– Пойдём, – позвал он Утёнка. – Булькнем пару бульков, а потом наедимся досыта у Ковригсена.

– Гип-гип-ура! – радостно закричал Утёнок. – Смотри на меня – сердце уже оттаивает!

Они спустились к речке. Дождь лупил нещадно и громко барабанил по воде, а для настоящего красивого булька нужна благоговейная тишина. Но Простодурсен с Утёнком решили не обращать на дождь внимания. Они долго мёрзли и промёрзли почти насквозь. Давно проголодались. Зато теперь их ждёт тёплая сытная пекарня с кондитерской. Самое время булькнуть несколько камешков.

– Смотри, – сказал Простодурсен.

– Смотрю, – откликнулся Утёнок.

Простодурсен кинул первый камешек-бульк.

«Бульк», – сказала речка.

– У, здорово! – восхитился Утёнок. – Прямо о-о-чень здорово!

– Теперь вот этот, – сказал Простодурсен.

– Ага, – радостно кивнул Утёнок.

«Бульк», – сказала речка.

Тут они увидели другую парочку, тоже спешившую к Ковригсену. Октава и Сдобсен, с трудом сохраняя равновесие, тащили вдвоём огромную синюю сумку.

– Чудовищная погода для сушки белья! – закричал ещё издали Сдобсен.

– Ура! – ответил Утёнок. – Мы тоже идём с вами!

Они пошли прямо по траве. Утёнок сидел у Простодурсена в кармане и дрожал.

– Кля… Почему так холодно?

– Это пройдёт, – ответил Простодурсен. – Всё проходит.

Он заметил, что луна исподтишка подбеливает контуры облаков. Но немедленно набегали новые тёмные тучи и коварно затягивали всё чернотой.

Зато в пекарне дождь не шёл. Погода здесь стояла сухая и ясная. Пахло – лучше не придумаешь, и было тепло. Простодурсен словно перенёсся в Рождество. Нос распирал дурманящий запах горячего хлеба, пряностей и занимательных книжек.

– Привет! – завопил Утёнок. – Мы пришли, мы самые голодные в мире!

Но куда все подевались? Никто не сидел за столом, никто не стоял за прилавком. Только запах водил их за нос и дразнился.

– Повторяю: привет! – снова крикнул Утёнок.

И тут наконец, вздымая облака муки, появился Ковригсен. «Счастливчик этот Ковригсен, – подумал промокший Простодурсен. – Ходит тут сухой, распаренный, разрумяненный».

– Вы чего-то хотели? – спросил Ковригсен.

– Да! – встрепенулся Утёнок. – Давай всё, что есть, только засыпь три раза сахаром!

– Для начала пять коврижек, два горячих сока и чуточку понарошки, – уточнил Простодурсен.

– Это ужасно, – сказал Ковригсен.

– Что? – не понял Простодурсен.

– Здесь Октава. Она пришла, взяла нас в оборот и собирается устраивать театр. Сейчас она там за печкой переодевает Сдобсена в платье и старые колготки. Он будет дерзкой принцессой-нахалкой, ему надо упасть в коробку и стать лягушкой. Представляете – Сдобсену! Он и ходит-то с палочкой.

Изголодавшиеся Простодурсен и Утёнок уплетали коврижки с соком. Животы у них ликовали, урчали и мягчали.

– Мне она этим театром тоже все уши прожужжала, – пожаловался Простодурсен. – Она на нём помешалась. Говорит, он согреет нам сердца и души. Ну ничего, это у неё пройдёт, вот увидишь.

– Всё проходит, – добавил Утёнок.

Ковригсен украсил пекарню букетом из веток рябины. Листьев на них не было, зато ягоды висели крупными гроздьями. Ветки стояли на столе в большой банке для золотой рыбки. Правда, пока рыбки не было и в помине, хотя Ковригсен упорно каждую весну искал её по всей реке.

На дне банки лежало несколько камней идеальной для бульканья формы. Простодурсен раньше их не видел. А теперь ему ужасно захотелось сунуть их в карман. Как раз такие бульки издают самые красивые бульки. Но он пересилил себя и даже не дотронулся до камней. Они ведь не его, а Ковригсена.

Простодурсен очень надеялся, что ему не захочется камешков так сильно, чтобы они сами непонятно как оказались потом в карманах.

– Очень красиво, – сказал он.

– Что красиво? – спросил Ковригсен.

– Ветки эти.

– Они просто для красоты, – смутился Ковригсен.

– Вот именно! – подхватила Октава.

Она, танцуя, выплыла из задней комнаты. Вид у неё был интересный. На шляпу она накинула обрывок рыбацкой сети и старые чёрные колготки. Лицо измазала сажей, в уши повесила две ссохшиеся еловые шишки и отвёртку. Одеждой ей служили мешки из-под муки, а обута она оказалась в скособоченные мокрые башмаки Сдобсена. На мешки она тут и там нашила чёрные вороньи перья, сухие ветки и рыбьи кости из объедков.

– Сгинь, нечистая! – вскрикнул Утёнок.

– Это же я, – объяснила Октава. – Неужели ты меня не узнал?

– Сгинь, говорю! – замахал крыльями Утёнок и запрыгнул Простодурсену на руки.

– Ты только малыша пугаешь своими глупостями, – покачал головой Ковригсен. – У него от страха перья повылезут.

– Пустяки, – ответила Октава, – сперва он немножко испугается, потом быстро успокоится, а там у него на душе уже потеплеет.

– А, это всего-навсего ты! – сказал тут Утёнок.

– Вот, уже догадался, – улыбнулась Октава. – Но я хотела сказать другое. Видите красивый букет из веток на столе? Он точь-в-точь наш театр.

– Театр – он как ветки? – спросил Ковригсен.

– Да, он тоже для украшения, – кивнула Октава. – Без всего этого можно обойтись, но с ними жизнь теплее. Вот так всё просто.

– Действительно, – прошамкал Простодурсен, запивая остатками сока последний кусочек коврижки, – объяснение несложное. А чего ты так несуразно вырядилась? Эти ошмётки тебя не красят.

Октава закружилась на месте.

Поднялся столб мучной пыли, звякнула отвёртка, стукнули друг о друга шишки и кости. Башмаки зачавкали, как два болота.

– Я ведьма! – закричала она. – Крибле-крабле, прячьте грабли!

– Ведьма? – настороженно переспросил Простодурсен. – А сама говорила, что ты Октава!

– Простодурчик, миленький ты мой, в театре мы играем не себя, а кого-нибудь другого. В этом вся соль театра.

– А соль там зачем? В чём смысл?

– О не-ет! – простонала Октава.

– Я ж говорю – голова два булька, – сообщил Утёнок. – Это конец спектакля?

– Конец? Что ты! Мы ещё не начали. Идите со мной, покажу вам принцессу.

Они обошли стеклянный прилавок, прошли между огромных стеллажей с книгами и благоговейно вошли в жарко натопленную заднюю комнату, где у Ковригсена стояла большая печь, в которой он пёк коврижки, плюшки и ватрушки. Сейчас рядом с ней, окружённая россыпями старой одежды, топталась принцесса и смотрелась в маленькое треснувшее зеркало, задвинутое на полку.

При виде этой принцессы невозможно было удержаться от смеха. Во всяком случае, Ковригсен с Простодурсеном загоготали не сговариваясь. Это было потрясающее зрелище. Лучшее, что им довелось видеть.

Принцессой был Сдобсен.

– Ой, какая ми-ми-миленькая, – сказал Утёнок.

– Что такое? Почему вы смеётесь? – строго спросил Сдобсен и повернулся к ним, представ во всей красе.

Одет он был в летнюю шляпу и сарафанчик. Этот наряд Октава шила для одного давно прошедшего лета. Упоительного, тёплого, с пением птиц и вкусной ухой на обед. Оно отцвело и уплыло из памяти, но теперь Сдобсен как будто снова оживил его своим видом. Тот самый жёлтый сарафанчик в белых цветах и фиолетовых бабочках. И такая же, но крохотная бабочка и красивая жёлтая роза на белой широкополой шляпе. И туфли на высоченном каблуке пронзительно-красного цвета. Сдобсен еле стоит в них, заметил Простодурсен – и, конечно, засмеялся опять.

– Так, – сказал Сдобсен, – над чем изволим смеяться?

– Они греются душой, – объяснил Утёнок.

– Я должен быть королём, – пожаловался Сдобсен. – Я Октаве сразу сказал: в загранице как большой театр, так непременно в нём свой король. Да даже и в малом. А у нас тут об этом знаю один я. По справедливости, мне королём и быть. Скажите?

– Ой, нет, – ответила Октава. – Королём будет Ковригсен, а ты – принцессой. Для платья только ты подходишь.

– А я тоже кем-нибудь буду? – спросил Утёнок.

– Разумеется, – ответила Октава. – Ты будешь лягушкой.

– Лягушкой?! Квакушкой? Да ладно?!

Простодурсен нервничал. Он, кажется, начал понимать, что такое театр. И полагал, что и ему недолго оставаться самим собой. Во что его превратят? В утку? Он покосился на Ковригсена. В Ковригсене не было заметно и тени беспокойства. А вид у него был гордый. Ещё бы, он ведь будет королём. Некоторым всегда везёт.

Зато лягушкой я уж наверняка не стану, подумал Простодурсен. Зачем в одном спектакле две лягушки?

Простодурсен стоял у самой печки, и от его одежды шёл пар.

Глядя на поднимающийся пар, он думал об утке. Она небось уже на юге. Простодурсен не завидовал ей. Хотя Октавой завладела странная идея, и она того и гляди превратит его в глупую корову, он всё-таки предпочитал остаться где жил. Тут он может быть самим собой хотя бы дома. Вот вернётся к себе в домик, а там ждёт его родная печка и куча отличных смолистых дров.