Похоже, Вера ощущала то же самое. По утрам в её комнате раздавалось звонкое пение – это значило, что она проснулась.

Дед и бабушка помогали Илье встать, умыться и одеться. Когда прибегала посвежевшая и раскрасневшаяся от холодной колодезной воды Вера, Ножкин уже сидел в коляске за столом. Прочитав благодарственную молитву и «Отче наш», приступали к трапезе. Её мы описывать не будем, потому что вы сразу побежите мазать хлеб маслом…

Теперь после вкусного сельского завтрака Вера с Ильёй не спешили к мостку. Теперь они находили удовольствие от неторопливых бесед с дедом. Он знал тысячи разных историй про людей праведных и мужественных, чья жизнь нередко обрывалась мученической смертью во имя истинной веры, но никогда не заканчивалась предательством. Эти истории дед называл житиями. Слово «житие» было однокоренным со словом «жизнь», но сколько в нём слышалось мощи! А главное, оно не обрывалось так резко и было таким протяжным, словно в нём заключалась вечность. Да так оно и было, ведь святые, про которых складывались жития, не умирали, а шли на упокой в жизнь вечную…

Вера как-то незаметно полюбила возиться в саду и огороде. Она быстро усвоила уроки бабушки Вали и ловко собирала груши, окучивала огурцы, подвязывала помидорные стебли, поливала грядки, порой со смехом брызгая в Илью, сидевшего в тени старой сливы.

Часов в десять над забором возникала голова. Иногда это была голова Кольки, иногда Жеки, иногда Толибаси. И хотя головы были разные, говорили они одно и то же:

– Ну чё, на речку идёте?

– Идите без нас, мы попозже… – неизменно отвечал Илья.

И не то что бы Ножкина перестало тянуть к друзьям, но ему так хорошо было с Верой, что ни о чём другом просто думать не хотелось. С ней легко говорилось, и они говорили часами, совершенно не уставая друг от друга.

– Илья, а ты когда-нибудь раньше влюблялся? – как-то раз спросила Вера.

Видимо, этот вопрос дался нелегко, потому что её щёки полыхнули румянцем. Но и Ножкина вопрос застал врасплох. Он хотел было соврать, но взглянув в чистые глаза девочки ответил честно:

– Да… Только это было давно, когда я… когда я ещё…

Договорить он не смог.

– А сейчас? – спросила Вера, словно не заметив его смущения.

– Не знаю…

– А когда узнаешь, скажешь?

– Скажу!

После этих слов замолчали оба и, если бы не бабушка, они так бы и не нашли, о чём говорить дальше. Но бабушка Валя была молодец: словно почувствовав важность момента, она громко закричала с веранды:

– Ребята, обедать! И укропа прихватите…

Увы, счастье на земле не бывает вечным. У Ильи и Веры оно закончилось в ближайший четверг. Утром приехал папа Ножкина, Аркадий Матвеевич, и сказал, что завтра ровно в десять ноль-ноль надо быть в больнице и что повторную операцию назначили на понедельник.

Бабушка Валя украдкой всплакнула и, чтобы скрыть слёзы, побежала в огород собирать гостинцы. Вера тоже подозрительно шмыгнула носом, но сдержалась и принялась паковать сумки. Илья безучастно глядел в окно, словно пытаясь навсегда запомнить пустынную пыльную улицу, которая вдруг стала ему дороже всего на свете.

Дед Никифор не стал говорить никаких утешительных слов. Вместо этого он взял папу за руку и увёл его в свою знаменитую беседку.

– Что скажешь, Аркадий?

– Да что тут говорить, Никифор Иванович, – горько усмехнулся тот. – Надеюсь, что ваш Бог нас не оставит…

– Наш Бог не оставляет тех, кто верит Ему и вверяет себя Промыслу без мудрствований лукавых, – жёстко проговорил дед. – Но, впрочем, это твоё дело верить или нет. Просто я думал, что судьба сына тебе дороже твоих логических построений…

– Но Никифор…

– Не перебивай! Я буду говорить прямо, без обиняков, но ты военный – выдержишь. Знаешь, почему страдает Илья? А я тебе скажу! Может, не всё скажу, но одна причина налицо. Потому что он один. Было б у вас трое, четверо… пятеро детей, всё могло статься по-другому. Ведь сказано у евангелиста Матфея: «всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет». Только не подумай, что я тебя поучаю… Сам грешен, и потому единственного сына потерял… А рос бы он с братьями и сёстрами, то, может, и гордыня в нём так не играла, и не стал бы он самолёт спасать, который спасти нельзя…

– Но ведь…

– Не перебивай! Я всё знаю. Ирина тогда, лет десять назад, хотела второго ребёнка, но ты настоял на операции. А если говорить прямо, на убийстве. Ведь это уже был живой человечек, девочка, как определили врачи. И сейчас у Ильи была бы сестра, да и его судьба возможно бы повернулась иначе. Пойми, Аркадий, наши дети страдают за наши грехи!

– Что же нам теперь делать? – дрогнувшим голосом спросил Аркадий Матвеевич.

– Каяться. Господь прощает любой грех, если видит сокрушённое сердце. Знаешь, кто первым вошёл в рай? Разбойник, который покаялся на кресте за мгновение до смерти. Если хочешь, чтобы Илья встал на ноги, кайся и Ирине мои слова передай. А теперь ступай: мне с внуком поговорить надо.

Разговор с Ильёй вышел коротким.

– Знаешь, что мне сказал Андрей Семёнович? – спросил дед, когда они остались одни.

– Капин папа?

– Да, он самый. Кстати, очень симпатичный молодой человек, с верой в сердце. Так вот он сказал, что в городе открылся новый храм. Он расположен на территории военного госпиталя и освящён в честь святого преподобного Ильи Муромца.

– Здорово! – воскликнул Ножкин, которому и вправду было приятно, что у его любимого богатыря теперь есть свой храм. – Деда, а зачем ты об этом только сейчас сказал?

– А чтобы ты не забыл и подумал на досуге, что тебе делать надо.

– А что?

– Сам решай. Ну всё, пора идти: скоро автобус.

– Ты тоже едешь? – радостно воскликнул Илья.

– Нет.

– Почему?

– Да уже раз съездил. И не помог. Я тут за тебя молиться буду, но лучше ты сам себе помоги.

– Как?

– Просто не забудь, что рядом с тобой есть храм Ильи…

Через два часа Ножкин уже сидел в своей комнате и обзванивал друзей. Первым к нему пришёл Сашка Золотов.

– Здоров, Илья! – с порога выпалил он.

– Здоров! – ответил Ножкин. – Как твоя Женя Галкина?

– А никак. Она меня бросила.

– Так чего ты такой радостный?

– Потому что я в одной книжке прочитал, что поэт обязан страдать, чтобы свои муки переводить в стихи. Вот я и перевёл, и сразу полегчало. Слушай:

– Ну и что, подарила? – спросил Илья, испытывая внезапное волнение.

– Куда там? Я сам ей хотел подарить, а она мне язык показала и шмыг в подъезд. Зато стихи хорошие получились. Я их всем читаю, а Галка злится и видеть меня не хочет, дура…

– Подожди, может, она тебя и вправду любит, а ты трубишь об этом на всех перекрёстках.

– А мне стыдиться нечего. Поэт должен выковыривать из себя самые сокровенные чувства и являть их миру. Это не я сказал, это в книжке написано. Ну, ладно, пойду: тут у нас во дворе девчонка новая появилась, Варварой зовут. Отличное имя: хорошо рифмуется. Хочу с ней подружиться.

– А если тоже бросит?

– А если бросит, на поэму замахнусь…

На следующий день Илью отвезли в больницу. Когда он очутился в той же палате, ему стало немного тоскливо. Но когда все ушли, включая профессора Сальникова и академика Лютикова, Ножкин поставил на тумбочку бумажную иконку Ильи Муромца, и к нему вновь вернулось обычное хорошее настроение.

Чтобы окончательно отогнать ненужные мысли, Илья уставился в потолок и стал вспоминать всех своих друзей, с которыми он успел подружиться за свою недолгую жизнь.

Он вспомнил заядлого фотолюбителя Женьку Желтобрюхова, друга по прыжкам в воду тоже Женьку, только Нестерова, подвижных, как ртуть, братьев-близнецов Горощенко, задумчивую Марину Выходец, стройную гимнастку Катю Кальченко, похожую на мальчишку-сорванца Нину Мартынову, добродушного Сашу Аршаву, хулиганистого Володьку Гусинского… И ещё человек сто…

Все они сейчас где-то бегали, прыгали и веселились, а он лежал в палате и ждал операции.

Прошёл час, а Ножкин всё вспоминал и вспоминал, и лишь когда дошёл до Веры Петровой, то остановился и стал думать про неё.

Вообще-то Илья не только предавался воспоминаниям. На самом деле в этот день ему пришлось немало потрудиться. Он сдавал анализы, проходил какие-то тесты и непонятные процедуры типа душа Шарко, когда в тебя лупят толстой струёй из шланга. Ещё ему назначили какие-то противные на вкус микстуры и сказали, что они помогают успокоиться. Странно, ведь Илья и так был спокоен. Но с врачами разве поспоришь?