливу нашего деревеньского — репки пареной покушайте. Тесно здесь. Ужа стол соберу в большой горницы. Там просторно, да самоварчик согрею!

Хозяйка была просто пьяна от радости.

За столом умещалось немного, но под внимательным хозяйским глазом каждый подсаживался к столу, а другой, нахлебавшись молока, освобождал ему место. Хозяйка не уставала угощать, а ей буркали:

— То и знам, надвигам!

Дед ел из собственной посуды.

Прибежавшая с волости девка (услыхала, что у Александры гости) да две жонки с берега взялись «схватить» пол в горнице и вообще помогать хозяйке. Предвиделось пиршество: дессерт и жамки пришлись кстати.

Наконец гости встали со словами:

— Наелошились пошли, наваландались пошли!

И все двинулись в большую и нежилую огромную горницу с голландской печкой, с лавками по стенам и большим столом.

За окном дождило, а здесь было сухо и тепло.

Расселись по лавкам, и Московка обратилась по обычаю в Махоньке, но бедная старушка еще не отдышалась, даром что ее несли на руках.

Так необычно поздно начался сулящий затянуться за ночь день третий, день волшебных сказок.

Устин Иванович начал.

Зародился у Лазаря Лазаревича и жены Епистены Еруслан Лазаревич. Родила, и прожил у нее трої суток после рожденья. В трої сутки его привели во кщение. В трої сутки он сделался как трех годов. После трої сутки прожили они семеро сутки. В семь суток как семи годов он будто встал. Стал Еруслан Лазаревич на улицу ходить, стал Еруслан Лазаревич с малыма ребятами играть, шуточки шутить. Он шуточки стал шутить не малые; какого ребяша схватит за волосы, — волосы прочь, за руки схватит, — руки прочь.

И стали товда царю Картаусу жаловаться, што он с детьми малыма играет, шуточки шутит не малые, кого за волосы хватит, — волосы прочь, кого за руки хватит, — руки прочь — нать такого уництожить.

Царь Картаус призывает Лазаря Лазаревича во свою палату:

— Стой жа, Лазарь Лазаревич! Возрастил ты своего возлюбленного сына, не надо тебе его спускать с малыма ребятами играть. Он шуточки шутит не малые: кого за волосы хватит, — волосы прочь, кого за руки хватит — руки прочь.

На то Лазарь Лазаревич восплакал горькима слезами:

— Ах вы, царь Картаус! Служил я у вас тридцать лет. Единой сын у меня родился, а вы хотите его отнять, в темницю застать.

Царь Картаус на то осмелился:

— Подёржим мы его в темнице, и он в рост придет, не будет тоhда таки глупости иметь.

Лазарь Лазаревич держал его до семи лет в доме, не выпускал на свет с малыма детьми гулять. Еруслану Лазаревичу стало очень скушно, досадно:

— Пойду я к отцу батюшку, к матери Епестеньї. Батюшко ты мой! дай ты мне тако блаословенье ехать в чисто поле добрых людей посмотрять, самого себя показать.

Лазарь Лазаревич отвечал:

— Пойди к царю Картаусу. Если он даст блаословенье тебе показаковать, добрых людей посмотрять, самого себя показать, товда я блаословлю тебя.

Царь Картаус встречает его в том, што он как мушшина уже взрослой.