И тотчас же сто маленьких чертей со своими вилами выскочили неведомо откуда, и сто куч хвороста запылало на поле. К вечеру все поле покрылось толстым слоем золы, и земля была готова для посева.

У Ландинга было теперь лучшее поле в деревне, и он мог посмеиваться в усы над своими робкими друзьями и соседями. Один лишь старейшина сомневался.

— Ландинг, друг мой, — говорил старейшина, — лишь когда твое просо будет в закромах, я скажу тебе: «Да, я был неправ!» Но не раньше чем просо будет у тебя в амбаре.

Минуло немного дней, начались дожди, и пришла пора сева.

Ландинг явился на свое поле с женой. Жена принесла на голове большущий калебас, полный проса для посева. Ландинг сделал палкой ямку в земле, жена бросила в ямку три зернышка.

И мгновенно, неизвестно откуда, появились на поле сто чертей и еще сто чертовок. И каждый раз, когда Ландинг делал ямку в земле, а жена бросала туда три зернышка проса, сотня маленьких чертей и еще сотня чертовок делали то же самое. Так что всего за час поле Ландинга было засеяно, и вернулся он с женой в деревню раньше всех. И объявил хвастливо:

— У меня сто слуг и еще сотня служанок! На следующий год я посею во сто раз больше!

— Ландинг, друг мой! — снова остерег его старейшина. — Пока не съешь просо этого урожая, не говори о том, что будешь сеять на следующий год!

А дожди тем временем шли и шли, и просо росло у Ландинга всем на диво.

Пришло время окучивать — сотня маленьких чертей появились и помогли.

Пришло время пропалывать, и едва Ландинг взмахнул мотыгой, сотня маленьких чертей со своими вилами появились и выдернули все сорняки.

Совсем поверил бедняга Ландинг в свое счастье.

— Эти джинны-чертенята — хорошие ребята! — говорил он. — Я сделаю все, чтобы их почитали и славили.

Но все тот же старейшина повторял, словно эхо:

— Пока просо у тебя не в закромах, никого не славь и не благодари!

И наконец пришло время, когда стебли проса согнулись от тяжести пышных метелок с зернами. И жадные птицы слетелись на поле.

Тогда послал Ландинг своего сынишку отгонять этих птиц. Взобрался его сын на помост посредине поля, взял пращу и — бау-бау! — принялся разгонять птиц камнями.

Но мгновенно, неведомо откуда появились сто чертей, и каждый привел с собой по десять чертенят. Тысяча пращей засвистели над полем, всех птиц перебили чертенята и спасли урожай Ландинга.

А на другой день сынишка Ландинга заскучал. Птиц-то больше не было! И решил он смастерить себе дудочку. Срезал самый прямой, самый толстый стебель проса, просверлил в нем три дырочки, и поднес ко рту, и заиграл…

Сами можете догадаться, что тут приключилось!

Сотня чертей и сотня чертовок и тысяча их чертенят высыпали на поле. Каждый срезал по стеблю проса, каждый сделал себе дудочку, и на вытоптанном пустом поле начался такой дьявольский концерт, какого люди и не припомнят!

Услыхал этот дьявольский шум Ландинг, услыхали его соседи. Прибежали они на поле, и что же они увидели?..

Понял несчастный Ландинг, что во всем виноват его сын. Схватил он палку и принялся его бить и приговаривать:

— Вот тебе дудочка, чертов сын! Вот тебе дудочка!

И тотчас же сто чертей схватили сто палок и принялись лупить своих сыновей и сынишку Ландинга, приговаривая:

— Вот тебе дудочка, чертов сын! Вот тебе дудочка!

Хотели крестьяне вступиться, да куда там! Все поле вдруг вспыхнуло, как огромный костер. Люди еле успели разбежаться.

И черти с чертовками и чертенятами тоже исчезли, умчались неведомо куда. Только долго еще из джунглей доносились голоса дудочек.

А Ландинг вернулся в деревню со своим крепко избитым сыном. Вот какой он собрал урожай! Не зря говорил ему самый старый и самый мудрый из всех старейшин:

— Ландинг, друг мой! Пока просо у тебя не в закромах, никто не знает, что натворят черти!

Вот поэтому в Казамансе до сих пор еще столько невырубленных лесов, невозделанной целины.

Чтобы ее возделать, надобно подружиться с чертями.

Но тому, кто с чертями дружен, нет нужды возделывать землю!

Совсем одряхлел Нумукэ-кузнец, ногам его становилось с каждым днем все труднее носить на себе костлявое согбенное тело. Голова с жиденькой бородкой и остатками седых, похожих на комочки хлопка волос так и валилась на грудь.

Большого труда стоило теперь Нумукэ добрести до Священного леса, чтобы полить кислым молоком и куриной кровью подножья деревьев и резных столбов, под которыми покоились души предков.

Тиени, сын старика кузнеца, был слишком молод, а потому не знал священных обычаев племени и не знал, кому следует приносить жертвы. Он даже еще не входил в хижину взрослых мужчин.

И вот старик Нумукэ в последний раз кое-как дотащился до Священного леса и отнес туда тотем Боли, самый старый из тотемов кузнецов, маленькую деревянную фигурку со скрюченными ногами, узловатыми руками, выпуклым пупком и торчащими вверх, огромными, как калебасы, ушами. Нумукэ помолился тотему Боли, принес его обратно и прислонил тотем к большому столбу, который поддерживал травяную кровлю кузницы.

Каждый день старый Нумукэ, прежде чем разжечь угли в горне, лил у скрюченных ног Боли молоко и долго молился. Он говорил:

На седьмой день старик Нумукэ начал ковать в своей кузнице мотыги-дабас. Мехи раздувал юный Тиени, который уже назавтра должен был войти в хижину взрослых мужчин. И тут вдруг тень Боли превратилась в сильного юношу! Вошел юноша в кузницу и спросил:

— Не найдется ли для меня работы?

Старый Нумукэ сразу взял его в подручные. И юноша встал к мехам.

И с этого дня все, кто шел мимо кузницы, только и слышали, как быстро дышат мехи горна и как весело стучат молоты.

С рассвета до заката работал юноша и пел, и песня его возвращала силы старому кузнецу:

Мехи горна вторили с тяжким вздохом:

Мехи горна словно спрашивали:

И юноша им отвечал:

— Ух, куда? — вопрошали мехи. — Ух, куда? И юноша им отвечал:

И каждое утро старый кузнец лил кислое молоко из маленького калебаса у подножья статуэтки Боли и возносил молитвы душам предков:

И весь день до заката в кузнице слышался перестук молотков и молотов с наковальней, и звон щипцов и песни юноши-подмастерья.

Но вот предки наконец призвали к себе старого Нумукэ, и он ушел в иную страну. Впереди него пошли все добрые деянья кузнеца, которые каждый день его жизни видело и собирало солнце.

Тиени же вышел из хижины взрослых мужчин и отправился на восток, чтобы повидать другие земли и других мастеров.

По прошествии должного срока вернулся Тиени в отцовскую кузню и взялся за молот и клещи.

И по-прежнему с самого утра в горне багровел и трещал огонь, разбрасывая озорные искры, по-прежнему хрипели мехи и по-прежнему весело пел молодой подмастерье, — такой же веселый и молодой, как в тот день, когда он впервые появился в старой кузнице.

Тиени заявлялся в кузню попозже и нехотя брался за молот. Но раньше чем приняться за дело, раньше чем отковать железную или медную полосу, раньше чем вытянуть золотую или серебряную нить, он каждое утро подходил к большому столбу и с размаху бил молотом по голове Боли. Бил и приговаривал:

И не очень-то спешил после этого приняться за дело!

Чаще всего Тиени даже не подходил к наковальне.

Юный подмастерье — все такой же юный! — один справлялся со всей работой, один выполнял все заказы. Он выполнял заказы жителей своей деревни и жителей соседних деревень, и ближних и дальних. Он изготовлял драгоценные украшения, и простые мотыги, и топоры, и узорные стремена, он ковал кинжалы, и сабли и наконечники для стрел, все делал быстро, быстро, и пел, не уставая: