— Да, начинаем, — откликнулся я.

Мыш загремел крышкой чайника.

Атаман зарычал:

— Смерть мышам и мальчишкам!

Разбойники пошли в атаку. Атаман выхватил пистолет и выстрелил. Пуля попала в щит и рикошетом ударила в зеркало. Осколки посыпались на пол. Я размахнулся и срезал у Атамана один ус.

Разбойники палили из пистолетов, размахивали кинжалами, попадали в зеркала. Стоял страшный грохот. Я размахнулся еще — и срезал у Атамана второй ус. Атаман увидел себя безусым в зеркале и заорал:

— Мы пропали! Спасайтесь, кто может.

Атаман схватился за свое безусое лицо и завыл, и заплакал, как последний плакса. Разбойники кинулись вон из комнаты и вообще из заколдованного дворца. Наверное, надолго они его запомнят.

На полу еще оставался безусый Атаман.

— Надо ему помочь, — сказал Мыш. Он сунул носик чайника в рот Атаману.

Когда разбойник приподнялся и понял, что Мыш поил его молоком, Атаман завыл:

— О, мама, зачем на моем страшном пути еще такой ужас, как молоко!

И он убежал вслед за своими товарищами.

Я не мог заснуть до утра. Мыш тоже не спал. Когда проснулась Пушинка, ее звонкий голос наполнил комнаты дворца.

— Хочу молока, — прозвучал ее требовательный утренний голос.

— Сейчас я позову Мыша, — отозвался Миша Малинин.

И он начал рассказывать про сражение с разбойниками.

«Значит, он не спал, — подумал я, — а только подглядывал».

Миша схватил мой меч и показал, как он отрубил усы у Атамана разбойников: — раз, раз…

— Какой ты храбрый, Миша Малинин. А что делали Леша и Мыш?

— Спали.

— Вот как? А я не спала. И все видела.

Миша стал красный, как ягода малина.

Мыш загремел крышкой чайника, чтобы мы не глядели на Мишу Малинина.

— Где же мое молоко? И чтоб не из носика, как Атаману, а из красивой чашечки, — крикнула Пушинка.

Я взял меч, выбежал из дворца, срезал колечко у березы, сделал ковшик. А меч выбросил… И без меча я могу победить всех разбойников. Мыш налил в ковшик молока. И мы преподнесли Пушинке ее утреннее молоко, пахнущее деревом и летом.

— Хочу ледяную горку, — сказала Пушинка.

— Как? Летом? — удивился я.

— Да, нарисуй, и мы будем с нее скатываться.

Что мне оставалось делать — я нарисовал. А потом она потребовала совсем несуразное: чтоб поезд ездил по морю, а пароход летал по небу — и все это делал я, своей рукой.

— Пойми, так не бывает, — сказал я. — У меня и карандаши кончаются.

— Вот как: ты пожалел для меня свои карандаши?! Тогда я улетаю от вас на луг, к моим сестрам.

И она чуть подпрыгнула и полетела.

— Что ты наделал? — сказал Миша Малинин. — Она может совсем улететь.

Пушинка поднималась все выше и выше.

— Бежим за ней! — крикнул я.

Ветер гнал Пушинку. Мы бежали, но вскоре потеряли ее из виду. Грустный, я сел на пень. Миша Малинин сказал:

— Мне не так нравилась Пушинка — очень капризная. Ну что, я пойду.

— И мне пора, — сказал Мыш. — Мои дети остались без молока.

— Прощайте, — сказал я.

— Я тебе погремлю крышкой чайника, — сказал Мыш.

Я слышал, как Мыш стучал крышкой чайника. Скоро и этот стук я перестал слышать. Сначала он был тише, тише, потом совсем не слышен. Я поднялся и пошел. Не знаю, сколько я шел, — целый год, а, может, минут пять-десять. Я вышел на золотистый луг, весь заросший одуванчиками. Я сразу увидел, как в голубом небе закружилась Пушинка.

— Ты та, которая ночевала в заколдованном дворце? — спросил я.

— Нет, я ночевала здесь, а теперь улетаю.

— А где моя Пушинка?

— Спроси у них.

Я посмотрел в тот момент, когда ветер уносил в небо сто, тысячу пушинок.

— Грустно без нее, — услышал я.

Внизу стоял голубоглазый Мыш с чайником.

— Что ж ты не пошел к своим детям?

— Мама их накормит. Я не хочу тебя оставлять одного.

— Не знаю, что делать, — вздохнул я.

— Как? Она просила нарисовать город, которого нет на свете, — напомнил Мыш.

— Да! Да! Верно, — обрадовался я. — Как же я забыл.

И прямо на небе стал рисовать перевернутый город… Вдруг кто-то замяукал или загавкал. Рядом стоял нарисованный мной раньше зверь Козяка-бозяка.

— Вот и зверь, — сказал Мыш.

— Но она не захотела с ним дружить.

— Кто знает, что теперь будет, ведь она капризная.

— Да, капризная. Но она была моя Пушинка. Помнишь, Мыш, как она радовалась, как пушисто смеялась?

Стало быстро темнеть. Над моим нарисованным городом поднялась круглая Луна.

И я подумал, что моя Пушинка могла улететь на Луну, если ей так захочется.

Эта история произошла у меня на глазах. Ну, может быть, не совсем на глазах, а около глаз. Вернее, не близко, не далеко, за тридевять сказочных земель, а еще точнее, не в соседнем доме, не в соседнем парадном нашего дома, а если правильнее сказать, то в соседней квартире.

Всем известно, что в соседней квартире жил-проживал ужасный обжора. Еще его называли троглодит, а еще лучше — проглотит, но совсем правильно — сосискоед, даже Жиртрестсосисок, а также и сарделек. Ну, проще сказать, он совсем не прочь был съесть, слопать, сшамать сто пудов сосисок и еще сто пудов сарделек. Короче говоря; звали его Лёлик. Кто-то помнил, что когда-то этого обжору звали Лёня, но теперь все забыли. Для нашего двора он был Жиртрестсосисок Лёлик.

А вообще-то говоря, хорошо, что он жил в соседней квартире, а то бы мы не узнали о сказочно-удивительной истории, которая произошла.

Уж не помню, сколько пудов съел Лёлик, только в кухне на плите осталась кастрюля, в которой варились всего одна Сосиска и одна Сарделька.

Сосиска варилась аккуратно, без большого шума, серьезно, если можно так выразиться, воспитанно. Но про Сардельку этого никак нельзя было сказать. Она подскакивала, похихикивала, даже старалась как-то почесаться, потому что ей было горячо. И она перекручивалась с боку на бок. И вдруг расхохоталась:

— Ой, жарко! Ой, щекотно от пузырьков… хи-хи… Я прям варюсь… Хи-хи…

— Перестань смеяться, — урезонивала Сосиска. — Да, мы варимся, но это скорее ужасно, чем смешно.

— Хи-хи, варимся. Ведь этак можно и совсем свариться…

— Можно, — глухо ответила Сосиска, — и, наверное, нужно.

— Почему нужно? Кто сказал? — запротестовала Сарделька.

— Ну, я не знаю.

— Ах, не знаешь…

В это время со двора позвали:

— Жиртрестсосисок, иди, будешь стоять в воротах.

Отказаться от такого лестного предложения Лёлик, конечно, не мог, и он, совершенно забыл про Сосиску с Сарделькой, про кастрюлю на плите, вообще про все на свете, кроме футбола, опрометью бросился из дома.

Лёлик опрометью бросился из дома. Естественно, квартира его осталась пустой, но… не совсем… Из кухни все громче раздавались голоса.

В кастрюле уже был настоящий кипяток, тот, что зовётся крутым.

— С меня хватит! — крикнула Сарделька, и, подпрыгнув на очередной кипящей волне, выскочила из кастрюли прямо на плиту. И тут же начала почесываться маленькими толстыми ручками. Очевидно, в результате излишнего перекипячения она как бы заново родилась на свет: и с ручками, и с ножками, и с головой — в общем, все было в полном порядке… Но без кипящей воды Сарделька сразу почувствовала разницу температуры.

— Хи-хи… Холодно. Ой-ой! — И Сарделька, схватив тряпку с плиты, быстро ею обкрутилась.

— Помогите! Помогите! — раздался истошный голос из кастрюли.

— Погоди, сейчас, — Сарделька схватила половник и с большим трудом сунула в кастрюлю. — Цепляйся, подруга, у тебя ведь от кипячения ручки и ножки выросли, — кричала Сарделька. — Цепляйся и вылезай.

Сосиска с большим трудом буквально вывалилась из кастрюли.

Сарделька обкрутила ее другой тряпкой.

— Ой… ба… ба… ю… юсь… те… теперь… что же… бу… бу… будет, — твердила Сосиска, ее трясло от холода. Кроме того, Сосиска беспокоилась, правильно ли они поступили, выскочив без разрешения из кипящей кастрюли.

Сарделька между тем расхаживала по плите, потом, изловчившись, прыгнула на стол.

— Ха-ха! — раздался ее смех. — Тут хлебушком можно разжиться. Прыгай.

— А имеем ли мы право? — хныкала Сосиска.

— Право? Ну ты даешь, подружка… Ха-ха… Нас варили, кипятили, а потом вообще забросили. Будешь ты прыгать, вареный фарш? А то я все одна съем.