Мэтр Эффаран взял шляпу, попрощался и вышел со словами:

— Не забудьте свою ноту, особенно вы, господин Ре-диез, и вы, госпожа Ми-бемоль.

Вот так посетил нашу школу мэтр Эффаран. Он оставил сильное впечатление от своего визита. Мне, например, казалось, что в глубине моей гортани беспрерывно вибрирует ре-диез.

Тем временем ремонт органа близился к завершению. Еще неделя — и наступит Рождество. Все свободное время я проводил теперь на хорах. Как умел, помогал мастеру и его ассистенту, из которого не удавалось вытянуть ни слова. Регистры уже были настроены, мехи в порядке, и весь орган выглядел как новый, поблескивая в полутемной церкви своими трубами. Не ладилось только что-то с регистром детского голоса. Здесь-то работа и застопорилась. Органист пробовал раз, другой, третий… Напрасно! Мэтр пребывал в ярости. Не знаю, чего там недоставало… По-моему, он и сам не знал, потому-то и злился. В страшных вспышках гнева, чужестранец обрушивался на орган, мехи, помощника, на несчастного Ре-диеза, который и так выбивался из сил. Иногда мне казалось, что сейчас все будет разбито вдребезги, и тогда я спасался бегством… А что скажут жители Кальфермата, обманутые в своих надеждах, если главный праздник в году не окажется отмеченным с подобающей торжественностью? К тому же детской капеллы более не существовало и выступать на Рождество было некому. Оставался только орган.

И вот настал торжественный день. За последние сутки вконец отчаявшийся музыкант проявлял такую ярость, что мы опасались за его рассудок. Неужели ему придется отказаться от регистра детского голоса? Кто знает… Он нагонял на меня дикий страх, и больше я не осмеливался даже шагу ступить ни на хоры, ни в церковь.

В канун Рождества принято укладывать детей спать, как только начинает смеркаться, а будить перед самой службой, чтобы в полночь они могли находиться в церкви. Вечером я проводил Ми-бемоль до дверей ее дома.

— Ты не проспишь службу? — спросил я.

— Нет, Йозеф. Не забудь свой молитвенник.

— Не волнуйся.

Дома меня уже ждали.

— Иди спать! — велела мать.

— Хорошо,— ответил я,— только мне не хочется…

— Все равно.

— И все-таки…

— Делай, как говорит мать! — вмешался отец.— Мы разбудим тебя.

Поцеловав родителей, я поднялся в свою комнатку. На спинке стула уже висел отглаженный костюм, начищенные ботинки стояли у двери. Мне останется лишь встать с постели, умыться и надеть праздничную одежду. В мгновение ока я скользнул под одеяло и задул свечу, но от снега, лежавшего на крышах соседних домов, в комнату проникал слабый свет.

Само собой разумеется, я уже вышел из того возраста, когда ставят башмаки к камину в надежде найти в них подарок. Ах, это было чудесное время, жаль, что больше оно не вернется! В последний раз, года три назад, моя милая Ми-бемоль нашла в своих домашних туфельках красивый серебряный крестик. Не выдавайте меня, но это я положил его…

Мало-помалу приятные воспоминания отступали. Мне представился мэтр Эффаран. Вот он сидит в своем длиннополом сюртуке, длинноногий, длиннорукий, с длинным лицом… Как ни старался я забиться с головой под подушку, все равно лицо его качалось передо мною, а пальцы касались постели… Наконец удалось заснуть. Сколько прошло времени? Не знаю. Внезапно я проснулся от того, что на мое плечо легла чья-то рука.

— Ну, Ре-диез! — произнес знакомый голос.— Пора! Ты что, хочешь опоздать к мессе?

И — после паузы:

— Что же, вытаскивать тебя из постели, как хлеб из печи?

С меня сдернули одеяло. В ярком свете фонаря я увидел мэтра.

— Ре-диез, одевайся!

— Одеваться?

— Может быть, ты собираешься пойти в церковь в ночной рубашке? Слышишь колокола?

И правда, колокола уже звонили во всю мощь.

Я оделся мгновенно, хотя и бессознательно. Мэтр помогал мне — все, что он делал, он делал быстро.

— Пошли!

— А где мои родители?

— Они уже в церкви…

Странно, что меня не подождали. Дверь открылась, потом захлопнулась, и мы оказались на улице. До чего же холодно! Площадь белым-бела, а небо усеяно звездами. В глубине, на фоне темного неба, виднеется церковь. Верхушка колокольни освещена звездным светом. Я шел за мэтром Эффараном, но вместо того, чтобы двигаться прямо к церкви, он сворачивал то на одну, то на другую улицу, останавливался перед домами, и двери сами собой распахивались перед ним. Оттуда выходили мои товарищи в праздничной одежде: Хокт, Фарина — все, кто пел в хоре. Потом настала очередь девочек, и первой вышла моя маленькая Ми-бемоль.

— Мне страшно,— прошептала она, и я взял ее за руку, не посмев сказать: «И мне тоже», чтобы не напугать Бетти еще сильнее.

Наконец мы собрались: все, у кого была своя собственная нота. Целая хроматическая гамма, это вам не шутки! Однако что замыслил органист? Быть может, за неимением регистра, имитирующего детские голоса, он решил составить его из нашего хора?

Хотим мы того или нет, но нужно подчиняться этому фантастическому персонажу, как музыканты слушаются дирижера, когда в его пальцах вздрагивает палочка. Вот и боковая дверь в церковь, мы входим попарно. Внутри холодно, темно и тихо. А ведь мэтр говорил, что меня здесь ждут родители… Я задаю ему этот вопрос…

— Замолчи, Ре-диез, — отвечает он,— лучше помоги подняться на хоры малютке Ми-бемоль.

Так я и делаю. Мы поднимаемся по узкой винтовой лестнице и выходим к органу. Внезапно вспыхивает свет. Клавиатура открыта, калкант на своем месте — такой огромный, словно его самого надули воздухом из органных мехов.

По знаку мэтра мы выстраиваемся по порядку, он протягивает руку, корпус органа открывается и закрывается, поглотив нас…

И вот мы, все шестнадцать, заперты в органных трубах, каждый отдельно, но рядом с остальными. Бетти находится в четвертой трубе, а я — в пятой как ре-диез. Сомнений не остается! Потерпев неудачу с регистром детского голоса, мэтр Эффаран решил составить его из участников хора, и, когда через отверстие в трубе начнет поступать воздух, каждый из нас издаст свою ноту! Да, на сей раз это будут не кошки, а я, Бетти, все наши друзья — нами будут управлять клавиши органа.

— Ты здесь, Бетти? — закричал я.

— Да, Йозеф.

— Не бойся, я рядом.

— Тишина! — воскликнул дирижер.

И мы замолчали.

Через отверстие в трубе я видел толпу прихожан, двигавшихся по уже освещенному нефу. В толпе были наши семьи; никто из них не знал, что мы заперты в церковном органе. Отчетливо слышался шум шагов по плитам пола, грохот отодвигаемых стульев, шарканье кожаных и стук деревянных башмаков — звуки гулко раздавались под сводами церкви.

— Ты здесь? — снова спросил я у Бетти.

— Да, Йозеф,— ответил тонкий, дрожащий голосок.

— Не бойся, Бетти, не бойся… Мы здесь только на время мессы… Потом нас выпустят.

В глубине души мне в это не верилось. Ни за что на свете мэтр Эффаран не выпустит птичек из клетки и своей дьявольской властью сможет держать нас здесь долго-долго… А может быть, вечно…

Зазвучал колокольчик. Господин кюре подошел к ступеням алтаря. Началась служба.

Но почему родителей не волнует наше отсутствие? Отец и мать спокойно сидели на своих обычных местах. Непонятно… Необъяснимо…

И тут по корпусу органа пронесся вихрь. Трубы задрожали, как деревья под порывами ветра. Мехи заработали в полную мощь.

Перед входным антифоном вступил мэтр Эффаран. Низкие регистры издавали громовые раскаты. Финальный аккорд был чудовищной силы. После слов господина кюре последовал новый яростный аккорд органиста.

В ужасе ждал я того момента, когда из мехов в трубы рванутся порывы ветра, но, вероятно, дирижер приберег нас на середину мессы… После молитвы последовало чтение из апостольского послания, затем Градуел[26], завершившийся двумя превосходными аллилуйями[27] под аккомпанемент низких регистров. Затем орган смолк на некоторое время: господин кюре произносил слова благодарности тому, кто вернул кальферматской церкви давно умолкнувшие голоса…

О, если бы я мог крикнуть, чтобы мой ре-диез вырвался наружу через отверстие в трубе!…

Затем начался Офферторий[28]. При словах «Да возрадуются небеса, да возликует земля…» прозвучало блестящее вступление мэтра. Да, оно было поистине превосходно! Гармоничные звуки, полные неизъяснимого очарования, представляли небесный хор, прославляющий божественное дитя.

Это продолжалось пять минут, но мне они показались вечностью. Вот сейчас, в Возношении даров, вступят детские голоса: ведь именно здесь великие музыканты проявляли всю мощь своего вдохновения…

Сказать по правде, я был едва жив от страха. Казалось, из моего пересохшего горла не сможет вырваться ни единой ноты. Но я не представлял себе, сколь могуч порыв ветра, который обрушится на меня, когда пальцы органиста коснутся управляющей мною клавиши. И вот он настал, этот страшный миг. Раздался нежный звон колокольчика. В церкви воцарилась полная тишина. Все склонили головы, когда двое министрантов приподняли орнат[29] господина кюре. Но я, хотя и был благочестивым мальчиком, не мог слушать, а думал только о буре, которая вот-вот разразится.