«Всех цветов радуги? Нет, — подумала Арриэтта, — радуга тут ни при чем», — и она мысленно представила себе одежду Спиллера — это даже не цвета, а оттенки цветов, делающие его невидимым: мягкий желтовато-коричневый, палевый, тускло-зеленый, что-то вроде серого с красноватым отливом. Спиллер старался «подладить» свою одежду ко времени года. Он приводил ее в такой вид, чтобы он мог слиться с любым фоном, чтобы он мог стоять рядом с вами, чуть не дотрагиваясь до вас, а вы бы его не заметили. Спиллер обманывал животных, не только цыган. Спиллер обманывал ястребов, горностаев, лис… и хотя он не мылся, они не могли учуять его по запаху: от него пахло листьями, корой и травами, и влажной теплой от солнца, землей; от него пахло лютиками, сухим коровьим навозом и ранней утренней росой…

— Когда же он придет? — спросила Арриэтта.

Но тут же, не дожидаясь ответа, побежала к себе наверх. Там, скрючившись на полу возле мыльницы, она дала волю слезам.

Разговор о Спиллере напомнил ей про жизнь на открытом воздухе, про ту вольную жизнь, которой, верно, ей больше не видать. Их новое убежище между стен может скоро превратиться в тюрьму…

Мебель наверх занес Хендрири со старшими мальчиками. Под лишь принимал ее. Таким образом, Люпи дала им только то, что хотела дать, а не то, что они выбрали бы сами. Однако Хомили не ворчала, последнее время она стала очень тихой. Хоть и медленно, она наконец осознала, в каком они оказались положении.

Иногда они оставались после еды внизу, помотали по хозяйству или болтали с Люпи. Но время, которое они там проводили, зависело от настроения Люпи: когда она начинала раздраженно винить их за какой-нибудь промах, виновата в котором была сама, они знали, что пора уходить. «Сегодня все у нас шло наперекосяк», — говорили они, сидя без дела наверху на старых пробках от шампанского, которые Люпи раскопала где-то у себя и дала им в качестве стульев, — их собственных пробках. Сидели они обычно во внутренней комнате возле дымохода, где было теплее. Здесь у Пода и Хомили стояла двуспальная кровать из кукольного домика; Арриэтта спала в первой комнате, той, где был люк. Она спала на толстом куске войлока, добытом в старые дни из ящика с красками; и родители отдали ей почти все постельное белье.

— Не надо нам было сюда приходить, Под, — сказала как-то вечером Хомили, когда они сидели наверху Одни.

— У нас не было выбора, — сказал Под.

— Нам надо уйти, — добавила она, не спуская с него глаз.

Под прошивал подошву сапога.

— Куда? — спросил Под.

В последнее время Поду стало немного легче, он отшлифовал ржавую иглу и занялся шитьем обуви. Хендрири принес ему шкурку ласки, одну из тех, что лесник прибил для просушки над дверью пристройки, и теперь Под мастерил всем новую обувь. Люпи была очень этим довольна и не так сильно командовала ими.

— Где Арриэтта? — внезапно спросила Хомили.

— Скорее всего, внизу, — ответил Под.

— Что она там делает?

— Укладывает Тиммиса в постель и рассказывает ему сказку.

— Это я и сама знаю. Но почему она остается там так долго? Я вчера уже совсем засыпала, когда услышала, что она поднимается сюда…

— Они, наверное, болтают, — сказал Под.

С минуту Хомили молчала, затем добавила:

— Мне не по себе. У меня снова «мурашки»…

Она говорила о неприятном чувстве озноба, которое бывает у добываек, когда неподалеку оказываются люди. У Хомили оно начиналось с колен.

Под взглянул наверх, на половицы над головой, откуда пробивался тусклый свет.

— Старик ложится спать, вот и все.

— Нет, — сказала Хомили, вставая. — К этому я привыкла. Слышу, как он это делает, каждый вечер.

Она принялась ходить взад и вперед.

— Пожалуй, загляну-ка я вниз, — сказала она наконец.

— Зачем? — спросил Под.

— Посмотрю, там ли девочка.

— Уже поздно, — сказал Под.

— Тем более, — сказала Хомили.

— Где ей еще быть? — спросил Под.

— Не знаю, Под. У меня «мурашки»; и за последнее время они были у меня два или три раза.

Хомили уже привыкла к дранке и спускалась по ней проворней, чем раньше, даже в темноте. Но в тот вечер кругом был сплошной мрак. Когда она добралась до площадки, ей почудилось, что она стоит на краю зияющей пропасти, откуда порывами дует ветер. Нащупывая путь к дверям в гостиную, Хомили старалась держаться подальше от края.

В гостиной тоже было непривычно темно, как и в кухне; там лишь тускло поблескивала замочная скважина да раздавалось сонное дыхание.

— Арриэтта, — позвала Хомили тихонько, не переступая порога.

Хендрири всхрапнул и пробормотал что-то во сне; она слышала, как он перевернулся на другой бок.

— Арриэтта… — снова шепнула Хомили.

— Кто там?.. — вдруг пронзительно закричала! Люпи.

— Это я… Хомили…

— Что тебе нужно? Мы все спим. У Хендрири был тяжелый день.

Ничего, — пробормотала Хомили, — все в порядке. Я искала Арриэтту…

— Арриэтта давным-давно поднялась наверх, — сказала Люпи.

— О-о, — протянула Хомили и замолкла. До нее долетало только дыхание спящих. — Ладно, — сказала она наконец. — Спасибо. Извини.

— И закрой за собой дверь на площадку, когда будешь выходить, — сказала Люпи. — Ужасный сквозняк.

Пробираясь ощупью к двери по заставленной вещами комнате, Хомили увидела впереди тусклый свет; казалось, он отражался от площадки. «Неужели он падает сверху, — удивленно подумала Хомили, — из второй комнаты, где сидит за работой Под? Однако раньше его не было…»

Хомили боязливо отступила на площадку. И тут же поняла, что слабое свечение идет не сверху, а откуда-то из глубины; лестница была все еще на месте, и Хомили увидела, что верхние перекладины дрожат. После мгновенного колебания Хомили собралась с духом и заглянула вниз. Ее испуганные глаза встретились с испуганными глазами Арриэтты, взбиравшейся по лестнице и сейчас достигшей предпоследних ступенек. Далеко внизу Хомили увидела островерхую дыру в плинтусе; казалось, она горит огнем.

— Арриэтта? — открыла рот от изумления Хомили.

Арриэтта молча выбралась на площадку, прижала палец к губам и шепнула:

— Мне нужно затащить сюда лестницу. Подвинься.

И Хомили, словно в трансе, отступила на несколько шагов, чтобы не мешать. Арриэтта — ступенька за ступенькой — подтянула лестницу наверх, приставила ее к стене у себя над головой, затем, напрягшись всем телом, осторожно опустила и положила вдоль дранки.

Ну… — начала Хомили, ловя ртом воздух.

В неярком свете, струившимся снизу, они могли видеть друг друга: объятое страхом лицо Хомили с разинутым ртом и серьезное лицо Арриэтты, прижимающей палец к губам.

— Минутку, — шепнула она и снова подошла к краю площадки. — Все в порядке! — негромко крикнула она в пространство, наклонившись.

Хомили услышала приглушенный стук, поскрипывание, удар дерева о дерево… и свет снизу погас.

— Он поставил на место дровяной ларь, — шепнула Арриэтта в наступившей вдруг темноте. — Не волнуйся, — умоляюще проговорила она, — и не расстраивайся! Я и так хотела вам все рассказать.

И, подхватив дрожащую мать под локоть, она помогла ей забраться наверх.

Под удивленно взглянул на них.

— В чем дело? — спросил он.

Хомили молча рухнула на кровать.

— Погоди, пока я подниму ей ноги, — сказала Арриэтта.

Она осторожно уложила мать и укрыла ее до пояса сложенным вчетверо пожелтевшим от стирки шелковым платком в чернильных пятнах, который Люпи дала им в качестве покрывала. Не открывая глаз, Хомили проговорила сквозь зубы:

— Она снова взялась за свое.

— За что? — спросил Под.

Отложив в сторону сапог, он встал с места.

— Разговаривала с человеком, — сказала Хомили.

Под пересек комнату и сел в ногах кровати.

Хомили открыла глаза. Оба пристально смотрели на Арриэтту.

— С которым? — спросил Под.

— С молодым Томом, ясное дело, — сказала Хомили. — Я поймала ее с поличным. Вот где она проводила все вечера, не сомневаюсь. Внизу думали, что она здесь, а мы думали, что она внизу.

— Но ты же знаешь, куда это нас приведет, — сказал Под. У него сделался очень встревоженный вид. — С этого, дочка, начались все наши неприятности, тогда, в Фирбэнке…

— Разговаривать с человеками… — простонала Хомили, и ее лицо передернулось судорогой. Внезапно она приподнялась на локте и грозно глянула на Арриэтту. — Ты, гадкая легкомысленная девчонка, как ты посмела сделать это снова?

Арриэтта смотрела на них, не опуская глаз, не то что с вызовом, но и без раскаяния.

— Но ведь я говорила только с Томом, — протестующе произнесла она. — Не понимаю, какое это имеет значение? Ой же все равно знает, что мы здесь. Ведь он сам нас сюда принес! Ему ничего не стоило причинить нам вред, если бы он захотел.